Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

«Первую половину своей жизни ты посвящаешь чтению книг, изучению классики и вообще стараешься стать как можно умнее, чтобы потом на протяжении многих лет постоянно сталкиваться с самыми разнообразными проявлениями слабоумия и маразма. И так до тех пор, пока ты, наконец, не осознаешь, что и в начале жизни у тебя перед глазами тоже были исключительно примеры человеческого идиотизма, ну разве что чуть менее разнообразные, однако по молодости и глупости ты их просто неправильно понимаешь, считая образцом для подражания».

Новое оправдание абсолютно всех моих действий: "Так писал Альбер Камю".

запись создана: 02.09.2011 в 20:28

---

Название: Rock-n-rolla
Автор: Entony
Бета: the absurd
Фэндом: Durarara!!
Персонажи: Шизуо/Изая
Рейтинг: NC-17
Жанры: Драма, POV, Слэш (яой)

Предупреждения: Нецензурная лексика, BDSM, OOC, Насилие

Саммари: все фильмы Гая Ричи.

Комментарий: NC-17 стоит здесь не просто так. Наркотики, насилие, разврат, детальные описания всего, что придумал мой воспаленный разум, нецензурная речь – все это есть. Будьте бдительны и предохраняйтесь при чтении.
Права: в этом мире мне ничто не принадлежит

текст 5

**
**
Наливаю себе воды, слушая, как он нервно щелкает зажигалкой и стучит пальцами по столу.
- Тебе не следовало оставлять меня одного, - слишком трудно глотать. Мочу губы и отставляю стакан. – У меня мог запасть язык, я бы задохнулся и умер, - поразительно, как отрешенно я могу рассуждать о собственной кончине. Моя смерть от меня еще дальше, чем смерть постороннего человека. – И Тому не было бы от меня никакого толку. Ты был в полушаге от того, чтобы крупно облажаться, - опираюсь о раковину и тру лоб.

Я не знаю, сколько проспал, но по ощущениям достаточно долго для того, чтобы мне вырезали лобную долю, раскроили спинной мозг и забыли достать из раны скальпель. Боль в голове просто чудовищна, и звуки окружения затираются каким-то шумом в ушах. Я с трудом передвигаюсь, с трудом стою, с трудом дышу.
Я нахожусь на берегу моря психических расстройств, и мои ноги поочередно лижут волны паники, депрессии и паранойи.
Все это усугубляется тем, что ощущения, которые я испытываю после принятия таблеток, не похожи на ранее испытанное, и я вынужден превозмогать тяжесть в голове, открывать рот и задавать вопросы.

Он молчит, зажимается и почти отворачивается от меня.
- Что ты мне дал? – слабость по всему телу. Обманчивое состояние: хочется вытянуться на полу, накрыться одеялом и уснуть. Впасть в анабиоз до следующей жизни. Я беспомощен. – Сколько денег я тебе должен?
- Нисколько, - первая реплика, от которой слишком тянет холодом. Нет сил разбирать его эмоции. Нет сил вообще ни на что. Перемещаюсь к подоконнику, ища точку опоры.
- Что это были за таблетки? – открываю окно и вдыхаю прохладный воздух. Такое ощущение, будто легкие разворачиваются.
- Какая тебе разница, крыса?! – он неожиданно подрывается со стула, и я, пытаясь защититься, съеживаюсь от его громкого голоса. - Ты был готов сожрать даже мышьяк! Тебя волнует, что я тебе дал?! А почему тебя не волновало это, когда ты подставлял свою руку под иглу?! – переходит на рев, и я стискиваю рукой плечо. – Ты мне омерзителен, Изая! Ты жалок! Как можно быть таким?!.. – ударяет кулаком по столу и резко садится на стул, закрывая лицо ладонями.
Изучаю предрассветное небо.

Пальцы пауком сползают к грудной клетке и сминают майку в области сердца. «Эти слова для меня ничего не значат, - думаю я, кусая губы, - мне безразлично все, что он говорит». Откуда тогда это саднящее чувство?
Я был готов к тому, что он скажет подобное, когда он увидел исколотые вены. Готов к тому, что он швырнет мне это в лицо, когда я произнесу, что не жалею о том, что принимал наркотики все это время. Я с самого начала был готов выслушать еще один пустой монолог на тему того, какой я мерзкий человек.
Просто в какой-то момент я… я поверил.
На коже остаются бледные полумесяцы от ногтей.
Поверил в то, что он понял меня.

- Скажи, Шизу-тян, - улыбаюсь и оборачиваюсь к нему, - неужели тебе действительно так нужны эти деньги, что ты терпишь меня, даже если я такой омерзительный и жалкий? Неужели тебя так просто купить? – он опускает руки, и я встречаюсь с первородной яростью: лицо пошло красными пятнами, глаза покраснели, зубы сжаты, ноздри широко раздуваются. Где там мой плащ тореадора и красная тряпка?
- Что ты об этом знаешь, мразь?! – рывком поднимается с такой силой, что стул отлетает к стене. Он грубо толкает в меня плечи, и я отступаю назад, ехидно ухмыляясь.
Я рассматриваю стену позади него, поэтому его агрессия не в фокусе. Он расплывается у меня перед глазами и двигается словно в замедленной съемке. – Что ты в этом понимаешь?! – пихает меня, а я, ударяясь поясницей о подоконник, не прекращаю улыбаться и разглядывать окружающие предметы.
Тебя бесит, да, что мы так похожи? Бесит, потому что ты боишься стать мной? Бесит, потому что ты так напуган перспективой закончить так же, как я? Глупый. Наркотические зависимости не передаются воздушно-капельным путем.
- Я понимаю в этом все, Шизу-тян, - сокращаю расстояние между нами, обнимаю его за шею и провожу языком по напряженной мышце. – Я ведь такая же шлюха, как и ты…
- Не сравнивай нас! – он отшвыривает меня, и моя спина здоровается с углом холодильника. Облизываюсь и скалюсь, чувствуя, как боль от позвоночника растекается по телу.
Если бы мы попали на необитаемый остров, я смог бы прожить, питаясь твоей злобой.
- Так сложно признать правду?
- Я не ты, Орихара!
- Тебе что, платят больше? - усмехаюсь, когда он дергается, как от удара током.
- Ты ничего об этом не знаешь! – сжимает ладони в кулаки и наклоняет голову вниз. Ударит, нет? Нет, не ударит. А жаль. Тогда бы наши силы были равны, а так я сильнее. Потому что я знаю, куда метить.
- А что, по-твоему, я должен об этом знать? Ты думаешь, есть какая-то разница между тем, как ты продаешь меня и тем, как я продаю кого-то еще? – да, я задел его, странно, что у него не пошла кровь от моего попадания. И где же вскрик «Ранен»? - Ты думаешь, что если мы станем с тобой близкими друзьями, я буду очень рад поправить своей жизнью твое материальное положение?! Мол, давай, Шизу-тян, дерзай! Продай меня! – вскидывает голову и подается вперед.
- Дело не в деньгах! – он ударяет совсем рядом со мной, и на дверце холодильника образуется внушительная вмятина, а я смотрю на него, изуродованного яростью, и испытываю удовольствие от того, как резь в позвоночнике полностью вымещается гневом.
Не в деньгах, да?..
Ты, тварь, хочешь сказать, что дело даже не в деньгах? Что я не стою даже этого?!
- А в чем тогда дело, ублюдок?! В чем тогда дело?! Тебе просто доставляют удовольствие мои мучения?! - порывисто выдыхаю. – Тебе нравится смотреть, как я дохну у тебя на глазах?! Нравится видеть, как я умоляю тебя прикончить меня? Нравится упиваться моими страданиями?! – размахиваюсь открытой ладонью, пытаюсь укусить его за шею, но он останавливает мою руку и с силой сжимает ее в воздухе, вдавливая меня телом в металл.
- Отпусти меня! Ты не имеешь права даже прикасаться ко мне! – пытаюсь вырваться, но он заводит за голову мои руки, и мы зло смотрим друг на друга, не зная, что делать дальше: то ли продолжать драться, то ли вывалить еще больше грязи.
Слабость постепенно овладевает мной, и гнев, выдыхаясь, замещается пустотой и его тяжелым дыханием.
Еще какая-то часть меня бунтует, но тело отказывается принимать участие в этом бесполезном действе. Я, заключенный в кандалы этой физической оболочки, готов был бы закричать от бессилия, если бы голос слушался меня.

Как он бесит меня! Как меня бесит его власть над моим телом!
Почему оно так предательски сдается и прекращает сопротивление в самый неподходящий момент? Почему я не могу уйти отсюда? Почему я маниакально желаю оставаться рядом с ним? Почему я, превозмогая боль, поднимаюсь снова и снова только для того, чтобы получить от него еще один удар? Почему я терплю это?
Почему я, имея миллиард возможностей убить его, не использовал ни одной? Почему я не могу относиться к нему, как к другим людям, таким же убогим, подлым и низким? Почему в последний момент апатия перевешивает злобу?
Удивительно: мы провели столько лет в показушных драках и ссорах, которые, как мне казалось, призваны развлекать меня, и только теперь выяснилось, что единственное, что эти скандалы мне приносили, это опустошенность.

Расслабляю руки и перевожу взгляд с его лица на окно. Небо светло-голубого оттенка и пышные белые облака. Он поворачивает голову:
- Это была моя реплика… - отпускает мои руки, и, пока я разминаю пальцы, разглядывая пол, касается моего плеча, привлекая к себе. Теплый Шизуо… Застываю от неожиданности.
- Что?.. – неумело отталкиваю его, но он только крепче стискивает меня.
- Про страдания. Ты не винишь меня. Ты говоришь это только для того, чтобы задеть меня. А мне действительно интересно: тебе нравится видеть, как я страдаю? Нравится заставлять меня чувствовать боль?– изучаю его спокойное лицо и замираю в его объятьях, сжимая и разжимая пальцы, царапая пустоту.
Внутри меня – вакуум. Закрываю глаза и со свистом выпускаю это из грудной клетки.
«Да».

Я не могу нанести тебе серьезных увечий. Не могу задеть тебя физически. Но отыгрываюсь словами. Восстанавливаю хрупкий баланс своей самооценки за счет твоих поджатых губ, сцепленных пальцев, злобных криков.
Давай я скажу правду. Я просто никогда не пытался прекратить играть с тобой. В играх, ты знаешь, персонажи могут развивать только одну область талантов: ты развивал физическую силу, а я овладевал магией толкового словаря японского языка.
Мои синяки рано или поздно проходили. А сколько раз ты прокручивал в памяти моменты, когда я особенно неприятно тебя цеплял?
Моя миссия на этой планете – сделать твою жизнь невыносимой. Такой, как моя собственная.
Я не хочу, чтобы ты был счастлив, Шизуо. Я не хочу, чтобы у тебя была жена. Чтобы у тебя были дети, собака, дом. Не хочу, чтобы ты вдруг стал обладателем стабильного заработка и Тойоты.
Я хочу, чтобы ты был на самом дне, вместе со мной. Чтобы мне не было так одиноко опускаться все ниже и ниже. Я хочу продолжать смеяться над тем, как тебя все раздражает. Как ты бесишься от одного моего вида. Хочу оттачивать на тебе свое остроумие. Хочу оставлять у тебя на теле шрамы.
Прости меня, пожалуйста, я слишком эгоистичен, но я так боюсь.
Что в самом конце, когда сердце откажет из-за передозировки, я останусь.
Совсем.
Один.

Совсем один. Я бы и рад уйти с этого поля, на котором я не воин, но вражеские стрелы уже попали в мою ногу, и пути к отступлению отрезаны.
Но пока у меня есть ты, я знаю, что есть человек, чья жизнь в любой момент может стать хуже, чем моя.
Мой спаситель.

Обнимаю его за шею и всхлипываю.
- Прости меня, Шизуо… - он не знает, о чем я думаю, это так чудесно, потому что он гладит меня по спине и утыкается лбом в шею, и не слышит моих громких крамольных мыслей.
В голове из эха последнего слова рождается маленькая серебристая змейка, которая выныривает из сознания и оказывается у меня на затылке. Она ловко проползает вдоль позвоночника и останавливается на бедрах. – Скажи, что ты меня прощаешь… - задерживаю дыхание, когда змея, приподнявшись, кусает меня за бок и вползает через маленькое отверстие в тело. Он искоса смотрит на меня и поправляет мою челку, пока кобра медленно забирается в кишечник и прогрызает своими острыми клыками желудок.
- Как жаль, Изая, что это говоришь не ты, а таблетки… - пальцы ласково касаются лица и обводят его контур, пока я, сражаясь с растущей болью, пытаюсь понять, что он только что сказал. Какая разница, что он там вообще говорит, - жадно ловлю его прикосновения и целую кончики пальцев, надеясь передать ему яд змеи внутри себя, запрокидываю голову, и он рисует пальцами на губах, улыбаясь моей реакции: подаюсь вперед и сильнее обнимаю его. – Как жаль, что таблетки забрали не только твою силу воли, но и твой голос…
Скриплю зубами, пытаясь совладать со змеиным гнездом внутри себя, и закусываю губы. Изображение плывет, и все, что связывает меня с реальным миром, - мимолетные касания моего рыцаря, изучающего мой подбородок. Рази, Орест, рази меня своими прикосновениями! (10) Делай меня еще более беззащитным перед болью!
Задыхаюсь, когда он языком дотрагивается до моей шеи и кусает за мочку уха, а змея внутри вгрызается в диафрагму.
- Мне надо идти, - отстраняюсь от него, плохо понимая, где нахожусь. – Надо идти…
- Изая? – он держит меня за руку, но я почти ее не чувствую, и сейчас она кажется мне очень далекой, как спутники Сатурна. – Что случилось?
- Да-да-да, - уже на втором «да» не хватает голоса, поэтому я просто раскрываю рот, на ощупь выбираясь из кухни.
- Изая? – он зовет меня, не решаясь следовать за мной, но мы уже разделены белой пеленой физической боли, за которой я не слышу его, и поэтому я просто иду дальше.
Укладываюсь под теплое одеяло и обнимаю сам себя.
- Спокойной ночи, Шизу-тян, - двигаются мои губы.
**
Горячий язык облизывает мои фаланги, пальцы переворачивают мою ладонь внутренней стороной, и теплые губы касаются кожи…
«Что происходит?» - я еще совсем сонный, чуть приоткрываю глаза, которые ничего не видят в темноте. Сбитое дыхание ласкает запястье.
- Шизуо?..
Он испуганно отпускает мою руку и отстраняется. Приподнимаюсь на локтях, ища его ладонь на одеяле.
- Шизуо?.. – касаюсь его плеча, и он приникает к моим пальцам, пододвигаясь ближе. – Шизуо, что ты делаешь? – упирается руками по сторонам от меня и трогает губами мое плечо:
- Целую тебя…
- Я вижу… - наблюдаю, как он прокладывает дорожку от плеча к ключицам и трется щекой о мою грудь. – Шизуо… - мочит слюной майку, оттягивает ворот и касается языком влажного пятна. – Что ты делаешь? – он покрывает поцелуями шею, заставляя запрокинуть голову и положить ему на спину руку. Какая, к чертям, разница, что он делает. Важно лишь то, как приятно чувствовать тепло его ладони на моем бедре.
Он очень аккуратен и нежен: маленькие поцелуи до кадыка, а потом мокрая дорожка от кадыка до подбородка и хриплое «Изая» в губы. Притягиваю его к себе за волосы, и мы смотрим друг другу в глаза, пока он не переводит взгляд на мои губы и не лижет их.
- Можно я тебя ...? – провожу по его переносице, и он прекращает хмуриться и расслабленно откидывает голову. – Пожалуйста, Изая… - спускаюсь пальцами к его губам, он обхватывает их и медленно втягивает, а я не могу прекратить наслаждаться ощущением узости и почти вынимаю, а потом запускаю их обратно. Он чуть улыбается, когда я царапаю язык.
Отнимаю руку, но он тянется за ней, и я оставляю ладонь на его лице.

Каждая клетка моего тела переносит на себе какую-то часть ломки, и поэтому когда моя кожа соприкасается с ним, он забирает ее, пускай и очень немного. Метафизика боли. Я использую его только для того, чтобы облегчить свои страдания.
- Что ты делаешь? – он прикрывает глаза и трется губами о подушечки пальцев.
- Пью твою боль, - обхватываю руками его лицо и поднимаю вверх.
- Это кажется тебе забавным? - прижимаю большие пальцы к его нижней губе и наклоняюсь к нему. – Все это кажется тебе смешным?
- Нет… - он ныряет в мои ладони и водит по ним носом. – Я правда пью твою боль. У нее запах лаванды… - провожу языком по его губам и обнимаю за шею. Лавандой, значит… Как по-моему, она пахнет полынью. Терпкий запах печали.
- Шизуо… - он прижимается ко мне и прячется в моих волосах.
- Что тебе болит?
- Спина болит. Ноги болят. Голова болит, - все болит. Отстраняется от меня.
- Ляг на живот и сними майку, - покорно стаскиваю с себя одежду и укладываюсь на футон.

Пожалуйста, облегчи мои муки. Лисенок уже почти прогрыз мой живот, но я, мальчик-спартанец, все еще терплю.
Сжимаю ладони в кулаки и приподнимаю живот, чтобы дышать было не так трудно.
Он что-то перебирает в ванной, пока я борюсь с легкими, умоляя их начать работать.

Возвращается и садится между моих ног, начиная растирать лопатки. Несколько касаний около шеи – и руки спускаются ниже, массируя затекшие мышцы. Он бережет меня, поэтому не сел на бедра, хотя так было бы удобнее, я бы почувствовал вес его тела и задохнулся бы от тяжести. Вытягиваю руки вдоль туловища и поворачиваю голову набок, чтобы видеть его лицо. Пальцы проходятся по ребрам, надавливая на них, и в ответ на это кощунство остатки боли внутри меня впиваются в плоть. Шиплю сквозь зубы, а он гладит меня по затылку, гладит руки, плечи.
Скоро кости опять заноют, даже если он будет очень стараться, но сейчас я чувствую только тепло. И облегчение.

- Шизуо…
- Тихо, тихо, Изая, - он вытирает меня мокрым полотенцем, которое принес из ванной, и целует в плечо. – Сейчас тебе станет легче… - Ангел Милосердия исцеловывает мою спину.
- Шизуо… - нахожу его руку. – Я ненавижу тебя … - подтягиваю к губам его ладонь и целую пальцы. – Правда ненавижу…

Это совсем не то «ненавижу», которым я прибивал тебя к стене, когда мы раньше дрались. То «ненавижу» было рыком, оно было неистовым, жестоким и готовым убивать. Слово, которое я произношу сейчас, не имеет ничего общего с тем, которое я кричал раньше.
Как мне рассказать тебе о том, что я чувствую? Как сделать так, чтобы ты услышал это? «Пожалуйста, прекрати так делать. Стань опять бесчувственным ублюдком, потому что так будет проще и тебе, и мне. Пожалуйста, не дай мне привязаться к тебе. Пожалуйста, сделай так, чтобы моё помутненное болью сознание все-таки услышало мой крик о помощи. Пожалуйста, уходи. Уходи прямо сейчас.
Не дай нам стать еще ближе. Возьми на себя ответственность и порви все, что нас связывает. Ты же сильный. Ты сможешь».

Сейчас, когда я ощущаю на губах горький вкус табака с твоих пальцев, даже сейчас я слышу эхо будущей катастрофы. Я хочу, чтобы все продолжало быть далекой от реальности пьесой. А ты только и делаешь, что забываешь реплики.
Игра перестала быть игрой, когда ты решил разделить мои страдания. И сейчас я почти привык к тому, что ты приходишь и защищаешь меня от демонов. Я стал слишком слаб.

Он нависает надо мной и дует на волосы на затылке.
- Изая… - его голос щекочет мне шею, - пожалуйста, Изая… - у него не хватает голоса сказать что-то, а у меня не хватает смелости услышать то, что он хочет сказать. - Пожалуйста, - водит губами по моей щеке и гладит затылок, - я очень тебя прошу, начни опять притворяться сильным… - затихаю под ним. Владеет телепатией?.. Впадаю в прострацию.
Это очень странное чувство: будто бы мне вырвали сердце и забыли зашить дыру. Я ведь хотел это услышать. Я ведь хотел, чтобы все стало как раньше. Я ведь хотел найти подтверждение собственным догадкам о том, что я теперь и я неделю назад – разные люди.
Тогда почему я сжимаю губы и пытаюсь спрятаться от этих слов под одеяло?

Добиться моего доверия заняло у тебя полторы недели. Растоптать его - одно предложение.

Ты не ходил на курсы повышения квалификации медсестер и не знаешь, как правильно нужно общаться с наркоманами в период ломки. Не знаешь, что нужно говорить им. Не знаешь, как нужно себя вести. Не знаешь, что нужно держать рот на замке и произносить только бессвязные звуки.
И поэтому повторяешь то, что говорит тебе твое сердце.
Но кто сказал, что оно хоть когда-нибудь подсказывает правильные вещи?..

Я только и делаю это, понимаешь?.. Только и делаю, что кажусь сильнее, чем я есть на самом деле, – с силой зажмуриваюсь и утыкаюсь в подушку. Даже сейчас, когда я почти не могу дышать, я делаю вид, что все почти что в порядке. Ты не можешь себе представить, какая черная дыра слабости скрыта за моими стальными доспехами.
Я продолжаю играть свою роль непобедимого злодея, и ты сначала просишь меня отказаться от нее, а потом говоришь, что таким я тебе не нужен.
Таким я не нужен никому, чтобы ты знал.
Я, который плохо себя контролирует, который плохо контролирует других, который не может подняться без посторонней помощи, – таким я не нужен даже себе.

Впиваюсь пальцами в одеяло.
Нелепо думать, что страдания и в самом деле можно разделить с кем-то. Каждый из нас вынужден сам справляться со своей болью и нести ее на себе хотя бы потому, что она не подойдет никому другому. Горе выточено именно под твою спину, и этот крест нельзя передать кому-то еще, как нельзя пришить оторванную руку не ее владельцу.
Каждый из нас рождается, страдает и умирает в одиночестве.
Из этой темной комнате, полной острых предметов, на которые я то и дело натыкаюсь, меня никто не спасет. И мои руки, исколотые иглами, не найдут выхода.

- Я не могу видеть, как ты страдаешь... – укладывается рядом со мной. Очевидно, для того, чтобы слова ранили меня сразу в спину. - Я злюсь на тебя, потому что ты заставляешь меня смотреть на это. Я злюсь, ведь в такие моменты я хочу быть в любом другом месте, лишь только подальше от тебя, - пальцы гладят мою шею. - Я злюсь, потому что ты вынуждаешь меня наблюдать за тем, как ты кончаешься от боли, - он зажмуривается, и его ладонь останавливается, - а я ничего не могу с этим сделать. Я ненавижу тебя, Изая… - мы по команде сжимаем кисти друг друга и молча лежим, изучая стены.

Ты злишься из-за бессилия? Правда? – в моих мыслях слишком много апатичного восторга старой собаки. Я почти забываю, что это все неправда.
Я почти забываю думать о том, что, скорее всего, тебе сказали, как нужно себя вести со мной. Тебе не нужно посещать курсы поддержки наркоманов, если ты общаешься с психологом, который все тебе расскажет и объяснит. Я не хочу об этом думать.
Сейчас ты это ты, который переживает за своего брата, кошек и уссурийских тигров.
Пожалуйста, пусть это продлится еще немного. Совсем чуть-чуть.
- Ты… ты очень много что делаешь для меня, Шизуо. Правда, - поворачиваюсь к нему и утыкаюсь лбом в подбородок.
Он прижимается ко мне, обнимая за талию, и затихает, смотря сквозь меня.
- Как часто с тобой такое происходит? – с трудом поднимаю руку, провожу по его лицу. Так странно: совсем не чувствую своих пальцев, но почему-то знаю, что на ощупь его щека колется из-за щетины, и думаю, что это очень приятно. Ведь он забыл побриться, потому что был со мной.
- Обычно я не довожу себя до такого состояния, - он зарывается носом в мои волосы и тянет к себе. Пролажу ладонями под его майку, свожу руки на спине и, тронув порезы, успокоено укладываюсь рядом с ним. Это тот Шизуо, с которым можно быть честным. Все в порядке. Этот Шизуо не сделает мне больно.
Этот Шизуо напряженно дышит, пока я исследую его лопатки, заставляя свое тело вспомнить, что с этим человеком очень приятно лежать рядом и слушать его дыхание. Этот человек защищает меня, прикрывая собой, от остального мира.
Провожу ладонями по плечам и обнимаю его, и он, будто бы ждал только этого моего шага, обхватывает меня и вжимает в себя.
- Я… я не знал, что… так произойдет...
- Ты… испугался? – глажу его по щеке, и он, закрыв глаза, едва кивает. – Разве такие большие звери могут чего-то бояться?
- У больших зверей большие страхи, - поджимаю ноги и накрываю нас одеялом. – Я абсолютно не знал, что делать… - мы лежим в коконе, внутри которого очень тепло и уютно, пахнет сигаретами и лавандовым мылом. – Изая… - он трется щекой о мою щеку, и я улыбаюсь в темноте от едва ощутимой щекотки. Просовываю ему между лодыжек свои замерзшие пятки и закрываю глаза, не боясь, что, если я усну, мне приснятся кошмары. Мой ловец снов обязательно подставит свою спину.
- Это было страшно? – выдыхаю я ему в шею.
- Ломка? – гладит меня по спине, и я погружаюсь в комфорт его прикосновений, вжимаясь в него еще сильнее, чтобы раствориться. – Да. Это было очень страшно. Никогда так больше не делай.
- А я бы хотел посмотреть на то, как ты нервничаешь из-за меня, - трогаю пальцами губы. – Это, наверное, выглядит очень мило, а, Шизу-тян?.. – сонно прижимаюсь к нему.
- Придурок, - хмыкает и целует меня в лоб. Залажу к нему под руку и вдыхаю запах его тела. Где-то наверху он неслышно произносит: - Это выглядит так, будто меня разрывают изнутри.
*
Я спокойно сплю около трех часов, а потом дрему начинает разрывать чужой голос: «Как они тебе это доверили?!». Мучительно долго, еще во сне, пытаюсь найти источник звука, но только стучу в закрытые двери. Откуда-то снизу слышен голос Шизуо: «Отойди от него, Такума».
Такума… Это очень знакомое имя, - думаю я, перевешиваясь через перила.
«Ты убьешь его!» - внизу никого нет, но я продолжаю слышать этот разговор. «Ты убьешь его!»
Когда это происходило? Не узнаю ничего из декораций сна: выцветшие стены, ржавые перила, битая плитка на полу. Отхожу от края и медленно плетусь к спуску мимо чужих квартир.
Ближе к лестнице на этаже стоит Шизуо и поднимает кого-то на руки.
- Шизуо! – машу ему рукой, но он проходит мимо, открывая дверь ближайшей комнаты.
- Иди домой, Изая, - бросает он мне через плечо, и я разглядываю ноги человека, которого он держит. – Тебе здесь нечего делать.
Куда мне идти? Я сажусь рядом с дверью и вслушиваюсь в стоны по ту сторону. «Как они тебе это доверили?!»
Такума…
Тру виски.
Дверь приоткрывается, и появляется Шизуо.
- Почему ты еще здесь?
- А куда мне идти?
- Я не знаю, - он ищет по карманам зажигалку, и я достаю ее из джинсов и протягиваю ему. – Ты не должен быть здесь, - щелчок кремния, и Шизуо прячет к себе в карман черный прямоугольник.
- А где мое место?.. – если не рядом с тобой?
Он молча курит, разминая шею, и не обращает на меня никакого внимания.
«Ты убьешь его!» - кричит кто-то снизу, и Шизуо недовольно цокает.
- Шизуо? – оборачивается. – Кто такой Такума? – тушит сигарету и распахивает дверь.
- Уходи, Изая.

Открываю глаза и слышу его мерное дыхание. Такума…. Послевкусие имени из сна на губах.
«Как они тебе это доверили?!»
Это был я. В своем сне. Шизуо заносил меня домой. Боль волной окатывает тело.
Такума.
Я покупал у него метадон несколько лет подряд, а потом он исчез, и я было похоронил его. Такума всегда лез на рожон, не знал меры, ни под кого не подстраивался, удивительно вообще было, как он продержался в деле так долго; не вступал ни в одну группировку, объясняя это тем, что неприятности он может найти и сам. Что Такума делает в доме Ямагучи?..

Он был знатным кидалой, и меня забавляло играть с ним в недовольного клиента, доводя до истерических припадков и приступов щедрости типа «Эти двадцать грамм от меня».
Я был с ним, как и со всеми, исключительно в отношениях «продавец-клиент». Почему тогда он решил дать мне таблеток? Неужели со временем все люди из прошлого приобретают какую-то ностальгическую дымку?
«Как они тебе это доверили?»
Шизуо не был удивлен, увидев его здесь. Он был взбешен, что Такума полез ко мне. Будто бы тот выполнял не свою работу. «Отойди от него». Это был приказ.
Шизуо знает, что Такума находится здесь. И Такума знает Шизуо. И они делят обязанности присмотра за мной.
«Как они тебе это доверили?»

Поворачиваюсь на бок. Действительно, Шизу-тян, как они доверили меня тебе, зная, что ты обязательно захочешь меня защитить? Как они отдали меня тебе, зная, что в конце концов мы с тобой будем играть на одной стороне? Как они недосмотрели то, что ты «злишься на меня из-за того, что я страдаю»?
Ты боялся, что текодин из его грязных рук может испортить мои внутренности, а вот твои чистенькие белые таблеточки – совсем другое дело. Эти таблеточки, побочных эффектов которых я еще не чувствую, ты готов сам открывать мне рот и запихивать их в меня.
- Ты предашь меня, Шизуо? – заправляю ему за ухо выбившиеся пряди и глажу по щеке. – Конечно нет, Изая, - шепчу вместо него я. – Я никогда тебя не предам.
**
Все равно веришь, что даже если сейчас ты совсем один, если сейчас ты не находишь сил проснуться, уже завтра все изменится. Даже если ты лежишь, прикованным к койке, и врачи отводят глаза на вопрос «Сколько мне осталось?», ты веришь, что у тебя впереди еще очень долгая и счастливая жизнь.
Веришь, что даже если сегодня нет ни добра, ни справедливости, ни любви, когда-нибудь это обязательно появится. И тогда ты сможешь превозмочь боль.
Завтра ты распахнешь двери и выйдешь в день, где твоя семья, твои друзья, твои возлюбленные рядом с тобой.
Завтра обязательно появится причина жить.

Но сегодня можно попробовать порезать вены.
**
- Ты выспался? – он треплет меня по волосам, пока я переворачиваю овощи. Отвожу глаза.
- Кофе будешь? – ставлю чайник, не дожидаясь ответа.
- Как поживает твоя нога? – усаживается на стул и подтягивает пепельницу.
- Превосходно, твоими молитвами… Дай сигарету, - протягивает мне свою. – Ищешь со мной непрямых поцелуев? – затягиваюсь и стряхиваю пепел.
- С чего бы это, если я вполне могу получить полноценные и прямые? – провожу ногтями по его кадыку и надавливаю пальцами на шею.
- Еда сгорит, - хрипло.
- Знаю. Но ее же будешь есть ты… - быстро целую в губы и возвращаюсь к плите.

Я утратил концентрацию внимания. Я заметил это часа два назад и не спешу делиться с Шизуо этой вестью, ибо именно это - побочный эффект таблеток, названия которых он не сообщил мне. Пока не сообщил.

Ставлю перед ним тарелку и усаживаюсь напротив.
- Ты не будешь?
- У меня аллергия на морковь, - цепляет палочками тонкую полоску и отправляет ее в рот.
- У тебя есть аллергия?
- Да. На многие продукты… и на некоторые лекарства, - хмурится.
- И как твоя аллергия проявляется? – стучит палочками по краю тарелки.
- Отек легких, - давай уже, сколько будем тянуть этот спектакль.
Закуривает.
- Ты… ты называл мне лекарства…
- Да, на них у меня нет аллергии. Шизуо? – он трет виски. – Шизуо? – даже так не скажешь?
Обнимаю сзади за шею и урчу на ухо.
- Боишься меня ненароком убить? – он протягивает руку и треплет меня по волосам.
- Киса…
- Захлопни-ка рот, Шизу-тян, - беру со стола нож и приставляю к его шее. – Иначе я сначала тебе его вырежу, а потом сошью нитками!
- И что ты можешь мне сделать? – тебе весело, да?
Наношу на его шею длинный порез, из которого начинает сочиться кровь.
- Повторить, господин? – довольно ухмыляюсь и трусь носом о его волосы, глядя, как он пальцами собирает кровь.
- Тебе купить ингалятор? – цокаю и отхожу от него.
- Зачем мертвецу ингалятор? – раздраженно веду плечами и бросаю в раковину нож.
- Психуешь, потому что не контролируешь ситуацию? - резко оборачиваюсь.
- Ты, урод…. – заношу руку, но он перехватывает ее и резко тянет на себя, так, что я почти падаю.
Блять, нога! – с силой упираюсь ему в плечо рукой, боль накатывает волной и я разеваю рот в попытке вздохнуть.
- Изая, - он сжимает своей громадной ладонью мои тонкие пальцы так, что слышен хруст, - я сильнее. Даже не пытайся.
- А то что, Шизу-тян?
- А то мне придется сделать тебе больно, - холодный взгляд. Он отпускает мою руку и берет еще одну сигарету.
Я ненавижу его. Ненавижу.
- Если ты думаешь, что я испугаюсь твоих угроз… - он вдавливает сигарету в пепельницу и одним движением впечатывает меня в стену, сминая мои ребра. Твою мать!
Просовывает руку под мою спину и носом поднимает мой подбородок, чтобы я смотрел на него, и, хотя я знаю, что он в бешенстве, это движение кажется мне очень интимным, и на секунду я забываю о боли.
- Ты будешь меня слушаться, - он трется носом о мою щеку и целует край подбородка. – Хорошо?
- Нет, не хорошо, - прищуриваюсь. – Какого хуя эта мысль вообще пришла тебе в голову? – он самодовольно улыбается и касается языком уголка моих губ, заставляя приоткрыть их.
- Ты этого хочешь. Хочешь, чтобы я взял на себя ответственность за тебя и твою жизнь. И вообще. Ты хочешь, чтобы не было никакой «твоей» жизни. Только «наша»… - о господи, а когда это мы успели поменяться ролями сэмэ-соблазнителя и укэ-недотроги?!
- Отъебись от меня! – с силой отталкиваю его, и он отстраняется, склонив голову набок.
- Предлагаю тебе сделку, крыса, - достает сигарету и ухмыляется. – Ты пытаешься слезть с метадона на сухую. Никаких вспомогательных наркотиков. Никаких психотропов. Только обезболивающее. Если через неделю ты не загнешься – мы трахнемся, - приближается ко мне и гладит большим пальцем подбородок. – Будем очень долго и жарко трахаться, - дует на губы, и я кладу на свой рот ладонь.
- Нет, - он удивленно поднимает брови. – Я буду трахать тебя. Через неделю. В десять часов утра. Минута в минуту, - недовольно морщится, а я расплываюсь в улыбке и прикрываю глаза.
Поправляет челку и надевает очки.
- Я пошел на работу.
- Можешь не возвращаться до следующей недели, - хмыкает в ответ и закрывает дверь.
**
Смогу ли я? – щелкаю в руке камнями. Все-таки сейчас я еще нахожусь под теми таблетками, которые он мне дал, и трудно оценить масштаб настоящей боли.
Улыбаюсь.
Конечно, я смогу.
Это просто еще одно задание, которое нужно выполнить. Я со всем справлюсь.

Ставлю на доску маленькую пешку ближе к рыцарю. Такума…
Мне надо поговорить с ним.

Плетусь в ванную, включаю горячую воду.
Можно симулировать апноэ, тогда Шизуо точно испугается и будет вынужден назвать лекарство, чтобы узнать, что, по моему мнению, может снять отек.
Задумка с аллергией отличная. Только вот я действительно задыхаюсь в последнее время.

Проверяю рукой воду.
Шампунь закончился – отставляю в сторону бутылку и лезу в настенный шкафчик. Мыло, гель, пена для бритья… Шампунь.
Отодвигаю бутылку.

Две плоских белых пачки и несколько шприцов.
Шизуо на стероидах?
Беру в руки тонкую пластинку с таблетками, с недоумением поворачиваю ее стороной с фольгой.
«Валиум».
Он посадил меня на «Валиум»?..
Открываю вторую коробочку, и на ладонь выкатываются небольшие ампулы. «Трамадол».
Как он?.. – судорожно стягиваю майку, ища отметины от инъекций, проверяю шею, живот, руки, но все чистое, к тому же, почти прошли следы от прошлых употреблений.
О нет, он же не мог… Снимаю джинсы и смотрю на бледную ногу. Рядом с коричневой коркой запекшейся крови синеет пятно от укола.
Это паршиво.

Трамадол - крайне сильный анальгетик, почти как морфин, собственно, они даже в одних и тех же списках запрещенных веществ. Его часто используют для того, чтобы уменьшить боль от ломки, но нет ломки – нет нужды в трамадоле, и потому я никогда раньше не принимал его, а только колол паре своих знакомых, когда не было денег на метадон. В сочетании с валиумом трамадол напрочь отключает способность тела реагировать на импульсы, помещая тебя в этакий аквариум прозрачного желе, в котором абсолютно все отходит на задний план. Основная проблема с ним: он быстро отпускает и приходится увеличивать дозы лекарства, а в перерывах мучаешься жесточайшим психозом. После применения снижается проходимость дыхательных путей, поэтому те, кто колет трамадол, перед сном всегда пишут предсмертные записки и завещания.
Его надо вводить подкожно, при этом инъекции довольно болезненны… касаюсь места укола и чувствую, как ногу прошивает ноющая боль. А валиум – седативное, и является чем-то типа снотворного.
Я не чувствовал боли от трамадола. Значит, тогда Шизуо дал мне валиум, и я уснул. А потом он вколол мне лекарство, которое нужно принимать только рядом с аппаратом искусственной вентиляции легких. И оставил одного в комнате. И сейчас ушел на работу.

Он пытается меня убить, - на лбу выступает пот. Он либо не знает о совместном действии лекарств, что маловероятно, ибо он сам их купил, либо он действительно хочет, чтобы я задохнулся во сне.
С каких пор Шизуо стал таким продвинутым фармакологом?..

Такума… вот что он здесь делает.
У Такумы – и был только текодин? Смешно. У Такумы явно были полные карманы анальгетиков, психотропов и антидепрессантов, просто, если бы он дал мне что-то другое, это могло перекрыть эффект коктейля из валиума и трамадола. Мой бывший пушер продолжает травить меня наркотиками, правда, теперь без моего согласия.

Закрываю шкафчик.
Мне надо обдумать это, - я ложусь на прохладный кафельный пол, подтягиваю колени к груди и подставляю лицо под струи воды. Мне надо обдумать то, что Шизуо хочет моей смерти.
Опираюсь спиной о стену.
Твою мать.
__
10.Цитата из «Мух» Сартра

@темы: fiction

---

В честь своего отъезда устраиваю Содом.

Название: Корица
Автор: Entony
Бета: no
Рейтинг: R
Фэндом: Durarara!!
Пейринг: Изая/Шизуо
Жанр: romance
Размер: мини
Саммари: ты насквозь им провонял
От автора: хей, это же, святые угодники, третий фикшн по запахам! Если Вы хотите почитать, что случилось до этого, то «Мята» и «Ваниль» к Вашим услугам.
Посвящение: Рин, милая, будь очень счастлива. Я тебе приказываю.
Права: я их выкуплю. Когда-нибудь. Правда.

текст

Я просыпаюсь на губах с твоим именем. Ты сонно обнимаешь меня, и я опять засыпаю в твоих объятьях. Мы вместе идем в душ. Вместе пьем кофе. Вместе смотрим телевизор. Ты целуешь меня в щеку, когда я ухожу из дома. По выходным катаемся за город. Хотим купить кошку.
Я не хочу, чтобы этот сон прекращался. И я глотаю еще несколько таблеток снотворного.
___

Я наблюдаю за вами уже несколько часов. Точнее, три часа. Сто восемьдесят минут. Десять тысяч восемьсот секунд. Я прирожденный мазохист. Я могу выступать в цирке в номере, где в меня будут метать ножи. Ничего страшного, даже если промахнутся. Судя по всему, я только обрадуюсь.

Мне болит каждая клетка тела. Я испытываю дичайшую агонию. Но все равно остаюсь на месте и смотрю, как ты запрокидываешь голову, лев, смеясь на его шутки.
Расскажи мне, о чем он шутит. Может, он, этот юморист с коротко подстриженными темными волосами, знает вещи смешнее моей любви к тебе? Да-да, он не знает. Потому что большую нелепость трудно придумать, правда?
Ну так и что же ты стоишь с ним? Иди сюда, и я буду тебе шептать о своих чувствах всю ночь, весь день, всю неделю, весь месяц, а ты будешь хрипло смеяться, чесать меня за ухом и целовать в шею.
«Иди сюда, пожалуйста», - я впиваюсь зубами в свою ладонь и сильнее обхватываю пальцами перила.

Это ревность. Низкопробная, мерзкая, гадкая ревность, которая, выжигая мои вены, добирается до самого сердца, а там уже, не таясь, выпускает когти и рвет меня изнутри. У меня нет права ревновать. У меня вообще нет никаких прав в отношении тебя.
Но все риэлторы сегодня уже закрыты, прости.

Этот мальчишка ищет своей смерти, когда поправляет твои волосы. Я сдерживаюсь из последних сил, чтобы не швырнуть в его руку нож и не закричать «Не прикасайся к нему! Он мой!». Я до судорог хочу сделать тебя своим, но вынужден натягивать капюшон и вгрызаться в свои колени, одурев от этого чувства внутри: даже он обладает тобой больше, чем я. Это убивает меня.
Я же могу получить что угодно. Почему не могу получить тебя?

Почему ты не можешь заметить меня, хотя между нами метров десять и в других случаях ты бы уже унюхал мой запах? Почему ты не можешь вывернуть этому нахалу руку и сказать, что это ты позволяешь поправлять свои волосы только мне? Только мне и только в моих фантазиях, которым я предаюсь после того, как ты в очередной раз изобьешь меня. Почему ты не можешь поцеловать меня, обнять меня, погладить меня, сказать, что мы будем вместе, а это все – ничего для тебя не значит, ты пришел с ним на крышу просто так, потому что он настаивал, потому что ему нужна была помощь... Придумай что угодно.
Я поверю в любую ложь, Шизуо.
Я ведь только этим и занимаюсь, собственно, когда говорю себе, что мы с тобой будем вместе. Я ведь, в общем-то, и не отличаю уже реальный мир и мир, где мы с тобой якобы счастливы.

Я маниакально люблю тебя, Хейвадзима. А ты гладишь этого малолетку по голове, и теперь твои руки будут испачканы в его запахе. Ты думаешь, я не вжимался в него носом, надеясь забыть в его тяжелом аромате корицы твой свежий запах? Ты думаешь, я не тянул его за волосы, разочаровавшись? Если бы тогда я знал, что ты касаешься его, он был бы более ценным, да. Я бы проводил с ним целые вечера, стирая с него твои прикосновения и заново нанося их на себя. Около ключиц. На губы. В шею. На пальцы.
Там, где ты никогда меня не коснешься.

До боли кусаю пальцы.
- Шизу-тян! – перевешиваюсь через перила, и Микадо, испуганный моим криком, отшатывается от тебя. Жаль, что не через карниз. Жаль, что этот сопляк проживет еще сутки.
Жаль, что он проживет еще целую счастливую жизнь, в которой он сможет видеть тебя когда захочет, разговаривать с тобой когда захочет, как бы ненароком прикасаться к тебе.
- Изая? – ты, похоже, даже и удивлен. В любом случае, чем еще оправдать твое замешательство, пока ты рукой медленно приближаешься ко мне и скалишься? – Какого черта ты здесь забыл?
- Я слежу за тобой, Шизу-тян! И за тем, как ты соблазняешь детей! – запрокидываю голову и выдавливаю из себя хохот, прижимая ладонь ко рту, чтобы ненароком смех не перерос в истерику.
- Слазь сюда, крыса! – Микадо подходит к тебе сзади, прямо-таки бесстрашный малец, сокращающий расстояние между собой и моим прекрасным верным лезвием.
- Шизуо, может… - ах, этот детский голосок.
- Изая, я сказал тебе слезть! – я чертовски грациозно спрыгиваю, а ты вот совсем и не замечаешь этого, отпихивая парня и пытаясь задеть меня хуком справа. Как предсказуемо.
Уклоняюсь – еще один удар, и ты попадаешь в стену, которая недовольно трескается. Чем хорош бой, Шизуо: в нем после атак идут контратаки, - я делаю рывок, распаривая ножом твою жилетку.
Взбешенно пытаешься достать меня, но я уже стою за спиной третей вершины нашего любовного треугольника и выдыхаю ему, побледневшему от ужаса, на ушко:
- Ну как тебе вечерние свидания, Рюгамине?
- Это не то… - да-да-да, не то, что я подумал – упираюсь лезвием ему в шею и смотрю, как ты перебираешь в воздухе пальцами, не зная, что дальше делать.
- Чего ты хочешь, крыса? – правильно решение.
- Пусть он уйдет, - трусь носом о щеку Микадо, наблюдая, как у тебя выступают желваки.

Не дай мне, Аматэрасу, перерезать ему глотку. Шизуо очень разозлится. Он и сейчас не очень-то рад меня видеть, а если я нанесу вред его мальчику…
Твою мать… зажмуриваюсь, пытаясь избавиться от этой мысли. Микадо не его мальчик. Что угодно, только не это.
Убейте всех детей Нигерии. Прошу. Только оставьте мне Хейвадзиму.

- Рюгамине…
- Да, ок, встретимся позже, - лучше бы его сбила машина по дороге. Это было бы самое простое решение всех его дальнейших проблем. Отнимаю нож – и парень растворяется в вечернем воздухе.

- Что это было? – сжимаешь пальцы в кулак и метишь в живот, но я успеваю прогнуться и схватить тебя за руку.
- Праздное любопытство, - выворачиваю запястье, получаю удар под ребра и с силой сжимаю твои пальцы.
Смотри: мы почти похожи на пару.
- Изая, какого черта ты здесь вынюхивал?! – выдираешь у меня кисть и отходишь на несколько шагов, чтобы занести руку для нового удара.
- У меня личные интересы, - успеваю блокировать, и теперь ты совсем близко ко мне, так, что я чувствую запах Микадо на твоей одежде.
Единственный человек, которым ты должен пахнуть, это я. Я. Я. Я.
Ударяю по лицу, и, пока ты изумленно вытираешь кровь, отхожу от тебя и, отворачиваясь, застегиваю куртку.

Микадо испортил все веселье.

- Изая, если ты хоть пальцем тронешь Рюгамине… - как это все меня бесит.
- Да я его убью! – зло разворачиваюсь и сжимаю в кармане лезвие. – Я тебе клянусь, что в следующий раз я его прикончу!– застываешь передо мной, а я, запоздало обдумывая свои слова, пячусь назад, наблюдая, как ты расправляешь спину.
- Вали отсюда, - опускаешь плечи и достаешь сигареты. – Я даже не хочу марать о тебя руки, - закуриваешь и добиваешь: - Мразь.

А я еще пытаюсь дышать, ты не подумай, я согнулся совсем не потому, что мне сейчас вырвали легкие и вскрыли грудную клетку.
Ты никогда так не говорил.
Проблема в нем, да? Он слишком важен для тебя?

Закусываю губы и присаживаюсь, закрывая лицо руками.

Мы будем вместе. Даже если ты этого не хочешь.
Вместе, даже если не сейчас, то рано или поздно мы проснемся в одной квартире и не найдем больше причин убегать друг от друга. Мы проживем очень долгую и очень счастливую жизнь. Начнем встречаться сейчас - расстанемся к тридцати, а там ты женишься, и я буду приходить по выходным к вам домой, играть с ребенком, которого мы будем называть «нашим», потому что он будет больше похож на меня, чем на свою мать. Мы будем с тобой всегда, даже если будет казаться, что все кончено, что это нельзя больше терпеть, что мы устали.
Это неизбежно, Шизуо. Как бы ты ни противился. Как бы ни упирался. Однажды все окончательно станет на свои места, и мне не придется догонять тебя. Потому что ты сам придешь ко мне.
В моем вымышленном мире ты не сможешь никуда деться.
В моем мире ты всегда будешь со мною.

А в этом мире… Делай что угодно. Правда.
Будь очень счастлив.
С кем угодно.
Просто будь счастлив.

- Изая? - поднимаюсь и прячу руки в карманы, набрасывая капюшон. – Изая… - трогаешь меня за локоть, и я, обессилено выдергиваю его из твоих пальцев.
- Отвали от меня! – пихаю тебя в грудь.
Бежать. Подальше от тебя. В место, где тебя не существует.
- Изая! – нет, я больше не обернусь на эти ножи в спину, можешь бежать за мной – только я все равно быстрее. - Сколько еще ты будешь от меня убегать?! Сколько это будет продолжаться, Изая?! – останавливаюсь как вкопанный, и ты тормозишь в нескольких шагах от меня.
- Что «это»? – ты прячешь лицо и рукой пальцами касаешься лба.
- Я тебе ничего не собираюсь объяснять…
- Да ну и пошел ты нахуй, знаешь?! Как ты меня уже достал!
- Это я тебя достал?! – быстро приближаешься ко мне и сжимаешь воротник. – Это я тебя достал, крыса?! А не ты ли постоянно треплешь мне нервы своими поцелуями, своими выходками, своим поведением? Не ты ли постоянно только и делаешь, что бесишь меня?! – толкаешь меня в стену и нависаешь надо мной. – Не ты ли никогда ничего не объясняешь?! Не ты ли делаешь мою жизнь невыносимой?!
Смотрю куда-то мимо тебя и закрываю лицо руками.
- Я… - ты с силой отнимаешь мою руку от лица и сжимаешь пальцы.
- И какого черта ты это делаешь, Изая?! – зажмуриваюсь.
- Я… я думаю, наверное, я немного влюблен в тебя… - не могу найти сил открыть глаза и посмотреть на тебя, даже если знаю, что твоим следующим движением будет удар. Эти слова… их нельзя было произносить, потому что ты испугаешься моих чувств. И я потеряю даже то, что есть у нас сейчас.
Сначала я потеряю сознание. Но потом – и это тоже.

Но ты протягиваешь к моей щеке пальцы, и я, закусывая губы, утыкаюсь носом в твою ладонь, потому что это невыносимо: я больше не могу быть без тебя – ты притягиваешь меня, и я забираюсь пальцами в твои волосы, впиваясь губами в шею, сминая другой рукой одежду, прижимаясь и скуля. Ты находишь мои губы, и мы жадно-жадно целуемся, выдавливая друг из друга последний выдох, надавливая, проникая еще глубже. Сплетаемся языками, я поддеваю твой и чувствую, как ты обнимаешь меня за талию и теснее прижимаешь к стене, отвечая мне, лаская мой рот, и я только и могу, что углубить поцелуй и обхватить тебя ногами, чтобы ты точно никуда не сбежал, а остался здесь ласкать меня.
Ты вжимаешься в меня, и я, стягивая с тебя испорченную жилетку, проползаю рукой под рубашку, выгибаясь навстречу твоим поцелуям, трогаю твое теплое тело, желая только усилить площадь соприкосновения, спускаюсь к ремню. В этот раз ты никуда от меня не денешься, Шизуо. И ты, чуть отстраняясь, позволяешь расстегнуть штаны. А потом начинаешь облизывать мою шею, медленно, оставляя влажный след на каждом миллиметре кожи, обхватываешь губами мочку уха и чуть прикусываешь ее, хмыкая в ответ на мой стон. Мои пальцы обхватывают твой член через белье, и ты вдавливаешься в мою ладонь, продолжая изучать горячим языком ухо. Это дико эротично, и я, забрасывая руки тебе на спину, трусь о тебя пахом и довольно слушаю, как у тебя вконец сбивается дыхание.
Ты останавливаешься и шепчешь мне на ухо:
- Изая… можно? – ты конченный придурок. Помогаю тебе как-то стянуть свои джинсы и бесстыдно раздвигаю бедра шире, чтобы ты сразу вошел в меня.
Я слишком долго этого ждал. Слишком долго…
- Достань из меня пальцы, - моя горячая слюна на твоей шее.- И возьми меня, - рывок - и я прогибаюсь, касаясь тебя губами.
Ты быстро начинаешь, и сначала я чувствую боль, но потом, когда ты целуешь меня и заставляешь насадиться еще глубже, я чувствую то, что, в общем-то, всегда и должен был чувствовать: наполненность тобой.
И это охуенное чувство. И когда ты облизываешь мои губы, и когда ты кусаешь меня за плечо, и когда ты рукой помогаешь мне догнать тебя, все это время я наслаждаюсь тем, как мое тело идеально подходит для секса с тобой, как оно само знает, что нужно немного сжать мышцы, чтобы услышать твой стон. И как надо шепнуть тебе:
- Я люблю тебя, - чтобы ты кончил.

Прерывисто дышишь и утыкаешься носом в мой висок, растерянно и довольно улыбаясь.
- Я тоже… Я тоже, наверное, немного влюблен в тебя…

«Чертов Микадо», - думаю я, вдыхая запах корицы. «Только это и спасло его от смерти».

Название: Мята
Автор: Entony
Бета: no
Рейтинг: R
Фэндом: Durarara!!
Пейринг: Шизуо/Изая
Жанр: romance
Размер: мини
Саммари: от кого-то пахнет мятой, и мы вычислим этого человека
Права: я их выкуплю. Когда-нибудь. Правда.

текст

Маленькие ножи – это моя слабость. Никогда не знаешь, для чего они тебе пригодятся: девушку будет насиловать маньяк, а Вы такой красивый и в куртке с меховым воротником спасете ее резким ударом ножа в бок этого грязного проходимца, и она, рыдая Вам в рукав, поклянется в верности и из благодарности отдастся Вам в той же подворотне. Или же какой-нибудь малолетний ублюдок попросит у Вас прикурить, а Вы, решив научить его заботиться о своем здоровье, порежете ему губы. Или кого-нибудь ранят в потасовке, а Вы в терновом венце и готовый искупить все грехи этого человека, примете на себя ответственность и не будете ждать скорой: одним точным ударом маленького ножа в шею познакомите его с биологической смертью.
Еще этих серебристых рыбок можно вгонять в собственное сердце и распинать себя на кресте неразделенной любви.
Именно это последнее так меня в них и привлекает.
_______
-Ааапчхи! – утираю нос, отсрочивая начало моей вдохновенной речи по поводу очередной внезапной встречи.
До дрожи ненавижу две вещи: одну из них зовут аллергия, а вторую – Шизуо. И порой мне кажется, что они взаимосвязаны: как только я вижу его, мое нутро судорожно сжимается, и я спазматически пытаюсь не чихнуть прямо ему в лицо.
— Так вот, ты знаешь, Шизуо, порой мне кажется, что если Господь посмотрит на землю и увидит здесь тебя, то Судный День последует незамедлительно, ибо большего разочарования в своем творении представить нельзя.
— Ты знаешь, Изая, уже одно то, что ты смог выговорить такую длинную реплику наводит меня на мысль, что ты наконец-то накопил себе на мозги, моя продажная девочка, — улыбается в три четверти.
— Грубо, — я не то чтобы злюсь на это его обращение, просто успел достать нож раньше, чем подумать о том, что на дураков не обижаются. В общем-то, причина того, что я рывком сокращаю расстояние между нами и резким движением лезвия глажу до крови его щеку, это моя задетая гордость.
Реагирует незамедлительно: вытягивает руку, хватает меня за рукав, отпихивает от себя. Звук глухого соприкосновения с бетоном. Это моя спина нашла стену.
— Что тебе в очередной раз надо? – ах, что за голос! Будь на то моя воля, я бы всю свою жизнь посвятил тому, чтобы бесил тебя, раздражал, доводил до бешенства, только бы слышать этот низкий рык.
Я не могу не улыбаться.
— У тебя кровь, — как бы доверительно сообщаю ему я.
— Что тебе надо, Изая? – реагируешь на меня, как испуганное животное: разводишь плечи, чтобы казаться больше, подаешь вперед корпус, чтобы суметь отреагировать на мои выпады, скалишь зубы.
Я даже и не знаю, чего я хочу больше сейчас: то ли испугать тебя еще больше, а потом зажать где-нибудь в углу или изнасиловать, слушая твои вопли-стоны, то ли прижать тебя и утешить, что я так тебя л, так л, что ты представить не можешь.
— Я скучал.
Со всего размаху ударяешь стену в сантиметре от моего лица. Близко и опасно. Близко и опасно ты стоишь рядом со мной.
— Мне повторить вопрос?
— Но я уже ответил, — я сама честность. В Чистилище бы и носа не подточили, спрашивая меня, правда ли это.
— Что тебе здесь надо, вонючая крыса?
— Ты, — я почти не двинулся – только чуть оторвался от стены, а вот я уже могу дышать тебе на губы и смотреть, как твой проворный язык облизывает их.
— Прекрати бесить меня или…
— Или ты поцелуешь меня, моя драчливая принцесса?
Я едва успеваю увернуться, кто знал, что ты не представляешь себя по ночам в такой маленькой золотой короне и белой мантии, прикованным к трону, как это делаю я?
Вариативность заключается в наличии на тебе туфель и чулок.

Координация – это то, на что я молюсь перед сном. Если бы не она, правая сторона моего лица была бы обезображена твоими руками, а я не могу допустить, чтобы ты страдал из-за меня.
Я оказываюсь за твоей спиной и, о чудо, останавливаю твою руку в новом замахе.

Теперь ты в довольно щекотливой ситуации: вечер, молодые мужчины обнимают молодых женщин, а тебя со спины обнимаю я.
И, кажется, схожу с ума.
От желания чихнуть.
— Тебе говорили, что от тебя пахнет мятой? – я задерживаю дыхание, только бы эта отрава не проникла мне в ноздри.
— Нет, — удивленно. А где же «И-ЗА-Я!!» и удар? – Правда пахнет?
— Да, — так же удивленно отвечаю я.

Неловкая пауза.

Вот мы стоим, я через майку ощущаю твое тепло, ты любуешься стеной, синее небо.
Не могу же я стоять так вечно, особенно если больше всего на свете я хочу зарыться носом в твои волосы, пересчитать пальцами твои ребра и проверить наличие шрамов.

И я же знаю, знаю ведь: отпихнешь, все равно не могу сдержаться и…
Прижимаюсь губами около уха.
— Здесь особенно, — ненавижу.

Я не знаю, о чем ты там думаешь, и знать не хочу, потому что я уже прикусываю мочку твоего уха.
Выдох.
— Какого черта ты творишь?! – пытаешься вырваться.
— Я целую тебя.
— ИЗАЯ!
— Заткнись, — резко разворачиваю тебя.
Все плохо: я обхватываю твою шею, тяну на себя и впиваюсь тебе в губы. Это не поцелуй, почти укус, я прилагаю кучу усилий, чтобы тебя удержать.
— Пожалуйста, расслабься, — я уже закрыл глаза, я уже перешел на шепот.
У-ди-ви-тель-но.
Я думал, что это такой комплимент: «сладкие губы», но они действительно сладкие.
И когда я провожу по ним кончиком языка, я понимаю, что фантазии не стояли рядом с тем, что есть на самом деле.
— Почему ты….. – эти судорожные слова – мой голос?
— Потому что мне приятно.
— Тогда поцелуй меня, — пресекаю все движения тела. Я застыл. Чтобы ты сделал все, что пожелаешь.

Твоя рука аккуратно обхватывает мою талию, а я почти готов упасть на колени и вылизать тебе стопы: мне так приято и я не мерзну в твоих объятьях, наклоняешься и — мне только и остается, как приоткрыть губы, чтобы ты…
Властно меня поцеловал?
Притягиваешь еще ближе, и я вжимаюсь в тебя, обнимаю, и….
Просто замираю от удовольствия. Твой язык медленно проходит вдоль моего, ты углубляешь поцелуй так, чтобы эти подлецы сплелись и я не смог уже никуда деться.
А потом на секунду отстраняешься и прикусываешь мне губу.
Если я и хотел ее облизнуть, то чисто интуитивно, совсем не для того, чтобы ты провел по мокрому следу своим языком и заставил меня приоткрыть рот.
— Ты такой милый, когда молчишь.
— А ты всегда все портишь, кайфолом? – не хочу отпускать, не хочу. Утыкаюсь лбом в грудь.
Обхватываешь за талию и, приподняв, переставляешь перед собой ближе к стене.
«Что бы это значило?», — если меня это и интересовало, то только до того момента, как твоя рука залезла под майку и пробежалась вдоль позвоночника, что у меня мурашки разбежались по всему телу, и я только и смог выгнуться навстречу, прижаться всем естеством в попытке не растерять твое тепло.
Гладишь, нежно-нежно, трогаешь рядом с ребрами, задыхаюсь.
Хватит.
Поцелуй.
Запрокидываю голову, пытаюсь поймать каждое ощущение: как ты нежно касаешься губ, целуешь сначала их уголки, обводишь языком изгибы и дышишь.
Дышишь так глубоко, что я переполняюсь гордостью, что это из-за меня.
Отрываюсь от тебя, утыкаюсь в ямку между ключицами, вдыхаю, а пахнет мятой, как я раньше не замечал …

Не могу больше.
Еще минута – я скажу тебе что-нибудь плохое, потому что терпеть это сил нет. Потому что я уже готов умереть здесь. Потому что еще один вдох, еще один кубический сантиметр твоего запаха.

И смысл жизни будет персонализирован.

Блеск лезвия рядом с твоей шеей – царапина.
— Все, отпусти меня, Шизуо. Минутная слабость закончилась, — отпускаешь.
— Мне больно.
— Какое счастье. Именно этого я и добивался.

Название: Ваниль
Автор: Entony
Бета: no
Рейтинг: R
Фэндом: Durarara!!
Пейринг: Шизуо/Изая
Жанр: romance
Размер: мини
Саммари: принцесс всегда спасают рыцари
Права: я их выкуплю. Когда-нибудь. Правда.

текст

Я очень сильный. Я могу вытерпеть практически все: растяжения, переломы, ожоги сигаретами, удары по почкам, бег на длинные дистанции, пять минут без воздуха, ночь в холодной воде, плач детей, чужие стоны боли, презрительные взгляды, ядовитое «мразь» в спину, две недели без каких — либо средств к существованию.
Я не могу вытерпеть лишь одного: когда тебя нет рядом.
____________
Я смело распахиваю дверь, будто бы у меня разом отказали все инстинкты и я не боюсь, что ты сейчас бросишь в меня бутылку, а я не успею пригнуться, и в коме буду видеть с тобой такие красочные мокрые сны, что медсестры будут вынуждены краснеть и отворачиваться от моего тела.
Как оказалось, я зря рисую картины в успокаивающих белых тонах больницы. Ты даже не заметил меня: ты не бросил в меня нож, ты не бросил в меня стул, ты не бросил в меня Jack Daniels, ты не бросил на меня взгляда.
Ты хочешь сказать, что я все это сделал впустую? Перебинтовал разорванные связки, наглотался мерзкого на вкус обезболивающего, лежал мордой в полной льда раковине полчаса, чтобы лицо не так сразу наводило на мысли, что мой вчерашний вечер был проведен в приятной компании друзей; превозмогая боль, вычистил одежду, спустился по лестнице, прошел три квартала, ныряя в тени и подворотни, закусывая губы до крови от резких движений, пришел сюда, чтобы увидеть тебя, услышать «И — ЗА — Я!» и подумать, что боль от разорванных связок – ничто по сравнению с той болью, которую я испытывал, не слыша твоего паскудного, мерзкого, грубого голоса.
По горло в море людей, я выгляжу удивительно жалко. Неужели твое сердце не сжимается при виде котят, которые поранили лапки?
Ты только поправляешь указательным пальцем очки, улыбаешься клиентке, смешиваешь очередной коктейль. Такое ощущение, что ты не слышишь этого моего проникновенного телепатического монолога.
Я ковыляю до стойки, усаживаюсь на высокий стул под голубой лампой, чтобы скулы были резко очерчены, чтобы ты понял, как я страдаю, что ты….
— Что будете заказывать? – тише, парень, я не был готов оказаться на Северном полюсе так сразу! Тебе стоит меня предупреждать!
— В…, — «одки», хочу сказать я, думая, как тепло разольется по внутренностям, как отпустит напряжение, как я возьму тебя за руку, уже не контролируя себя, как я прижмусь к тебе, как я расстегну жилетку, рубашку, как я проведу по твоему накачанному животу рукой, немного нажимая подушечками пальцем на упругую кожу, как я почувствую губами учащенный пульс на сонной артерии, — ванильный коктейль.
Ты отходишь, но я — то знаю, что ты остаешься здесь, рядом со мной, пока я смотрю, как ты совершаешь изящный жест рукой, вытягивая ее во всю длину, чтобы дотянуться до молока, ты заходишь сзади меня и сцепляешь руки на моем животе, с силой прижимаясь ко мне, нервно выдыхаешь мне на ухо что — нибудь типа: «Где ты шлялся, придурок», опаляешь дыханием кожу на шее, быстро, будто стесняясь этой свой слабости, целуешь меня около уха, а потом, боясь, что я снова уйду, прижимаешься к моему виску лбом и застываешь, наслаждаясь моим теплом.
Расскажи мне, почему ни в одной книге мира не объяснено, что реальность и мое воображение никогда не пересекутся? Что ты никогда не притронешься ко мне, разве что с целью ударить или распороть брюхо? Что максимум нашей тактильной близости – это лезвие моего ножа? Что ты никогда не назовешь меня «любимым», как бы я ни старался услышать это в «вонючая крыса»? Что ты, близкий мне, и ты реальный – это два разных человека?
Расскажи мне, если, конечно, твое скудоумие позволит это сделать.

— Прошу, — ты ставишь передо мной ванильный коктейль с листиком мяты, и я, рефлекторно, выхватываю мяту и кладу ее в рот. Я маленькая сентиментальная девочка, я же сейчас расплачусь, потому что от тебя пахнет точно так же, я знаю это; знаю, что, если уткнуться носом в твои волосы, можно задохнуться в этом запахе; знаю, что сейчас у меня начнется аллергия и я буду сидеть со слезами на глазах.
И ты тоже об этом знаешь, прекрати делать вид, что мы не знакомы, черт тебя дери! Я гневно отпиваю из бокала, ставя его на место с таким грохотом, что любой придурок, даже такой конченный, как ты, мог бы догадаться, что я не иллюзия и не галлюцинация. Я здесь и хочу твоего внимания. Любого. Любого твоего внимания.
Похоже, сегодня, как и вчера, как и год назад, как и десять лет назад, не мой день: ты снимаешь с себя перчатки, выходишь через запасной выход на улицу, я вижу свет от фонаря снаружи – и дверь захлопывается.
С таким звуком, будто это крышка моего гроба.

Нет, я — то знаю, что в таких случаях нужно уходить через парадный вход с оркестром, играющим реквием№3 Моцарта, чтобы все знали, что я мертв и навряд ли кто — то может соперничать со мной в этом плане. Но.
Какой смысл поступать так, как знаешь? Неизведанное – вот что интересно на самом деле.

Я ползу к запасной двери, упираюсь в нее плечом, вдыхаю прохладный ночной воздух и…

Я вижу, как ты со всего размаху впечатываешь в живот парня, стоящего напротив, кулак. Ты не зол, нет. Ты в бешенстве.
Задохнувшись, парень сползает вниз по стенке, обхватив живот руками, издавая хрипы:
— Я же не знал… Он… ты…, — ты поднимаешь его за шкирку, ставит обратно к стене.
Ты предельно спокоен, как такое может быть? А как же эмоциональные крики? А как же перекошенное от ярости лицо?
Кулак бьет в то же место – так больнее, парень падает на колени, изо рта сочится крик:
— Хватит! – да, теперь я слышу этот знакомый голос. «Сколько тебе заплатили? Сколько?!» — эта чудесная рифма «сколько» — удар в лицо. «Ты продажная сука! Сколько они тебе заплатили?! Сколько?!».
Оказалось, мой друг, тебе не так уж и нравится быть на месте жертвы, потому что по лицу у тебя размазаны сопли и слезы:
— Он продал нас… Продал! Эта грязная мразь продала нас! –поднимаешь его, отряхиваешь, улыбаешься ему; такой милый, что у меня сразу теплеет внизу живота, мне хочется обнять тебя, спутать твою улыбку со своими волосами, сцеловать ее с твоих губ.
— Как ты его назвал?
— Мра… — нет, не успевает закончить, потому что попеременно кулаки встречают его лицо то справа, то слева, ломая нос и челюсть.
Я же не люблю насилие. Ну, точнее, не люблю его на улицах.

— Хватит, — выхожу из — за двери, а ты смотришь на меня устало.
— Ты мог бы выйти и пораньше, девчонка, — он хмыкает.
— Ты мог бы позвать меня и сам, — всё, меня не интересуют избитые парни, меня интересует обладатель подранных на руках костяшек, я боюсь к тебе подходить, вдруг ты ударишь и меня, а я даже не стану сопротивляться. Всё, что угодно. Только будь рядом.
Парень с воем поднимается, зло скалится, но, как и все побитые шакалы, ползет дальше от моего светловолосого рыцаря.
Ноги болят. Прислоняюсь к стене.
— Ты…, — я захлебываюсь в словах.
Пожалуйста, пойми сам, я не смогу объяснить, я не знаю, как сказать.
От бессилия закрываю глаза.
Еле ощутимое прикосновение к подбородку, почти не осязаемое касание губами шеи, и сбитое дыхание на коже.
Только сильнее зажмуриваюсь, ты же исчезнешь, обхватываю спину руками и так впиваюсь в нее пальцами, что ты выгибаешься навстречу, проводя губами от кадыка к подбородку. Из меня вырывается хрип, потому что я слабак.
— Открой глаза, — ты убиваешь меня этой нежностью.
Такой близкий.
— Зачем ты пришел? – хватит дышать на мои губы, потому что я сам себе отвратителен: приоткрываю их, чтобы ловить твое дыхание. А ты, садист, пропускаешь руку под моей спиной, и делаешь из нас одной целое. Не прижимайся так сильно, дурак, ты сейчас все поймешь.
— Мне не хватало этого паршивого «Изая!», — морщусь.
— Изая… — тихо и нежно. Так, как ты зовешь меня во сне.
Это невыносимо.
Я впиваюсь в тебя губами, привлекая к себе и обхватывая ногами, пускай больно, сейчас пройдет, а ты будешь почти мной.
Ты не противишься, только обнимаешь крепче, нажимаешь языком на губы, касаешься языком моего языка, вырываешь из меня стон и хриплое «Шизуо», улыбаешься, когда слышишь свое имя, отвлекаешься и проводишь языком по губе.
— У тебя вкус ванили, — смешок. — Сначала горько, потом – сладко, — заткнись, придурок, тяну к себе за волосы, всё, ты никуда не денешься, ты поддаешься, открывая навстречу губы, я глотаю твоq запах, утопаю в твоем тепле. Вжимаешь меня в стену, когда я провожу ладонью вдоль пуговиц.
— Пожалуйста…, — я боюсь открывать глаза.
— Только я имею право тебя калечить, — кусаешь за шею, оттягиваешь кожу – будут синяки, но потом аккуратно целуешь место укуса, жалеешь меня поцелуями, берешь в рот мочку уха, чуть тянешь ее зубами, а я задыхаюсь и не могу вдохнуть, упираюсь лбом тебе в плечо, прикусываю его и касаюсь губами шеи.
Пожалуйста, будь со мной еще немного. Мне так больно. Я так устал. Будь со мной. Будь. Это заклинание. Будь.
Позволь мне остаться с тобой.
Моя рука сползает вниз, к твоему ремню.
— Нет, — останавливаешь, сплетаешь пальцы, голос нетвердый, ты слишком глубоко дышишь для того, кто не хочет подобного. – Нет, — делаешь шаг от меня, опускаешь руки и отворачиваешься.
— Нет.
Я становлюсь на ноги, не чувствуя земли.
Хриплю:
— Подлый.

Ты подлый ублюдок.
Больно — больно — больно — больно – опираюсь на стену, чувствую на спине твой взгляд.
Сначала сладко, а потом – горько.

@темы: fiction

---

Название: Rock-n-rolla
Автор: Entony
Бета: the absurd
Фэндом: Durarara!!
Персонажи: Шизуо/Изая
Рейтинг: NC-17
Жанры: Драма, POV, Слэш (яой)

Предупреждения: Нецензурная лексика, BDSM, OOC, Насилие

Саммари: все фильмы Гая Ричи.

Комментарий: NC-17 стоит здесь не просто так. Наркотики, насилие, разврат, детальные описания всего, что придумал мой воспаленный разум, нецензурная речь – все это есть. Будьте бдительны и предохраняйтесь при чтении.
Права: в этом мире мне ничто не принадлежит

текст4

**
Ночь. Развязывает язык, и если ты начал говорить до полуночи, ты никогда потом не остановишься – только с приходом рассвета. Ночь. Существует за счет слов, которые ты держишь где-то глубоко в себе на привязи между желудком и диафрагмой, скармливая им свои легкие. Ночь. Заставляет тебя окунуться в ад разговорчивости, когда эти монологи, которые ты копишь всю свою жизнь, надеясь унести с собой в крематорий, вдруг вырываются из твоего рта, а ты не можешь прекратить этот процесс.
Сон придуман именно для того, чтобы контролировать ночные беседы. Это было крайне прозорливо со стороны Богов – подарить людям средство, с помощью которого они смогут лгать и только лгать и никогда не проявлять ни тени искренности. Сон – это оружие в борьбе с честностью.

Он, наверное, прав. В половине второго мне, как никогда, очевидно, что я действительно использую секс для того, чтобы забыться и не чувствовать одиночества. Когда трахаешься с кем-то, забываешь думать о том, что твоя жизнь, в общем-то, похожа на необжитую квартиру: вроде бы ты и купил ее в кредит, вроде выплачиваешь банку деньги каждый последний четверг месяца, вроде ты спишь, ешь в ней, но с тем же успехом это мог делать кто-то другой. Вас ничего не связывает, кроме договора о купле-продаже, который, кстати, так легко проебать.
Я разглядываю его спину, но сейчас ее вид не приносит мне удовлетворения. Это ведь должна была быть месть, да? – я протягиваю ладонь к порезам и чувствую исходящий от них пульсирующий жар затягивающейся кожи. Смогут ли однажды так затянуться и мои раны? Насилие предполагало, что я буду счастлив, но мне кажется, что теперь я опустошен еще больше, потому что во мне не осталось даже желания растерзать его.
Вот он лежит, и я бы мог убить его во сне, задушить своими руками, но я не нахожу сил перевернуться на другой бок. Это все кажется очень бессмысленным: я, мои действия, мое существование. Провожу пальцами по иероглифу. «Жизнь». А так ли много значения имеет эта вещь?..

- Изая? – он двигает лопатками, и я прячу под одеяло руку.
- Что? – затихаю. – Прости, что разбудил, - он оборачивается.
- Я не спал. Что такое? – закрываю глаза.
- Ничего. Все в порядке, Шизу-тян, - он переворачивается на живот и вытягивает руки.
- Нет смысла злить меня ночью. Я слишком устаю за день, чтобы как-то реагировать.
- Ага, - натягиваю на себя покрывало и отворачиваюсь. Всё, спокойной ночи, рыцарь, я тут как-нибудь сам поборюсь с ветряными мельницами.
Он протягивает ко мне руку и кладет ее на плечо так, что его пальцы зависают перед моим лицом.
- Хочешь, поговорим? – дую на пальцы – сжимает их и касается моих губ.
- С тобой? Затейник. Принеси-ка мне с кухни нож, Шизуо, – я вскрою себе горло, чтобы подобные идеи не приходили к тебе в голову, - он усмехается и проводит пальцем по моей нижней губе. Чудно, что он не видит выражения муки на моем лице. Какой простор для игр открывает мое положение.
- Изая, как бы ты этому не противился, - ровный, спокойный голос. Я не слышал его последние лет семь. – Мы станем близки. Потому что тебе нужна помощь, - он гладит мои губы, пока я открываю рот, чтобы дышать хоть как-нибудь. Слишком нежно. Слишком нужно.
- Ты действительно ничего не понимаешь? Мы не можем быть близки, - хотя бы потому, что ты лжешь мне, мудак, и собираешься сдать. – Я не хочу быть близок. С тобой. С кем угодно. Потому что вы пешки, а игрок не должен привязываться к шахматным фигурам – это чревато быстрым поражением, - он опускает кисть на плечо и трогает мою шею.
- Ну так что же, гроссмейстер, поговори со мной, пока меня не сожрали белые. Обещаю: я ничего не скажу на ежегодном собрании пешек Орихары Изаи, даже если они предложат мне фотографию обнаженного тебя, - пальцы двигаются от ключиц до уха.
Сколько. Сколько, блять, они тебе за это платят? Кто пишет эти твои реплики? Это ведь не ты, не ты, - несколько касаний подбородка. Это не ты, Шизуо. Ты невыносимый, мерзкий, надоедливый, - думаю я, раскрывая глаза шире от невыносимого поглаживания над кадыком, - ты всегда бесил меня, мне хотелось тебя сломать, и я вообще не понимаю, что я здесь делаю.
Почему я здесь с тобой. Такой открытый. И беспомощный.
Он тянет меня за плечо и переворачивает на спину. Закусываю губы.
- Это не ты, Шизуо…
- Не я? – он приподнимается на локтях. – А какой я, по-твоему?
- Это просто не ты… - зажмуриваюсь.
- Да? А может, ты просто никогда не интересовался тем, какой я на самом деле? – глухая злость. Как Феррари – заводится с пол-оборота. – Может, ты видишь то, что хочешь видеть? – нависает надо мной и облизывается. – Может, Изая, ты не так и хорош в играх с людьми? – открываю глаза.
- Я хорош, - смотрю на него и протягиваю руку, дотрагиваясь до лица.- Я лучший, и ты это знаешь, - тяну за волосы, и он послушно нагибается ко мне.
- Тогда расскажи мне, - склоняется надо мной и проводит языком между губ, заставляя приоткрыть рот в ожидании касания. – А потом заставь забыть обо всем, что скажешь, - проводит кончиком языка по губе, с силой притягиваю его, ловя дыхание. Обхватываю рукой за талию, прижимаю к себе и чувствую приятную тяжесть его тела. Я немо открываю рот, и его язык гладит мой. Невыносимо терпеть такие извращенные поцелуи, и я облизываю его язык, посасываю, провожу кончиком, наслаждаясь привкусом сигарет. Глубже и сильнее - когда я разрываю поцелуй, он тянется за мной, чтобы надавить, облизать и чуть прикусить саднящую губу. – Видишь, - он закрывает глаза и кусает меня за подбородок, - теперь я почти не помню, кто ты.
- Придурок, - удобнее устраиваюсь под ним и обнимаю его за шею. – Обещаешь? – пальцы перебираются по позвонкам ниже.
- Ну, ты же Орихара Изая: если я не выполню своих обещаний, ты рано или поздно мне отомстишь, подло, мелко, грязно отомстишь, - моя ладонь останавливается на его ране, и я аккуратно глажу его спину. – Что тебя мучает?
Что меня мучает? Перебираю его пряди. Страх. Боль. Одиночество.
- Я не мучаюсь, Шизуо, - он укладывается на меня, будто бы мы всегда так делали. – Я просто… я… - слова застревают где-то между ребер, потому что мне негде от них спрятаться, и велик шанс, что если я произнесу их, они раздерут меня в клочья. Трогаю его порезы, пытаясь успокоиться.
Возможно, он умеет читать мысли, потому что поднимается с меня и, когда я останавливаю его за плечо, чуть улыбается, укладываясь на спину:
- Всё в порядке, - растягивается на футоне, и я залажу к нему под руку, стягиваю одеяло и замираю. – Ты не один, - обнимает меня, и я, уютно умастившись, чувствую, как ночь отступает. – Изая… ты начал принимать наркотики, потому что тебе было одиноко?
- Нет, - выдыхаю его в грудь. – Нет. Как раз тогда мне было очень весело. Просто…

Просто мне казалось, что если я попробую, каково это – трахаться с тем моим партнером под метадоном, мы станем ближе. Удивительно, если сейчас пытаться рационализировать мои действия. Я ведь мог добиться этой близости посредством массы других способов, от шантажа до подкупа, но мне почему-то не хотелось ему лгать и притворяться. К тому же, это было ново, а он никогда не относился к этому серьезно.
И я думал, что все сойдет мне с рук.

-… я не мог прекратить веселиться. Я хотел, чтобы ощущение праздника никогда не покидало меня.
- Расскажи мне… - он поправляет одеяло, мой продажный рыцарь, а я трусь о его бок и думаю только о том, как бы мне сделать так, чтобы утро никогда не наступало, чтобы этот Шизуо, которому я могу довериться, не исчезал, чтобы чувство защищенности от внешнего мира осталось со мной.

Это было плохо, Шизуо. Это было отвратительно. Это было мерзко. В языке нет прилагательных, которые способны описать всю степень того, насколько паскудно принимать наркотики в первый раз. Потому что первый раз никогда не повторится, а жажда тела испытать это ощущение будет становиться сильнее и сильнее с каждым днем.

- Это было… - зажмуриваюсь, потому что по телу теплой волной разливается отголосок того самого первого девственного ощущения от приема наркотиков внутривенно, - … как будто все было не зря, - сжимаю пальцами край одеяла. – Как будто абсолютно все в моей жизни имеет значение. Каждая деталь. Каждая мелочь. Как будто я всегда двигался в правильном направлении. Как будто я могу все.

Да, именно. Так это и произошло. Мне семнадцать, а я знаю, что я всесилен. Что передо мной нет никаких препятствий. Что я способен изменить мир. И это понимание заставляет меня изгибаться от восторга.
Метадон не героин. От него приход от него совсем другой, он почти оставляет тебя в том же состоянии, в котором ты его принял, кроме одного значимого момента. Метадон очищает сознание, оставляя на плаву только одну мысль, которой ты и живешь все время действия препарата.
В моем случае это было «Я БОГ!».

- Я лежал и не мог прекратить восхищаться собой, своими достижениями. Мне казалось, что еще секунда – и я займусь сексом со своим отражением, но в тот момент меня трахал кто-то другой, и я понимал его чувства. Он хочет меня точно так же, как я хочу себя. Я влюбился в себя… Это было фантастично.
- Разве обязательно принимать для этого наркотики? – обнимаю его за шею.
- А разве есть еще какой-то способ примириться с окружающей тебя грязью? Отстраниться от презрения, ненависти и злобы? Наркотики работают переключателем между той жизнью, которую ты проживаешь, и той, которую бы хотел прожить. Отказаться от возможности быть тем, кем ты хочешь, слишком трудно. Для меня. Для моих партнеров. Для еще одиннадцати миллионов человек.
- Это бегство… - гладит мою спину, и я прижимаюсь к нему.
- Почему? Когда тебя вышвыривает обратно и ворота в землю обетованную закрываются, ты испытываешь сильнейший импульс к разрушению и самосовершенствованию. Если, конечно, не успеваешь догнаться еще один раз….

И я прекрасно знаю, сколько людей не выносят жизни без наркотиков. Потому что когда ты идешь по улице и видишь, как семеро парней избивают одного, а ты не можешь ничего сделать, ибо ты слабак и трус, проблематично сделать вид, что ты этого не замечаешь. В мире, которым ты не управляешь, тебе не хочется жить.

- Ты тоже убегаешь, Шизуо, не тебе судить…
- Я не пытаюсь тебя судить, если ты не заметил, - целует в макушку, а я задыхаюсь в его доброте. Что он понимает в этом всем? Он не имеет права быть отзывчивым и терпеливым, если не знает, каково это: пытаться сбежать от самого себя.
- Шизуо, некоторые вещи нельзя вынести! Вообще! Ни секунды, - цепляюсь за него. – Когда ты понимаешь, что созидание не значит ничего! Когда ты осознаешь, насколько беспомощным ты был, пытаясь создавать! Когда ты узнаешь, что разрушение и самоуничтожение – это единственное, для чего стоит жить, вот тогда! Именно тогда! Ты начинаешь быть зависимым от наркотиков! Потому что ничто другое не способно унять дичайшую боль, которая возникает от осознания того, что ты бесполезен! – прерывисто дышу и сжимаю кулаки.
Никогда не хочу больше вспоминать, что я это говорил.
- Изая… Ты действительно сейчас хочешь мне сказать, что все это время, пока я причинял страдания своим близким, уничтожая все вокруг себя, я добивался цели в своей жизни? Подумай еще раз…
- Ты не понимаешь, - царапаю его за бок, - ты не понимаешь меня! - изгибаюсь в беззвучном крике и ударяю его по груди.
- Тихо, - он обнимает меня и достает из-под одеяла, - тихо, - убирает челку с моих глаз и едва заметно улыбается. – Тихо, - а я бешусь от этого! Какое тихо?! О чем ты?!
- Ты не понимаешь, Шизуо! Твоя боль – это РЕЗУЛЬТАТ! А моя – ПРИЧИНА! От твоей можно избавиться, а моя только растет! И мне приходится с этим жить! – он сжимается меня крепче в объятьях, и я судорожно хватаюсь за него и чувствую, как на губах в очередной раз становится солоно. – Я хочу уничтожить весь мир! Я хочу разрушить все! Я хочу перенести свою боль на других людей! Почему одному мне должно быть плохо?!
- Изая, - он отстраняется от меня и смотрит мне в глаза. – Я разрешаю тебе.
- Что ты мне разрешаешь?! – отпихиваю, но он утыкается лбом в мой лоб и целует в переносицу.
- Я разрешаю тебе остановиться. Теперь ты можешь не заставлять себя страдать, - он спускается к губам и аккуратно касается меня своим ртом.

А я не могу пошевелиться, ощущая, с каким грохотом в меня проваливаются эти слова.
Я живу с чувством вины. Будто бы эта жизнь украдена. Будто бы я должен стыдиться того, что существую. Будто бы я виноват в том, что все люди вокруг меня подыхали от передозировок, заражения крови, СПИДа. Будто бы то, что я лучше их, - это плохо. Будто бы я должен страдать за то, чего я не совершил.
А теперь этого можно не делать?..

- Спокойной ночи, - он укладывает меня рядом с собой и накрывает, а я не знаю, как реагировать.

Спокойной, блять, ночи, говорит он мне и закрывает глаза, а я пытаюсь заставить дышать оба своих легких. Спокойной ночи – будто бы сейчас мы тут рассказали друг другу сюжет сериала, и теперь я так просто могу уснуть, потому что, конечно, нихуя не случилось.
Спокойной ночи.
Охуеть.
**
Золотое правило коммуникации звучит следующим образом: никогда не верь людям, которые хотят тебе добра.
«О, дьявол, а кому же тогда верить?!» – вскрикивает в последнем ряду зритель-истерик и покидает зал, но ты сидишь рядом со сценой и слушаешь оратора.
А он продолжает и говорит, что добро – это понятие относительное, и, пока ты презрительно усмехаешься, мол, старик, кто тебе сказал, что это утверждение ново, он накручивает на запястье шнур от микрофона и вкрадчиво сообщает: «Люди, которые желают Вам добра, просто выполняют те действия, которых от них ожидают. К примеру, Ваша мама говорит Вам не гулять допоздна. И ведь как хочется верить, что она всерьез о Вас беспокоится и прочее, но почему тогда мамаша Вашего друга Билли, которая хлещет портвейн круглые сутки, тупо кивает, когда он уходит, и рыдает, если он возвращается в синяках? Вполне вероятно, что алкоголь отбил ей последние мозги, и она плохо соображает, что вообще происходит, но какой-нибудь выпендрежник, знакомый с психологией, заявил бы, что просто ее социальная роль алкоголички не позволяет ей быть хорошей матерью.
Кто ожидает от человека, который дает дальнобойщикам, душевного тепла и нежности? Никто. Билли в том числе. И его мама подсознательно ведется на эту общественную уловку: веди себя так, как надо вести себя в этой ситуации. Будь хорошей девочкой, сбрасывая под откос свою жизнь!
И о да, она это делает, потому что в глубине души надеется, что рано или поздно все станет хорошо. Ведь она делала все правильно, да?»
Ты выдыхаешь, а этот мужик в странном балахоне наливает себе воды, присаживается и, болтая ногой в воздухе, изрекает: «Люди, которые сейчас борются вместе с вами, говорят вам, что наркотики – зло, но они помогут вас его победить, будут вместе с вами ровно до того момента, пока кто-нибудь со стороны не скажет им: «Вы сделали все, что смогли».
И вот он – переломный момент! Общество больше не предъявляет им требований быть хорошими друзьями, верными возлюбленными, преданными родственниками! «Долой лишние роли!» - отважно кричат те, кто раньше кричал вам «Долой тех, кто не хочет поверить в твои силы!».
Но что же это?!» - оратор взбрасывает руку вверх, и весь зал запрокидывает головы. «От вас теперь тоже не требуется бороться. Всё, вы можете дальше идти и принимать наркотики, теперь не нужно взращивать эти ложные надежды! Общество считает, что на вас можно поставить крест, и вы радостно киваете. «Поставьте на мне три креста!» - визжите вы, забываясь в очередном приходе», - он встает, ставит стакан на пол и устанавливает в стойку микрофон.
«Мы хотим жить или хотим умереть зачастую только потому, что так хочет кто-то рядом с нами. Мы – это другие люди», - он цокает и замолкает.
«Правда, иногда случается и так, что другие люди – это мы», - машет рукой он и уходит со сцены.
**
С утра он разговаривает с кем-то по телефону, и я продираю глаза, хотя жутко хочу спать. Смотрю, как он надевает рубашку, застегивает жилетку, продевает в брюки ремень, прижимая к плечу…
Мой мобильный.
Блять. Я не хочу участвовать в этом фарсе.
Накрываюсь одеялом, он кладет трубку и присаживается рядом со мной, ероша мне волосы.
- Ммм?
- Поспи еще.
- Ага…

Отворачиваюсь и сжимаю от злости зубы.
Мудак.
Господи, какой мудак.

Впиваюсь ногтями в ладони.
Еще одна подобная ночь, и я вырежу на собственной груди признание: «Шизуо Хэйвадзима смог меня наебать».
*
Одеяло светло-фиолетового оттенка. Достаю его из пакета, расстилаю на футоне, он возится на кухне – идиллия.
Когда же ворвутся парни в масках, возьмут меня в заложники и расстреляют его, чтобы кричал «Дорогой! Нет! Вы не можете так с нами поступить! Нет! Любовь моя!»? Ребята, вы реально нужны здесь! Прекратите грабить банки! Ну!

- Шизуо, - подволакиваю ногу, потому что после вчерашней потасовки она невыносимо ноет, - ты не купил мне таблеток? – высыпает на сковородку овощи и поворачивается.
- Я позже буду уходить – зайду в аптеку. Те кончились?
- Да, - усаживаюсь на стул и кручу в пальцах пачку сигарет.
- Сколько ты принимаешь за раз?
- Штук пять… - достаю сигарету.
- Пять?! – рывком отнимает пачку. – Ты рехнулся?! – голос угрожающе звенит.
- Во-первых, не делай вид, что тебя это волнует, а, во-вторых, дай мне закурить, - протягиваю руку.
- Пошел нахуй, м? – вытягивает сигарету зубами и подносит к ней огонь.
- Давай, Шизу-тян! – пинаю его здоровой ногой, но он ловит ее в воздухе, и я неудобно зависаю. Он подходит ближе, сгибая ногу в колене, и упирается рукой позади меня.
- Не выводи меня… - хриплый рык.
- Ну я же так стараюсь! – выхватываю сигарету, но он перехватывает руку и затягивается из моих пальцев.
- Открой рот.
- Что? – недовольно хмурюсь, потом что нога начинает затекать, и паскудная саднящая боль растекается по бедру.
- Открой рот, Изая, - скалясь, приоткрываю губы, он наклоняется ко мне и, сделав затяжку, выпускает дым. «Вкусно», - сигареты с ароматом кофе. Я открываю рот шире, он припадает к сигарете и приникает ко мне губами. Мы долго держим этот дым во рту, не глотая его, пока он не проводит языком по внутренней стороне моей губы, и не отрывается от меня.
Недовольно кусаю щеки.
- Такое ощущение, будто бы ты только что изнасиловал мой рот, - улыбается и возвращается к сковородке. – Шизуо, сколько ты здесь живешь? – он прекращает перемешивать овощи.
- Около года, - лжец.
Довольно улыбаюсь.

Когда лжешь, не можешь совершать мелкие движения.
И, когда ты расслаблен после интимных прикосновений, трудно сосредоточиться, поэтому мозг концентрируется на каком-то одном деле.
То, что сейчас произошло, это называется «стратегия», Шизу-тян.
Тушу окурок о край пепельницы.
Но сигареты действительно вкусные.

- Для чего я нужен Тому?
- Ты меня реально бесишь, Изая.
- «Для чего» я спросил, а не «какие чувства, кроме желания заняться сексом, я вызываю у тебя», - его спина напрягается и... Да.
Он со звоном бросает в раковину лопатку и уходит из квартиры.

Подтягиваю к себе доску.
Я абсолютно не нужен Тому, и это была какая-то дешевая отговорка, иначе бы он так не отреагировал.
Переставляю человечка обратно к Белому Дракону. Значит, Шизуо в группировке. Более того, он в ней уже давно и пользуется определенным авторитетом, раз смог привести меня сюда и оставить в таком, довольно свободном состоянии.
И что же у нас получается…
Довольно жмурюсь и потягиваюсь.
А получается у нас, что, конечно, доброта, отзывчивость и эмпатия Хэйвадзимы Шизуо наебала меня, да.
И теперь я, такой беззащитный, хрупкий, слабый, буду просить помощи у человека, который заправляет выдачей меня Инагаве и Сумиеси.
*
- И почему оно такого цвета? – он злится, кстати говоря, до сих пор, и молчит, даже когда я, проходя мимо, задеваю пепельницу и выворачиваю ее, потому что, черт, боль начинает расти и я плохо контролирую судороги ноги. А таблеток как не было, так и нет. Увлекательнейший способ воспитывать меня – заставлять корчиться от физических неудобств.
Усаживаюсь рядом с ним, подбирая ногу, которая начала действовать в автономном режиме.
- Отвали, а? – собирает бычки и поднимается. Хватаю его за руку, но он выдирает кисть и выходит из комнаты.
- Шизуо! - чертыхаясь, встаю и передвигаюсь на кухню, где он, распотрошив очередную пачку, маниакально закуривает.
Он отворачивается от меня, открывает окно, и даже когда я провожу рукой по его спине, не дергается, а только сжимает ладони в кулаки.
- Изая… - он говорит так, будто я его расчленяю и каждое слово приносит ему боль, - просто… не трогай меня. Ты не представляешь себе, как мне нужно сдерживать себя, чтобы оставить тебя в живых. Это требует очень, - он затягивается и скуривает половину сигареты, - очень много сил.
Тяну его за плечо и разворачиваю к себе.

- У меня болит нога, Шизуо, - он зажмуривается и трет шею. Выдыхает. Очевидно, считает до десяти.
Забавно. Впервые вижу, как он пытается справиться с яростью. И главное, что меня интересует: почему он так остро реагирует на прикосновения днем, почему он так быстро заводится, почему он так нервничает?
- Мне пойти за таблетками? – выглядит, как побитое животное. Это отличное предложение, особенно, с учетом того, что мышцы непроизвольно сокращаются, и я испытываю боль при каждом движении. Но если он сейчас уйдет, то успеет успокоиться.
А я не заинтересован в том, чтобы моя подопытная крыска прекратила получать разряды электричества в мозг. Так можно сорвать работу всей лаборатории.
- Лучше помассируй ее, - он открывает глаза и кивает.
- Очень больно? – итак, чем вызван такой резкий переход от гнева к заботе?
- Терпимо, - я, прихрамывая, добираюсь до мягкого одеяла, растекаясь на нем и выставляя ногу. Он задирает мне штанину, разматывает бинты, чем-то шуршит, пока я пытаюсь привыкнуть к холодным пальцами.
- Касуке нравится фиолетовый, - он сматывает использованный бинт и засовывает его в пакет.
- Не думал, что ты запоминаешь такие мелочи, - шиплю и приподнимаюсь на лопатках, когда он надавливает на мышцы.
Размазывает крем и массирует стопу.
- Он мой брат. Я знаю о нем все, - прикосновения становятся мягче, и он поднимает голову. – Неужели ты не интересуешься предпочтениями своих сестер? – хо. Ну ты и сказал. Я вообще делаю вид, что их не существует.
- Не то чтобы мы с ними были близки…

Не то чтобы, знаешь ли, я был близок с кем-нибудь вообще.

- Касука… у нас с ним не очень хорошие отношения…
- И это заставляет тебя грустить? – он поворачивает голову в сторону и останавливается.
- Да. Это заставляет меня грустить, - сажусь. Странно.

Ты умеешь грустить. Это кажется невероятным. Я чувствую себя так же, как Колумб в 1492. Я не знаю, что делать. Я не знаю, что говорить. И, что самое плохое, я не знаю, нужно ли мне было открывать это.
Ты умеешь грустить.
И ты сжимаешь пальцы у меня на лодыжке, потому что тебе трудно с этим справиться.
Чувства делают тебе больнее, чем пули конкистадоров.

- А он знает об этом?
- Изая, мне кажется… - прижимаю ладонь ему ко рту.
- Не заводись. Ничего плохого не происходит. Ты просто рассказываешь мне, почему ты хочешь помириться с братом, - он отнимает мою руку от лица, но не отпускает.
- Мы не ссорились. Мне трудно объяснить…
Треплю по волосам, и он подсаживается ближе.
- Время ввести принцип «око за око», Шизу-тян, - приглаживаю пряди, и он чуть сдавливает мою ладонь.
- Он… он единственный, кто принимает меня таким, какой я есть. Единственный, кто мирится с моими вспышками гнева, с моим ненормальным поведением, единственный, кто готов это терпеть. Он единственный, кому я по-настоящему доверяю, - глажу его шею, - но…
Он утыкается мне в плечо, и я приобнимаю его.
- Но я приношу ему только боль и страдания.
- Уверен, он так не считает, - он обхватывает меня за талию, и я расставляю ноги, чтобы он поместился рядом со мной.
- Ты ничего не знаешь, Изая…

Сеансы групповой терапии. Я рассказываю тебе про свою боль ночью, ты рассказываешь мне про свою днем. Чтобы как-то пережить этот удушающий поток правды, мы касаемся друг друга, надеясь, что прикосновения заставят слова раствориться в воздухе и боль пройдет.
Я говорю тебе то, о чем никто не знает, и надеюсь, что ты забудешь об этом, чтобы мне не пришлось убить тебя. Чтобы мне не пришлось отобрать у тебя силой те чувства, которые я отдал тебе во временное пользование. Я надеюсь, что моя искренность утонет в твоем безразличии и гневе, и что я никогда не вспомню о том, что человек, который знает меня таким, какой я на самом деле, - это ты.
Мне кажется, я слишком открыт, и любое прикосновение ранит меня ножом.
Доверие. Искренность. Нежность.
Я все это обналичил и на полученные деньги купил наркотиков.
А теперь оказалось, что на моем счету в банке завалялось еще немного этих раритетных товаров.
Потому что, когда я вижу, что ты не можешь справиться с одиночеством, точно так же, как не могу справиться я, мне хочется сказать тебе: «Все нормально. Ты переживешь это».
И моя ненависть к тебе уступает место жалости.

Я ласкаю его спину, зная, что ему не станет лучше ни сейчас, ни когда-либо еще, потому что разговоры никогда не помогают. Разговоры делают людей ближе. Они не решают проблем.
- Касука всегда стремился защитить тебя, придурок. И он был готов терпеть тебя и твое поведение. Может, потому что любит тебя… - трудно поверить, да, что я это произношу.
- Мы не общались около года, - он стискивает меня, и я вынужден прижать к себе его голову. – Мне казалось, что…
Запутываюсь пальцами в волосах. Говори.
-… что я позорю его. Что выгляжу недостойно на его фоне. Что он стыдится меня.
- Ты разговаривал с ним об этом?
- Нет, конечно… но даже если это действительно так... Я по-прежнему хочу защитить его. Я же его брат, понимаешь? Даже если он не хочет видеть меня, я должен быть рядом с ним. Потому что мы семья, - он кладет голову мне на плечо. – А я пытался об этом забыть. Потому что мне казалось, что я не нужен ему. Я был слишком эгоистичен.
Так мило. Ты и твой брат, вы не можете быть вместе, потому что каждому из вас кажется, что вы причиняете друг другу неудобства. Вот это я понимаю - самоотдача!

- Шизуо… думаю, ваши чувства с братом взаимны. Фиолетовый – это цвет меланхолии, -
фиолетовый – мой любимый цвет. – Поговори с ним. Это я советую тебе как человек, манипулирующий другими. Попытайся начать говорить с ним. О себе. О вас. О ваших чувствах. Это не кончится, если ты не захочешь этого, - тяну зубами за прядь волос, он грустно улыбается и подставляет щеку. Очерчиваю языком скулу.
- Спасибо, - он ловит губы и придавливает их. Какие это не-поцелуи. Какая это не-страсть.
- Обращайся, - я беру совсем недорого. Доверие в обмен на утешающие фразочки – лучший курс, который я могу предложить.
**
Я, в общем, не могу уснуть, потому что все думаю о его брате, о нем. Ну и еще потому, что нога дико ноет и неприятная истома разливается по телу.
Но о нем все-таки больше. Несмотря ни на что.
Пытается ли он заботой обо мне искупить вину перед братом? Видит ли он во мне его? Терпит ли Шизуо меня только потому, что ему нужно сублимировать свои чувства?
Когда он целует меня, кого он представляет на моем месте?
Я…
Нет. Нет.
Это только любопытство. Я не ревную.

- Шизу-тян? – шепчу ему на ухо, и он поворачивается ко мне.
- Что? – в темноте почти ничего не видно, но я чувствую, как он улыбается, когда я подползаю ближе.
- Ты не спишь?
- У меня нет денег снять тебя сегодня, Изая, - он тихо смеется и пододвигается ко мне, так, что, в лучшем случае, между нами есть одеяло. Дурацкая привычка спать в одном белье, Шизуо. И еще более дурацкая привычка так эротично смеяться в полутьме, когда я трогаю хрипоту твоего голоса.
- Ты придурок! – он продолжает смеяться. – Для тебя бесплатно, - томно шепчу и кладу руку ему на бедро, поглаживая нежную кожу, получая тактильный оргазм от того, насколько он хорошо сложен: мои пальцы сообщают мне, что ямка между торсом и надбедренными костями ждет моих поцелуев.
- Сам придурок, - он дурачится и дергает меня за прядь волос.
- Как спина?
- С каких пор ты интересуешься ранами, которые на мне оставляешь? – натягивает на меня одеяло, оставляя небольшую щель.
Аматэрасу-сама! Ты видишь это ребячество?! Я пытаюсь соблазнить его, а он играет со мной в палатку!
- Это вообще единственное, что меня в тебе интересует, - ерзаю, протягивая к нему руку, и, найдя этот ужасающе плоский живот, царапаю его. – Так стало куда как занятнее…
- Кисе нравится выпускать когти… - отворачивает верх одеяла и дует мне на челку.
- В тебе пропал поэт: грандиозные сравнения…
Мы молча пялимся друг на друга в темноте, я пытаюсь не дать воли рукам, сражаюсь с внутренними похотливыми бесами, желающими дотронуться до его бедер. И еще я пытаюсь не думать о том, какой он на вкус, когда целуешь его, пока он стонет под тобой. Он наклоняется надо мной:
- Почему ты тогда порезал меня? В первый раз? – слишком интимно.
- Когда Синра нас познакомил? Было скучно…
- И все? – сипло.
- И все, - я не успеваю заметить, как он хватает меня за руку, приминая к полу и склоняясь над моей шеей. Животное. Довольно улыбаюсь.
Наблюдать за тем, как с наступлением темноты его тело захватывает желание властвовать и подчинять, так увлекательно, что я не сопротивляюсь, изучая этот процесс перехода из неудачника в победителя.
Я провожу по его шее языком, ощущая, как он напрягается. Мне все это понятно и очень знакомо. Он один должен руководить процессом: я не имею права даже дышать, пока он не разрешит мне. Он не учитывает только одного: я ненавижу, ненавижу лежать без дела. Особенно с учетом того, что боль в ноге нарастает и по моей спине градом катится холодный пот, а я никак не могу понять, почему тело так странно реагирует на его близость. Ощущение, будто бы меня лихорадит и знобит одновременно.
- Ну неужели ты насколько мудак? – «да, даже немного больше», - хочу ответить я, ехидно скалясь, но…

Слова застревают в горле, и я открываю рот шире, чтобы их выдавить, слыша, как в висках бьется кровь. Мое сердце пропускает удар, и я не могу вздохнуть, изгибаясь в попытке глотнуть воздуха, пока не понимаю, что случилось.

Блять, я надеялся, что этого не произойдет. Ох блять, как я надеялся, что его квартира – это параллельная реальность, где нет этой проблемы.
Пока мое тело, искореженное асфиксией, водит пальцами по футону, надеясь, что легкие опять заработают, сознание наблюдает эту ситуацию со стороны.
Вообще-то, я выжирал по десять таблеток за раз, потому что они вырубали меня, позволяли спать, и какое-то время все было отлично, а потом я закидывался еще, продолжал спать. Судорожно высчитываю… три, пять…
Пять дней я не принимал метадон.
Как я вообще столько продержался?

Итак, пока Шизуо пытается вдохнуть мне в рот воздух, оценим мои шансы:
Ломка от метадона сильнее, чем от героина. Чтобы наглядно объяснить, как это все происходит, посмотрите на свою руку. А теперь представьте, что ее отрывают, одновременно сдирая заживо с вас кожу.
Вы падаете в обморок от болевого шока. А я лежу на полу и чувствую, как выворачивает мои суставы.

Это не похоже ни на одно человеческое ощущение. Это приходит из каких-то высших сфер.
В первый раз я думал, что умираю, потому что я испытывал такую агонию, что хотел смерти больше, чем новой дозы. Это невыносимо. Не верьте ни одному человеку, который будет рассказывать о том, как он чудесно смог справиться с ломкой.
Потому что когда тебя выворачивает боль в костях, когда тебе хочется расчесать кожу и ножом раздробить себе хрящи, чтобы прекратить это, ты мало похож на человека. Ты живешь идеей самоубийства, пока кто-нибудь не дает тебе еще одну дозу. Это не называется «справляться».

С отстраненностью смотрю, как он бьет меня по грудной клетке.
Я вдыхаю.

Теперь, когда я снова в этом кончающемся теле, я могу трогать боль. Она алая, живая, как кровь, бежит по венам, наполняет рот, доходит до мозга, и вырывает клещами из меня крик. Волна скатывается к ногам: рот, горло, грудь.
- Слушай внимательно, - впиваюсь ногтями в живот и закатываю глаза. – Иди в аптеку, - блять, сжимаю кожу сильнее, боль доходит до бедренных костей. – Кодеин, морфий, промедол, скенан, субутекс. Лучше – к пушерам (7). Купи метадона. Я отдам деньги.
Блять. Она доходит до стоп и вгрызается в мою рану.
Мы же в доме якудз. Ты же правда сможешь достать мне немного кристаллов, рыцарь?!
- Изая…
- Блять, пожалуйста! Быстрее!
С трудом проталкиваю воздух.

Эта часть – моя нелюбимая.
**
Ломки, да, ломки – многим кажется, что они свое заплатили, когда брали у кого-то метадон по невообразимо высокой цене, но это же было типа предупреждение: думай дважды!
Самое говеное обычно начинается день на четвертый.
Боль, на самом деле, все время преследует тебя, просто на четвертый день она вырывается из-под контроля, и никто не тянет до этого момента, вкалывая заранее.
Можно упарываться седативными или «скоростями», тогда действительно срок, когда нужно уколоться еще раз, отодвигается в будущее. День этак на пятый. Наркотики, по сути, это такая занимательная игра с телом, такой обман, такие пустые обещания, что ему всегда будет хорошо и приятно. И иногда тело готово ждать.
Чаще – нет.

Что плохо с метадоном? Все то же, что и с остальными наркотиками. Тебе кажется, что ты не в системе, ага, пока ты не начинаешь чувствовать какую-то подозрительную тяжесть в ногах, истому в голове, суставах. Боль медленно завоевывает твое тело, и, когда она побеждает, а она побеждает всегда, ноют ногти. Волосы. Агонизирует каждая клетка тела.
Ну и ты, да-да-да, плевал ты на все! Потому что именно так работают таблетки, наркотики, все штуки, которые делают существование терпимым.
Тело запоминает удовольствие. И когда тебе становится плохо, плоть нашептывает, что есть, есть способ избавиться от этого состояния. Не нужно никого убивать. Не нужно грабить банк. Насиловать детей.
Нужно просто протереть сгиб локтя спиртом.
Можно скрываться от полиции, от властей, от уплаты долгов, от родителей, от ценностей западной цивилизации.
Ты не сможешь убежать от себя.
А ты хочешь расслабиться.

Ты вмазываешься и сияешь от того, как ловко ты решил эту проблему. «Все отлично. Ты молодец», - ласкают твой слух вены.

Не питаю никаких иллюзий на сей счет.
Я с этим не справлюсь. Я не хочу с этим справляться.
Я просто хочу, чтобы боль прекратилась.
Господин О’Брайен, пусть дважды два будет пять (8). Пусть оно будет столько, сколько Вам нужно.
Я подпишу все бумаги.

Скулю и выворачиваюсь.
Главное - не забывать дышать. Не забывать дышать.
Мои легкие ненавидят меня. Они не собираются мне подчиняться. Они сжимаются и прекращают работать.

Его нет уже минут десять – изо рта выпадает язык, и я со злостью скалюсь, ползу к двери на четвереньках, подволакивая ногу, рыча и выгибая спину. Быстрее, Шизуо, блять, что ты так долго!
Мой позвоночник превращается в Анды, и я щерюсь, бессмысленно водя плечами, надеясь отогнать резь. Скелет хочет вырваться на свободу.
Желудок начинает сводить, и я, в очередной раз ощущая спазматические судороги глотки, разеваю пасть, выблевывая ужин. Мне слишком больно, я вляпываюсь в рвоту, когда пытаюсь подняться, и начинаю тихо подвывать, надеясь, что это облегчит страдания.
Пожалуйста, Шизуо, вернись быстрее, пожалуйста, пожалуйста…. – открываю дверь, опять сползая на пол, переползаю через порог, запихиваю язык обратно в рот и бессильно трясусь.

Меньше, чем за полчаса превратись из человека в животное.
Разрушь Дарвиновские стереотипы. Покажи эволюции, кто здесь хозяин!
Давайте, господин! О, черт, что же это Вы опять блюете?! Разве так себя ведут почтенные мужи!

- Шизуо, Шизуо, - это мой хрип? – Кис-кис-кис, Шизуо, - я, улыбаясь, переставляю руки. Перед глазами красная пелена. – Кис-кис-кис, Шизуо…
Сознание отказывается принимать участие в этой пляске смерти. Оно входит в комнату, полную мигающих лампочек: цок! – и вот выключилось достоинство, цок! – прощай, гордость, цок! – сообразительность, цок! – способность связно разговаривать, цок! Цок! Цок! Целая чечетка на том, что раньше было мной.

- Орихара? – голос откуда-то справа. – Изая Орихара? – быстрые шаги, поворачиваю голову, кусая до крови губы. Кроссовки. Джинсы. Ты не Шизуо. – Блять, Орихара! – он присаживается рядом со мной, а я продолжаю двигаться к лестнице, стирая ладони. Шизуо. Шизуо. Шизуо. Где же мои таблетки, Шизуо? Мне так больно. Так больно. Так больно.
Я всхлипываю, и желудок сворачивает еще раз.
- Орихара, - парень разворачивает меня к себе и ударяет по щеке. – Орихара, ты по-прежнему на метадоне? – да-да-да. Киваю и тянусь к нему. Дай. Дай. Дай. Похуй, кто ты. Похуй, что ты хочешь. Дай. – У тебя есть с собой деньги? – касаюсь его лица. Забери все, что хочешь. – У меня с тобой только текодин… - парень трогает мои пальцы и успокаивающе поглаживает их, а я знаю, что еще секунда – и я прокушу ему глотку, лишь бы забрать у него таблетки. – Ты можешь глотать? – он роется по карманам и достает прозрачный пакетик. Мое тело сотрясает судорога, я выгибаюсь, дыхание перехватывает. – Изая, сделай вдох! – парень достает таблетку, и я покорно вдыхаю, чувствуя, как намокают штаны. – Теперь выдох, - он разламывает ее напополам, и по моим щекам текут слезы облегчения. Наконец-то. Открываю рот, как выброшенная на берег рыба.
- Отойди от него, Такума, - Шизуо, пусть он даст мне таблеточку. Пожалуйста, Шизуо. Всего одну таблеточку. Одну. Правда-правда. Только одну таблеточку.
- Блять, да ты его убьешь! Он сейчас задохнется! – парень пытается всунуть мне таблетку, и я успеваю лизнуть ее.
- Такума, отойди от него, - кроссовки исчезают из-под носа, и я с надеждой задираю голову, думая, что Шизуо забирает у него таблетку, чтобы дать мне. Но он держит его за воротник и начинает душить.
- Еб твою мать! Он сдохнет! Ты же нихуя в этом не понимаешь! Как они тебе это вообще доверили! – бросок - парень ударяется об стену, Шизуо подходит к нему, бьет справа, в скулу, и кулак разбивает нос.
На меня попадает несколько капель крови, и я начинаю плакать, потому что все так болит, а он мучает меня. Хочет убить меня. Ему нравится, что мне так плохо. Он специально. Он все специально!
Изгибаюсь, подавляя рвотный позыв.
Шизуо хочет, чтобы мне было больно. Он избивает того парня, чтобы не дать мне таблеток. Смотрю, как он валит его на пол, бьет ногой под ребра, вдалбливает в пол, несколько раз попадает по лицу, и не могу остановиться. Слезы катятся по моему лицу, и я слизываю их, вместе с горькой желчью из желудка.
- Изая, - он присаживается передо мной и отряхивает кулак, пока парень конвульсивно дергается за его спиной. – Ты успел что-то принять?
- Шизуо, - плачу и протягиваю к нему руки. – Шизуо, мне так больно! Почему ты так ненавидишь меня?! – давлюсь стоном, а он просовывает руку мне под ноги и подхватывает меня.
Шизуо теплый. Он даст мне таблеток. Он сделает мне лучше.

Захлопывает за собой дверь, а я вою ему в шею от боли, царапая его, кусая его, мажу своим грязным ртом.
Он пытается опустить меня на футон, но я дико кричу и впиваюсь ногтями в его плечи, потому что больно-больно-больно-больно.
МНЕ. ОЧЕНЬ. БОЛЬНО.
МНЕ. НЕВЫНОСИМО. БОЛЬНО.
Он с силой прижимает к полу мои руки и садится на мои ноги.
- Вдохни, - слушаюсь его, хотя грудную клетку перехватывает цепь, - выдохни. Вдохни. Выдохни. Открой рот, - с готовностью распахиваю пасть. Он достает из заднего кармана пакетик и кладет мне под язык таблетку. – Вдохни.

БОЖЕ, КАК Я ХОЧУ ВМАЗАТЬСЯ ПО ВЕНЕ!
Я прогибаюсь под ним, надеясь сбросить, но он явно сильнее меня и давит всем весом.
- Сейчас тебе полегчает!
- Быстрее! – истошно кричу, кусаю его за руку и бьюсь о пол. – Я больше не могу!

Но ему плевать. Плевать на мою боль. Он не хочет дать мне еще одну таблетку, еще одну, всего лишь одну!
- Изая, Изая… - он стискивает мои руки, наклоняется ко мне, а я рыдаю и бессильно откидываюсь. – Сейчас все станет хорошо, сделай вдох, - он проводит языком по моей шее, слизывая кровь от прокушенных губ, касается грязного рта, трогает губами мокрые дорожки от слез, а я знаю, что хорошо не станет!
- Выруби меня, - шепот всех пациентов больницы Сейлема (9). – Я тебя прошу. Пожалуйста. Пожалуйста. Ты же тоже не можешь это терпеть. Выруби!
- Но…
- Я ПРОШУ ТЕБЯ!
Он выдыхает, поднимается и…
Темнота.

Полная темнота. Никаких звезд.
__
7. Пушер – мелкий торговец наркотиками. Русский эквивалент – барыга.
8. Из «1984» Оруэлла. Общий смысл по контексту книги: я сделаю все, что вы хотите, только прекратите пытки.
9. Кизи, «Над гнездом кукушки»

@темы: fiction

---

Эх, как мы погуляли на славу! :

- Я пытаюсь контролировать себя!
- Да-да, Тони, ну давай, расскажи нам всем о самоконтроле!

-Мать твою, прекрати меня царапать! Ты думал когда-нибудь о том, что когда ты впиваешься людям в руку ногтями, им больно?! По твоему лицу вижу, что нет, но, блять, теперь задумайся об этом!

- Да, по твоим глазам, которые излучают счастье, я прямо вижу, как ты невыносимо страдаешь.
- Но, может быть, я синтезирую боль в радость?...
- ....
- Блять, ну до чего же хорош, а?!

Артем, я хочу тебя!

Рассматриваем фото:
- Мне кажется, я не похож на человека, который вслух произносит слово "хуй"
- Да у тебя тут просто рот закрыт...

---

Летние повторы:

1. "Страх и ненависть"
Я смотрю его раз в третий, но каждый раз так охуенен, что я не могу остановиться.
И вообще, я теперь смотрю на все свои любимые вещи и замечаю в них детали, которые раньше, по незнанию, пропускал мимо глаз.

К примеру, я только с третьего раза (!) вообще заметил, что в нем есть "голландские" съемки.

2. Терри Гиллиам, интервью
3. "Молчание ягнят"

Начал Адамса, "Чумные псы".
Пока никак.

И паралельно почитываю "Замок"

@темы: кино, книги

---

Это все было крайне внезапно.
А еще я потом уже вспомнил, что у тебя же действительно есть подружка-блондинка.

Название: Обладать и принадлежать
Автор: Entony
Бета: -
Рейтинг: NC-17
Фэндом: Durarara!!
Пейринг: Шизуо/Изая
Жанр: romance, PWP
Статус: завершен
Размер: mini
Саммари: опасный гетеросексуальный мир
Предупреждения: насилие, нецензурная речь, гетеросексуальные контакты
Права: искусство фикшена свободно от предрассудков и правообладания

текст

- Шизуо… - вскидываешь вверх руку и машешь ей в воздухе.
- Я не могу больше терять здесь время, - быстро выходишь из бара, на ходу закуриваешь, сдерживаясь из последних сил, чтобы не расхерачить витрину или разломить кому-нибудь череп. Нащупываешь в кармане ключи, сворачиваешь в подворотню.

Сукин сын. Сукин сын. До боли сжимаешь кулаки, сплевываешь на асфальт, продолжаешь идти против движения. Трахнутый в голову ублюдок. Как он посмел.
*
- Изая, хочешь еще? – эта телка зачерпывает еще одну ложечку мороженого и протягивает ему, а он, блять, сидит и улыбается так, как будто у него стоит, и единственное, что обозначает эта тошнотворно-похотливая улыбка, это «Давай трахнемся быстрее».
Ты знаешь. О да, ты знаешь об этом не понаслышке.
Ты встряхиваешь руки, избавляясь от капель воды, и смотришь, как он аккуратно облизывает ложку, как обводит кончиком языка контур своих губ и как самодовольно ухмыляется, когда у телки приоткрывается рот в ответ на его манипуляции.
Ты только что вышел от шеф-повара, который слишком увлекся тратой чужих денег на свой ресторан, только что ты еще казался себе таким охуенным и крутым. Мир фантазий, где ты предстаешь таким уверенным в себе, этот мир как обычно рушится под воздействием этого человека.
Ты вытираешь руки полотенцем и спокойно, как в кинотеатре, следишь за тем, как этот мудак протягивает к ней ладонь, касается пальцами ее щеки и, перевешиваясь через стол, целует ее. Хочется верить, что это обман зрения, наркотическая галлюцинация, но нет. Нет-нет-нет, это реальность. И желание убить этого отморозка тоже реально.
Он делает это точно так же, как делает дома, когда ты сидишь за столом и ешь что-нибудь, а он только что пришел. «Это очень домашнее движение, какого черта он демонстрирует его здесь», - думаешь ты, наблюдая за тем, как длинные пальцы девушки запутываются в его волосах и притягивают ближе.
Хах, да, это саднящее чувство между ребер, некоторые называют его «болью». Потому что ты, в общем-то, делаешь точно так же. Потому что нет никакого другого способа заставить его быть рядом – только тянуть к себе и держать за волосы, чтобы он никуда не делся.
Вот он разрывает поцелуй, макает палец в мороженое и проводит по ее губам, а она облизывается, как облизываешься ты, когда он усаживается тебе на живот и снимает майку.
Он всегда выгодно смотрится на фоне людей, который не видят в нем дефективного морального урода, потому что они искренне хотят нравиться ему, хотят, чтобы он любил их. И поэтому на секунду ты заглядываешься на то, как он играет на контрасте с этой пышногрудой блондинкой: худой, бледный, темный. На том же контрасте он играл бы и с тобой, позволь ты ему играться с собой в принципе.
Ты все о нем знаешь. Все.
Так тебе казалось ровно до того момента, когда выяснилось, что человек, с которым ты спишь, предпочитает не накачанных парней, а пышных девушек.
Мир полон затейливых открытий.

В глаза темнеет, когда он поднимается и уводит ее за руку через прозрачные стеклянные двери, которые вполне могли бы сойти за хрустальные врата гетеросексуального замка.
- Шизуо… - голос доносится откуда-то издалека. – Шизуо, ты рвешь полотенце.
- Скажи спасибо, что я не рву тебя.
*
Появляешься дома спустя часов пять или шесть: пока вы пытались закончить дела в ресторане, ты пытался закончить агонизировать и срывался на всем, чем можно. Орал. Бил посуду. Бил должников. Разъебал полресторана, руководствуясь инстинктом танатоса. И все это время представлял, как ты зайдешь и…
- Изая, ты дома? – снимаешь обувь, бросаешь на тумбочку ключи, поднимаешься на второй этаж.
А он смотрит что-то на ноутбуке, болтает в воздухе ногами.
Хватаешь за ногу и с силой сжимаешь пальцы.
- Ай, Шизу-т... – замолчи, блять! С кровати слетает ноутбук, и он испуганно оглядывается на тебя, чувствуя, как ситуация резко вышла из-под контроля.
- Шизуо, какого хуя происходит? – вжимаешь эту блядь в кровать.
- Заткни пасть, - хриплый рык, тянешь за волосы и запрокидываешь голову, второй рукой пробираешься под майку и больно сжимаешь ему сосок. Отпихиваешь его от себя, срываешь с него майку и возвращаешь на исходную позицию под тобой.
Да, именно там его место. Под тобой.

Кусать, до крови, чтобы слышать шипение, чтобы чувствовать, как напрягается тело, когда вонзаешь зубы ему в плечо, когда ногтями оставляешь на спине полосы. Когда впиваешься губами в шею, когда по-хозяйски залазишь к нему в штаны.
У этого недоноска стоит. Какая же он шлюха.
До одури злишься, стаскиваешь с него джинсы, вытягиваешь из них ремень.
- Встань, - наматываешь часть с пряжкой на руку, но он замирает, очевидно, блять, все еще надеясь, что ты передумаешь. – Встань, твою мать!
Закусывает губы, но все-таки встает на четвереньки.
- Расставь ноги шире.
- Шизуо…
- Заткнись! – ремень оставляет после себя алый след на его белоснежной коже, и он со вскриком подается вперед, а ты находишь его член и понимаешь, что ему это все нравится, потому что он начинает истекать и непроизвольно сжимать мышцы. – Ты потаскуха, Изая… - и видишь, как он облизывает свои губы, представляя, как ты входишь в него.
Маленькая сучка, которая задирает задницу, чтобы тебе тут же захотелось трахнуть ее, знает, что делает, потому что ты расстегиваешь брюки, касаешься себя, глядя на то, как он подставляет себя под тебя.
Размах – и он стонет от боли, но все равно тянется к тебе и трется о бедра, раздвигая пальцами ягодицы.
Блять, как он злит!

Похуй на презервативы, похуй на смазку – так только еще больше кайфа видеть, как он прогибается, пока ты суешь в него еще глубже, и он впиваешься пальцами в твое бедро.
-Как ты меня заебал, как ты меня заебал… - даже не наклоняешься к нему, чтобы сказать это, как делаешь обычно: низко, хрипло, эротично, чтобы он подался бедрами назад, пытаясь поймать твой голос, чтобы повернул голову для быстрого поцелуя, чтобы шикнул и прочнее уперся рукой в стену. Потому что в этот раз он действительно затрахал своими выходками.
Подтягиваешь его к себе за бедра, руками разводя ноги еще шире и приподнимая его за живот.
- Выше!
- Больно, Шизуо, - он всхлипывает и вжимается в подушку.
- Я сказал тебе, блять, поднять свою задницу выше! – упираешься рукой ему в спину, одновременно входя так глубоко, что при каждом толчке яйца бьются о его промежность. Из вас двоих едва ли кто-то получает удовольствие: он дергается при каждом новом движении, а ты долбишься настолько быстро, что не успеваешь оценить, насколько сексуально он выглядит в этой позе, как охуенно смотрится твой член в его дырке, и как, блять, хорошо, чувствовать, что ты трахал его столько раз, что сфинктер даже не сжимается на подобное варварство. Резкие, отрывистые движения – и с каждым разом сильнее и сильнее вжимаешь его в матрас. Слышишь, как стучит в ушах кровь, как тело выгибается, чтобы соприкоснуться с большей плоскостью его потного тела, и ты почти готов, но… Выходишь из него – и он судорожно вдыхает, потому что знает, что пока ты не кончил, это будет продолжаться.
- Шизуо… - явно хочет сменить позу, шевелит затекшими ногами, и так бесит, так бесит, потому что даже в такие моменты он думает о собственном комфорте.
- Забейся, блядь, - переворачиваешь его на спину, задираешь ногу на плечо и опять входишь в него, засовывая ему в рот пальцы. У него бесстыдные пухлые губы, потому что он искусал их, пока ты трахал его, и ты проводишь большим пальцем по губе, надавливая на ранки. Эта шлюха с готовностью облизывает, посасывает пальцы, прикрывает глаза, воображая, скорее всего, как делает минет, и явно получает мазохистское удовольствие от того, что сейчас ты раздираешь ему анус и еще неделю он не сможет нормально сидеть. «Сука, сука, сука», - пот скатывается по его впалому животу, и ты уже не можешь остановиться, глядя, как он закусывает собственные пальцы, то почти полностью выходишь из него и слышишь протяжный недовольный стон, то вбиваешься так, что он ударяется затылком и поднимает бедра тебе навстречу, чтобы не было так больно. Он пытается трогать себя, но ты бьешь его по руке, и он стискивает простыню. Еще сильнее – и он обхватывает себя руками за бедра, впиваясь ногтями в белую кожу.
- Шизуо… - ублюдок приоткрывает рот, прекрасно зная, что твоей самой желанной фантазией по-прежнему остается он на коленях перед тобой с открытым ртом, и ты, рыча, наваливаешься на него, целуя, чувствуя, как его член, истекающий смазкой, утыкается тебе в живот. Он обнимает тебя за спину, прижимает к себе, и ты, блять, кончаешь от того, как тебе нравится полностью обладать им. Почти полностью.
Выходишь из него, игнорируя то, что он тянет тебя к себе, отстраняешься, и он, поджав губы, опускает руки.
Блядь, какая же он блядь.

Садишься на краю постели, сцепив в замок пальцы, слушаешь сбитое дыхание. Вот он переворачивается на спину, вот берет с тумбочки салфетки, вот вытирает свои бедра, вот проводит пальцами по своему животу, а вот касается прохладными пальцами твоей спины.
- Шизуо?
- Отъебись, Изая, - пусть этот ублюдок захлебнется в желчи, которой сочится его имя в твоих устах. Пусть это имя вспорет ему брюхо, вытащит кишки наружу и отрубит половину желудка. Пусть оно застрянет у него в горле и убьет этот ебнутого урода. Блять, пусть это «Изая» разольет бензин и спалит эту комнату дотла!
- Шизуо, что случилось? – подушечки пальцев проходятся вдоль позвоночника, трогая еще не сошедшие порезы. Умелые руки, которые обычно разминают плечи после работы, которые аккуратно моют тело в ванной, когда ты слишком устаешь; руки, в объятьях которых иногда просыпаешься, которые царапают спину, если вы долго не виделись, которые лезут в джинсы, которые лезут в тебя. Руки, чье предназначение было ласкать только тебя, трогать только тебя. Сука.
- Нихуя не случилось, - рывком встаешь и ищешь майку. Он затихает на кровати, пока ты, громя комнату из последних сил, натягиваешь на голое тело джинсы.
- Шизуо…
- Пошел нахуй, - берешь с окна пепельницу и с силой бросаешь ее об пол, наслаждаясь звоном разбитого стекла. Всадить ему в ногу. Всадить ему в руку. В глаза. В живот. В растраханную задницу. Блять, ты найдешь применение каждому сраному осколку! – Нихуя не произошло, понятно?! – упираешься руками в подоконник и никак не можешь успокоиться, с силой бьешь по панели, закрываешь глаза, слушая, как он подходит сзади, передвигаясь как хищный зверь. Да, вот правильное сравнение. Сколько его не корми, не отрывай от себя, он все равно дикий, все равно сам по себе. Но ты тоже хищник. Поэтому так важно держать все под контролем, чтобы он был под тобой, чтобы он подчинялся, чтобы он знал свое место, чтобы приходил жрать только из твоих рук.
- Шизуо… - он тоже упирается руками в подоконник, накрывая твои сжатые в кулаки ладони, прислоняется к тебе, и ты через одежду чувствуешь жар тела, которое только что хорошо отымели. Хуже всего что, несмотря на то, что сейчас ты трахал его, ты представляешь, как он был сверху на этой телке, как она стонала под ним, потому что ты и сам знаешь, как трудно сдерживаться, даже если соседи слышат, даже если в другой комнате сестры, даже если за дверью кто-то ждет своей очереди сходит в сортир. Потому что ты, блять, знаешь, каково это, когда тебя трахает он.
И как охуенно стыдно, когда он языком облизывает всего тебя, чтобы было не так больно, а ты не можешь остановиться и просишь еще и еще, пока он, как заправский садист, кусает и лижет твое ухо, прекратив обращать внимания на другие части тела. И от одного этого хочется кончить. А ведь женщинам нужно даже меньше, чтобы задохнуться от желания чувствовать его в себе, этого ублюдка, который никогда не берет тебя сзади – только так, чтобы видеть твое лицо, целоваться с тобой и стонать твое имя в рот.
Самое паскудное то, что ты прекрасно знаешь: это техника, отточенная годами. Скольких он трахнул до тебя, чтобы узнать, как приятно слышать «Я-не-могу-больше», которое он шепчет тебе в шею? Ок, хорошо.
А скольких еще трахнет?

Ты пропускаешь через зубы воздух, нервно дергаясь, когда он утыкается носом между лопаток, трется о спину, целует в плечо, и обычно ты сдаешься. Отвлекаешься от работы, от разговоров, от разборок, от всего, потому что нихуя не надо, если он так делает, и еще обнимает за талию. Да, вот так, ты запрокидываешь голову, на секунду забывая, как сильно злишься, и он проводит языком вдоль позвоночника, касается губами шеи, у него мягкие губы, которые так приятно целовать, особенно, когда он ликует после очередной победы и на них еще остается привкус самолюбования. Губы, которые исцеляют все синяки, ссадины, порезы, и шепчут «Прекрати уродовать твое мое тело», целуя твой живот.
Губы, которые целовали эту суку.

- Отвали, Изая, - отталкиваешь его плечо, но выходит как-то жалко, потому что как бы ты ни избивал его, как бы ни насиловал, сколько бы боли ты ему ни причинял, ты никогда не думал, что он пойдет спать с кем-то еще, кроме тебя, ну, пора в этом признаться.
Потому что он твоя личная шлюха, твоя партнер по садо-мазо играм, потому что вы иногда вместе гуляете вечером, потому что он забирает тебя домой, когда тебя все-таки задевают в драках, и лечит. Потому что, блять, он твой. И он не смеет ставить это под сомнение.
А теперь главный вопрос: что пошло не так? Может, все-таки ты был слишком груб, когда трахал его так долго, что у него шла кровь, и он злился до следующего раза? Может, все-таки не лучший способ разрядить обстановку, называя его «крысой», пока он сосет тебе? Может, не стоило избивать его каждый раз, когда он на людях целовал тебя?
А может, вы просто не подходите друг другу?

-Шизуо, - он берет тебя за руку и поворачивает к себе, убирая челку и проводя пальцем по переносице, - или ты рассказываешь, в чем дело, или я узнаю об этом сам. Но лучше бы ты, конечно, не заставлял меня ждать, - он как всегда невыносимо хорош, со своим обнаженным телом, которым трется о тебя, и ты, теряя концентрацию внимания, смотришь на его бледную кожу, на тонкие пальцы, на холеный торс, на котором сейчас нет места без засосов, на аккуратный член. Он похож на изящную куклу. А ты рискуешь ее сломать.
- Давай, съебывай, - он все равно это сделает. Какая, черт возьми, разница, будет он сообщать подробности своего решения «Ты-меня-не-устраиваешь-и-я-ухожу-к-своей-девушке» и у тебя не будет ни малейшей возможности сделать вид, что ты не знаешь ни о какой «его девушке», или вы просто разойдетесь.
Он наклоняет голову на бок, внимательно смотря на тебя, и обводит пальцами контур лица, когда ты отворачиваешься. Да, это очень похоже на самобичевание: давай, в последний раз обними меня. Давай, в последний раз поцелуй меня. Давай. Всё в последний раз.
Теснит тебя к подоконнику, заставляя присесть и, обнимая тебя, гладя твою спину, улыбается на то, как ты по привычке ерошишь его волосы, смотря куда-то мимо него, выдыхает тебе на ухо:
- Что такое? – от него пахнет твоими сигаретами, он всегда бесится от этого, но этот запах ничем не истребить, и ты всегда эгоистично думаешь о том, как отлично знать, что он меченый.
- Изая… - ты немо произносишь это одними губами и обхватываешь его руками за шею, потому что он все-таки твой и это твои укусы у него на плече, и, скорее всего, ты все делаешь не так, как он хочет, и ты никогда не изменишься, но он должен потерпеть. Ведь он тебе нужен. Ведь ты нужен ему. Потому что, блять, это не может так просто закончиться. Столько лет бессмысленного ожидания. – Ты спал с ней? – он отстраняется от тебя.
- С кем?
- С девушкой, с которой ты целовался.
Он протягивает к тебе ладонь, и ты трешься об него, даже если знаешь ответ. Он гладит твою щеку, пробирается пальцами к мочке уха, и ты забываешься ненадолго в его прикосновениях.
- Сколько раз? – ты говоришь спокойно и ровно, пока он ласкает твою шею, и подтягиваешь его к себе, чтобы обвить руками за талию.
- Какая разница? – значит, много. Интересно, как давно это длится. – Шизуо…
- Почему? – смотришь на него сверху вниз, но он не отворачивается и спокойно произносит:
- Потому что с тобой нельзя делать то, что я делаю с ней, - кладет тебе палец на губы, и ты прикусываешь его, берешь в рот и ласкаешь языком. – Шизуо, ты ревнуешь? – проводит влажным пальцем по подбородку.
- Нет, блять. Конечно, нет, сука, - закрываешь глаза, и он проникает в твой рот, подтягиваясь к тебе за шею.
- Шизуо… - он ласково целует тебя и утыкается носом в ямку между ключицами.
- Что бы ты ни сказал…
- Я знаю. Ты не простишь… - пробирается пальцами в волосы и почесывает тебя так привычно, так по-хозяйски.
- Чего нельзя делать со мной? – водишь носом в его волосах, вдыхая аромат лавандового мыла и гладишь его по спине, гладишь, гладишь, чувствуя, как уходит твоя ярость.
Он остается с тобой. Пропахший чужой женщиной, испачканный ее прикосновениями, он все-таки остается с тобой.
Упирается головой тебе в подбородок и прижимается к тебе, чтобы только ты один это слышал: - Тебе нельзя делать больно…
Ты застываешь.
- Но ведь на мне все быстро заживает… и если ты хотел…
- Ты придурок, Шизу-тян, - обнимает тебя и тихо-тихо шепчет: - Я не хочу причинять тебе боль.

«Да, дрянь, ну конечно», - думаешь ты, вспоминая, как он раз за разом чуть ли не убивал тебя, какое удовольствие ему приносит один твой вид, когда ты возвращаешься с потасовок. «Вся эта хуйня произошла только потому, что тебе захотелось причинить мне боль».
- Я хочу ее трахнуть, - он отстраняется и недовольно морщится, проводит ладонью по твоей груди и, после нескольких секунд раздумий, кивает.
Ага, да, ты хочешь обладать той же, которой обладал он. Чтобы он не думал, что в мире есть хоть какие-то вещи, которые принадлежат ему, но не принадлежат тебе. Потому что он твой. И его игрушки – это твои игрушки.
**
Она канонично красива, эта девушка: длинные ноги, тонкая талия, большая грудь, пухлые губы, симметричное лицо, обрамленное выбеленными локонами.
И ты пошло улыбаешься, глядя, как отлично она смотрится на вашей кровати, чуть расставив ноги.
Он сидит в кресле напротив кровати и курит.
Довольно улыбаешься, снимая рубашку. Волнуйся, сученыш, нервничай. Потому что сейчас может оказаться, что ты зря отказался от гетеросексуальных связей.
- Я Шизуо, - запрокидываешь голову, потому что так ты смотришься лучше всего, заставляя выступить все мышцы. И ему до сих пор нравится этот вид, потому что стучит бычком о пепельницу, и ты знаешь, как он жадно осматривает твое тело на наличие новых порезов, шрамов, ссадин, синяков.
- Я Мисаки, - да, голос у нее как у профессиональной проститутки: волнующий, грудной. Интересно, где этот уебок ее нашел.
Подходишь ближе к кровати, и она, улыбаясь, подползает к тебе на коленях, чтобы быстрыми пальчиками расстегнуть джинсы и провести языком по твоему животу. Неплохо. К тому же, доставляет ее покорность: она разве что не виляет задницей в знак признательности к тому, что ты собираешься ее трахнуть.
Она цепляет ногтями резинку от трусов и оттягивает ее, похотливо улыбается, мол, она тоже рада тебя видеть.
Ты притягиваешь к себе ее голову и слышишь, как он там захлебывается дымом, когда она берет у тебя в рот, а ты протяжно, показушно стонешь, как никогда не делаешь под ним. Ее влажный рот проходится вдоль твоего члена, и ты поворачиваешь в его сторону, чтобы развратно облизнуть свои губы и провести по ним пальцам.

Он бледнее обычного, сдвигает ноги и презрительно поджимает губы, потому что ему, этой шлюхе, явно не нравится, что ты никогда не бываешь таким с ним.

Отрываешь от себя ее голову, наклоняешься и целуешь, обводя языком ее губы, и хрипло шепчешь «Мисаки», а она так широко распахивает глаза и становится похожей на куклу, что ты тут же опрокидываешь ее на спину и жадно впиваешься ей в губы, изучая рукой ее тело.
Она совсем не такая, как этот ублюдок, хах, она же девушка, но ты настолько отвык думать, что можно заниматься сексом не с ним, что теперь поразительно вспоминать, как возбуждает действительно женское тело: стройное, красивое, ладное. А не худое и костлявое.
Обхватываешь губами ее сосок – и она тотчас всхлипывает и подается к тебе, прижимая к пышной груди. Занятно, как по-разному это все работает: она так быстро заводится от одного прикосновения и сразу подкладывается под низ, а его практически нельзя уломать быть снизу, поэтому каждый раз вы по-прежнему сражаетесь за то, кто будет вести.
- Шизуо, - она судорожно глотает воздух, когда ты спускаешься ртом вниз по ее животу и разводишь ноги, на секунду отвлекаясь от ее влажной вагины.

Он смотрит на вас, трогая себя под джинсами, поверхностно дыша и касаясь другой рукой своего рта.
Ну, в общем-то, неужели ты рассчитывал, что он не испытывает удовольствия от того, как его игрушки заняты друг другом? Эгоистичная сука.

Приподнимаешься на коленях, обхватываешь ее за бедра и тянешь на себя. Толчок – и, блять, это куда приятнее, чем с ним. Она откидывается на подушки и шире разводит ноги, чтобы ты смог еще глубже войти в нее, вспомнить, насколько охуенно, когда тело само просит войти в него, а не отторгает тебя, и тебе не приходится снова и снова ласкать его, смазывать, чтобы не поранить. Как с тобой это делал он. Как круто, когда под тобой с самого начала стонут от удовольствия, а не от боли.
Просто ее тело создано для того, чтобы его брал мужчина. И, блять, пора признать, что даже если он никогда не просил тебя остановиться, никогда не говорил, что ему не нравится, ему явно хотелось этого. Потому что ты обращался с ним, как с женщиной. Хотел, чтобы он так же расставлял перед тобой ноги (он, кстати, пару раз даже так делал), хотел, чтобы он не был таким узким (и в воспитательных целях побаловался с игрушками), хотел, чтобы он походил на девушку и заставил его всего побриться.
И он все равно терпит, даже если ему неприятно. Потому что так хочется тебе. Ты причиняешь ему страдания. Ты эгоистичная сука, а не он.
Только теперь как-то дошло, что ты до сих пор не можешь признать, что влюблен в парня. И ненавидишь его за это.

«Тебе нельзя делать больно».
А тебе, сученыш, можно?

Толкаешься в ней, слыша, как он, попадая с тобой в ритм, мастурбирует. «Блять, Изая…»
Она пытается тебя поцеловать, но ты отводишь губы, потому что хочется сейчас абсолютно другого.
Она вскрикивает, и ты, догоняя ее, кончаешь. Вместе с ним.
*
Он лежит, сжавшись в комок на испачканных простынях.
- Изая… - трогаешь его за плечо, испытывая нехилые угрызения совести. – Давай я поменяю белье.
- Не надо, - он притягивает к себе колени. – Я потом сам. Тебе надо на работу. Иди, - переворачивается на спину и улыбается. – К тому же, может, я и сам на них развлекусь.
Конченный долбоеб, как бесит его несговорчивость.

Наклоняешься к нему и целуешь, а он зло отпихивает тебя и вытирает губы.
- Не трогай меня!
- Изая… - ох, опасно, ты прямо чувствуешь, как неприятно стало в грудной клетке от того, что он впервые не дал себя поцеловать.
- Нахуя?! Нахуя ты это сделал, Шизуо?! – он взбешенно кричит, и ты впервые видишь, как он злится.
- Ты же у нас здесь знаток психологии! – тоже срываешься на крик. – Ну так, блять, и объясни мои действия!
- Иди ты нахуй! Пошел вон из моего дома! – срываешь с тумбочки лампу и со злостью бросаешь рядом с ним в стену.
- Закройся, Изая! Как ты меня заебал!
- Ну так блять и уебывай отсюда! – хватаешь его за руку и тянешь на себя, хотя он активно сопротивляется и кусается. Даешь оплеуху, и он оседает в руках, стискивая кулаки.
- Уходи, Шизуо, - о, вот больше всего бесит его равнодушие! Крепче обнимаешь его и почти впечатываешь в себя.
- Закрой. Пасть, - находишь его губы и заставляешь их открыть, с силой надавливая языком. Он все равно лучше этой телки даже если он абсолютно асексуален, потому что он твой. Твой. Твой. И ты знаешь каждый сантиметр его тела, потому что лично оставил на нем если не синяк, то царапину. И ты знаешь, как сначала сделать ему очень больно, а потом очень приятно. И ты знаешь, как ему нужно, чтобы ты был рядом. Потому что иногда у него нет сил.
- Слушай сюда, я повторю только один раз, - отрываешься от его губ. – Не смей мне изменять. Никогда. Иначе я сначала убью того, с кем ты это сделал, а потом изнасилую тебя. И тебе будет очень больно, - выдыхаешь ему на ухо, облизывая ушную раковину. – Не смей с кем-то даже флиртовать. Не смей обращать внимания на других людей. Потому что ты моя собственность. Ты мой, - целуешь его в шею, и он выгибается, чтобы ты коснулся его там еще раз. – И я буду делать с тобой всё, что захочу. Вплоть до секса без смазки. Потому что ты мой, - прихватываешь губами кожу, и он шумно выдыхает. – Ты мой, Изая…
Он притягивает тебя к себе, а ты лижешь его, сходя с ума от того, что только что сказал, потому что сейчас он взбесится и точно вышвырнет тебя, а дальше ты рехнешься, потому что любая задница будет недостаточно тугой, любое тело будет недостаточно худым, любой язык будет не таким острым. И уж точно никто не будет бесить тебя так, как он.

Он отстраняется от тебя, презрительно улыбаясь.
- Ты жалкий собственник, Шизу-тян.
- Да, я такой, - ожидаешь его реакции, и да, вот она: он встает с кровати и молча выходить за дверь, спускается по ступенькам.

Блять, ну прими поздравления, как удачно ты все проебал!

Растягиваешься на кровати и закрываешь лицо руками.
Он бесит, бесит, бесит, всегда бесит эта крыса. Закусываешь губу. Он не крыса! – почти стонешь. Он охуенно красивый, грациозный, ласковый... И, твою мать, как он тебе нравится! И ты постоянно хочешь его, извращаешься, как можешь, только чтобы насытиться им! И ты плохо представляешь себе, что с тобой случится, если вы опять будете видеться только на улицах, если ты не будешь трахать его в подворотнях, если из душа пропадет лавандовое мыло, если ты начнешь опять просыпаться один.

Блять.

Чувствуешь на бедрах тяжесть, открываешь глаза.
- А ты, Шизу-тян, я смотрю, тут страдаешь?
- А да, я тут страдаю… - задыхаешься. Он упирается сжатыми ладонями тебе в грудь и улыбается. А потом скользит руками, обнимает тебя и целует в шею.
- Держи, - он раскрывает одну ладонь, и ты, опешив, берешь кольцо.
- Разве это не твое?
- Мое. У меня таких два, - задумчиво вертишь в пальцах серебряный ободок, а он сползает тебе под бок и прижимается за талию. – Какое удачное совпадение, правда?..
- Изая… - ты облегченно поворачиваешься к нему, хотя даже не знаешь, что ему такое сказать, чтобы он сразу все понял, но он прикладывает тебе к губам палец.
- Тебе мало, поэтому пусть просто будет у тебя.
- Изая…. – воешь и еще раз целуешь его, нежно-нежно, и он отвечает на поцелуй, лаская твой язык, рот, гладя тебя по торсу, и, когда ты поворачиваешься на спину, залазит на тебя.
- Хочешь, я сделаю себе татуировку «Собственность Хэйвадзимы Шизуо»?
- Лучше сделай себе татуировку «Самовлюбленная блядь», - он смеется и стягивает с себя майку.
*
- Мисаки, - Изая тянет слоги и качает ногой в воздухе, - спасибо, да. Он не знал, с кем связался, - смеется. – Ну ладно, пока-пока.
Поднимается обратно в спальню и укладывается рядом, поправляя Шизуо волосы и обнимая его. «Этого признания можно было ждать до скончания веков… а ведь я хочу, чтобы ты понял, что любишь меня уже сегодня. Чтобы я наконец-то мог принадлежать тебе. И обладать тобой».
- Шизуо, - он приподнимается на локте и шепчет блондину в губы. – Я люблю тебя.
«Я знаю, придурок».

@темы: fiction

---

У меня есть... Это неправильное построение предложения. Живет некоторая А., которая снится мне вот уже на протяжении месяца. Мы с А. из разных городов, и по закону Милорада Павича, она никогда не должна была бы мне сниться, но А. плевать на Павича. Сомневаюсь, не плевать ли ей хоть на что-нибудь, что нравится мне.

Мои сны с А. носят крайне нездоровый характер. В этих снах я чаще всего пытаюсь убить А. Иногда она пытается убить меня, но так или иначе я, именно я, совершаю во всех снах последнюю попытку. Мне трудно сказать, почему когда я закрываю глаза, я начинаю так сильно ненавидеть А., что хочу ее смерти, и вообще та А., которая разговаривает со мной, не вызывает у меня отторжения. Она похожа на всех моих девушек сразу, поэтому я испытываю неловкость, ибо мне кажется, что она знает все, что я могу ей сказать, и все, что в действительности собираюсь, потому что эти суки присылали ей тоннами письма, рассказывая, что я говорил им.

Я люблю вас всех, девочки, но сейчас мы говорим об А. И если мы говорим об А, то все девушки вокруг А. - априори суки, а сама А. управляет ими.

Так вот. С реальной А. я не хочу и не могу сблизиться, потому что она кажется мне неимоверно далекой и, в общем-то, невыносимо близкой, и я вообще стараюсь не общаться с ней долго, чтобы не ляпнуть какой-нибудь чуши типа "обожемойпосмотрикакойзакатясейчасзастрелюсь".
Эта А. еще чужой мне человек.

А. в моих снах вызывает у меня бессильную злость. Основная причина, как я думаю, в том, что, когда я пытаюсь убить ее, она смотрит на меня так, будто бы ей безразлично, я это или не я. Будто бы то, что именно я пытаюсь убить ее, - случайность. На моем месте мог быть кто угодно.
И это угнетает меня.
В моих снах мы очень долго разговариваем. Ощущение разговора остается во рту после сна, и с утра мне особенно лениво произносить слова. Но я не помню, о чем мы говорим, и, более того, не помню, имеет ли это какое-то значение.

Я склонен полагать, что та А., с которой я сражаюсь, это А., которая уже познала на себе тяготы моего внимания и неразделенных чувств, поэтому я не могу видеть ее безразличие к своей смерти из моих рук. Эта А. уже не хочет иметь со мной ничего общего. Но она не находит в себе силы отказаться, и мы говорим, говорим, говорим.

Таким образом, у меня есть две А., с одной из которых я почти незнаком, точнее, я знаю ее в других людях, которых уже целовал, и другая А., которая хочет стереть нам обоим память и никогда не вспоминать, что мы были вместе.

В реальной же жизни у меня нет ни одной А.
Они как бы расставлены на двух концах моста, а я стою посредине и читаю Кафку.

@темы: тексты

---

Литературный вечер имени крысы Иммануила Канта

На картинке - Ковалевский.

Подборка разные стихов и не стихов, так или иначе посвященных Рин.
Стихов, которые я так или иначе посвятил бы кому-нибудь из вас, которые не посвятил бы никому.
И не стихов, которые я прячу для себя и не читаю в телефоны.

вдохновляться

Зыкова.
Л. чувствует: что-то разрушил
но только не помнит что
поэтому на всякий случай
скупает бинты скотч гвозди клей
бетон адвоката валерьяну в корнях
и анальгин (на случай если разрушены зубы)

а М. понял что влюбился
но только не помнит в кого
поэтому на всякий пожарный
дарит цветы К.
приносит зарплату Н.
везет к ветеринару собаку Л.
и ест в ресторации постные блинчики с Ж. Т. и С.

а Ш. уверен что это ошибка
и никакой он не Ш. а самый настоящий Р.
и он едет-едет-едет туда где всё его настоящее
но только не помнит куда
поэтому периодически попадает в милицию
майями театр вытрезвитель и сыктывкар

а я точно знаю что стану ракушкой
но только не знаю когда
поэтому ничертанеделаю
ничерта
**

она считает твои потери
ночь каждую
кричит у меня жажда
кричит у меня истери
ка просит встать тебя на карниз и шагнуть еще дальше
потом извиняется, говорит скоро умру, кашляет
ты ненавидишь ее как белые кости индейцев апачи
силы стремятся к ну лю
плачешь
и вдруг обнимаешь ее од ну лю
бимую бережно чтоб не сломать не по.мять
это она. твоя па.мять.

Хадановіч.

Дзяўчына прыходзіць у краму.
Дзяўчына купляе рамонкавую гарбату,
пакунак на дваццаць аднаразовых пакецікаў.
Дзяўчына прыносіць пакунак дадому.
Дзяўчына выцягвае пакецікі па адным,
варожачы: «Кахае. Не кахае.
Кахае. Не кахае. Кахае».
Хоць ведае, як бывае ў жыцьці
з парнымі лічбамі. А што рабіць?
Рамонкавую гарбату на дваццаць пяць пакецікаў
зноў раскупілі іншыя дзяўчаты.

Манцэвіч

Мы крочылі побач
рука ў руку
да пляча плячо
твар у твар
вочы ў вочы
у рот рот.

Так мы ступалі, крочылі
нага ў нагу,

пакуль ты не збочыла.

І цяпер вока за вока,
цяпер – зуб за зуб.

Усё, што ты з сабою забрала
я выскубу, адгрызу —
вярну сабе ўсё,
да сябе вярнуся...

Забяру сабе свае вочы,
з твару змыю твой твар,
адляплю ад вуснаў твае вусны,
вырву руку з рукі.

І калі сэрца сціснецца ад адчаю,
я буду шаптаць як мантру,
што ты – родная,
баючыся паверыць,

што ты чужая.

Эко

о творчестве

Творчество может быть только анархичным, живущим по законам дарвиновского капитализма, где выживает сильнейший… Я не могу думать быстро, мне нужно два месяца, чтобы додумать мысль и потом изложить ее. Мне не интересна ни последовательность, ни периодичность. Я не стремлюсь воспитывать и формировать аудиторию. Каждый автор имеет право сегодня говорить одно, завтра другое, ошибаться или вообще молчать.

Разанаў
На заінелым трамвайным акне
хтось напісаў:
“Я кахаю”.
Усе пазіраюць на свет
праз гэтыя словы.

---

Название: Rock-n-rolla
Автор: Entony
Бета: the absurd
Фэндом: Durarara!!
Персонажи: Шизуо/Изая
Рейтинг: NC-17
Жанры: Драма, POV, Слэш (яой)

Предупреждения: Нецензурная лексика, BDSM, OOC, Насилие

Саммари: все фильмы Гая Ричи.

Комментарий: NC-17 стоит здесь не просто так. Наркотики, насилие, разврат, детальные описания всего, что придумал мой воспаленный разум, нецензурная речь – все это есть. Будьте бдительны и предохраняйтесь при чтении.

Права: в этом мире мне ничто не принадлежит

 

текст3

**
Чем старше становишься, тем меньше хочется вспоминать человека, которым ты был когда-то. Пытаешься не общаться со старыми друзьями (потому что стыдно), не перечитывать сообщения (потому что стыдно), не ходить в те места, где раньше терял месяцы, потому что там особенно велик риск нарваться на кого-нибудь из знакомых и начать вспоминать какие-то общие темы, которые вызывают только красноту лица. Если ты ведешь жизнь, которую общество оценивает положительно, то вероятность того, что ты гордишься молодостью, где курил, пил, спал в метро и носил длинные немытые волосы, равна нулю.
А если тебе двадцать три и ты выключен из социальной жизни посредством принятия тяжелых наркотиков, то единственное, чем ты вообще гордишься (когда у тебя еще есть время в перерывах между дозами), так это юностью, где ты был непорочен и без расписок о займах.
**
Он не появляется на следующий день.
Я дико волнуюсь, обзваниваю морги, звоню его знакомым на мобильные, плачу, страдаю, выползаю из дома на улицу, кричу «Шизуо, милый, где ты?!», о да…
О да! Он не появляется на следующий день, а я смотрю фильм, читаю Басё и лежу на татами, наслаждаясь одиночеством и покоем.

И еще я пытаюсь устроить сеанс рефлексии, результаты которого не воодушевляют хотя бы потому, что они нежеланны.
Странно даже думать об этом, но мне нравится с ним разговаривать, потому что большую часть разговора мы подкалываем друг друга и общаемся на равных, а я уже и забыл, каково это: быть с кем-то на одном уровне.
Он не так сильно раздражает меня, когда похож на рыцаря посреди шумного Токио чуть меньше, чем полностью. Когда ведет себя естественно. Когда не делает вид, что его чувство справедливости коробят мои выходки с другими людьми. Когда не вспоминает последние шесть лет игр в Икебукуро. Когда ведет адекватные беседы.

У меня вообще такое чувство, что человек, который бинтует мне ногу и выслушивает мои монологи, это добрый близнец Хэйвадзимы, который втайне мне симпатизирует. Я пытаюсь об этом не думать, не думать, не думать, и сконцентрироваться на хокку, но сцена поцелуя с воображаемым близнецом не идет из головы, и я, изучая потолок, думаю о том, как было бы хорошо, исчезни Шизуо, его квартира, Токио, Япония, весь мир через несколько секунд.
Сколько бы проблем мне не нужно было решать.
*
- Эм, Селти?.. – она быстро стучит пальцами по телефону, пока я пытаюсь сообразить, что ей здесь нужно.
Половина двенадцатого. Вы открываете дверь, когда в нее звонят, скорее по привычке, не успев подумать, что, возможно, это пришла Ваша смерть. А за дверью – латексный костюм и большая грудь. Приятная неожиданность.
«Где Шизуо? Что ты здесь делаешь?»
- Я без понятия, босс забыл оставить мне распоряжения, что отвечать визитерам… - какого черта она здесь забыла?
«Что ты здесь делаешь?!»
- Живу?
«Как давно?»
- Селти, ты задаешь слишком много неудобных вопросов, которых, как и встречи с тобой здесь, хотелось бы избежать.
«Мне надо кое-что передать Шизуо».
- Понимаю, понимаю… - прислоняюсь к косяку. – Ну что же, жаль, что ты его не застала… - ну давай, мы же оба понимаем, что нужно написать «Что ты хочешь взамен?»
Она мнется, передергивает плечами.
«Ты же вскроешь пакет?»
А, вот оно что.
- Я не знаю, не знаю, Селти. Возможно, моя внутренняя вера в людей, непоколебимая уверенность в их честности и доброте не позволит мне нарушить тайну чужой личной жизни… Возможно, мобильный телефон меня убедит этого не делать… Но не то чтобы я был уверен.
«Он мне нужен для работы».
- Понимаю, понимаю. Ну, спасибо, что зашла… - почти закрываю дверь, но она успевает просунуть руку.
«Бери».
Безразлично бросаю на пол коричневый почтовый пакет.
Телефон.
Небеса мне благоволят.

Я погружаюсь в негу мира сотовой связи, набирая свой номер. «Где ты, мой маленький друг?»

Когда я пришел на точку, пришлось сложить в общую кучу мобильный, нетбук и кошелек, потому что напряжение, которое обычно сопутствует пятидесяти тысячам американских долларов, способствует атмосфере недоверия. А потом было совсем не до того, чтобы забрать его.
Я стараюсь сейчас не думать о том, как крупно облажался, ибо что, если они все-таки вскрыли нетбук? Что, если к ним в руки попала моя телефонная книга? Что, если по официальным данным я мертв неделю как?
Я пытаюсь свято уверовать в человеческую жадность, надеясь, что какая-нибудь мелкая сошка прибрала к рукам мои вещи, пока была суматоха, и теперь страдает, потому что не может воспользоваться этими предметами роскоши. А тут я, в красивом кимоно и со слугами, предлагаю этому юнцу достойную плату взамен за собственные вещи. И он падает мне в ноги, плачет, клянется в вечной верности…

Гудок.
«Давай-давай…»
Гудок.
«Ну что тебе стоит…»
Гудок.
«Пожалуйста-пожалуйста…»
- Алло? Селти? Селти, что случилось? – застываю с открытым ртом. – Селти, тебя не слышно! Алло?..
Сбрасываю звонок.
Какого черта происходит?.. Откуда у Хэйвадзимы мой телефон?

Я пребываю в растерянности, пытаясь взглядом найти какую-нибудь опору, чтобы прийти в чувство и своей блестящей дедукцией сложить картину, но я вижу только коричневый пакет. Он бросает мне вызов.
Открываю дверь балкона, размахиваюсь – «Посмотрите только, и Орихара сделал хоум ран! Это принесло победу команде в этом сезоне! Да, да! Вы не ослышались! Токийские «тигры» вышли в полуфинал!» Нет мобильного – нет сделки. Нет сделки – нет пакета.

Разрываю оберточную бумагу – и на пол высыпаются фотографии. Смотрю на ворох блестящих прямоугольников, и взгляд рассеивается, отказываясь видеть то, что на них изображено.

Твою мать!

Откуда, откуда эти фотографии?! – паникую я, зажигая газ на плите. Откуда у Селти фотографии, где я так безмятежно фасую кокаин в маленькие прозрачные пакетики?! Почему она отдала их Шизуо?! Блять, что здесь творится?! – голубое пламя ласково облизывает глянец, и вот моя рука, крамольно взвешивающая пакет, исчезает в небытие. Одну за другой сжигаю фотографии, мало заботясь о запахе и кусках пепла, которые падают на пол.

Для чего Шизуо эти снимки? Как он их достал? И, главный вопрос, для чего ему доказательства моей измены, если он и так работает на клан, который использует мое предательство в свое благо?
Нервно закусываю губы, наблюдая, как горит последняя фотография.

Я усаживаюсь над шахматной доской и припадочно барабаню пальцами по столу. Предположим, Ямагучи нужны несколько снимков потому, что они хотят меня ими шантажировать. Это бессмысленно, потому что Сумиеси и Инагава уже обо всем знают, и им не нужны какие-то фотографии, чтобы содрать с меня кожу. Фактов и без того предостаточно.
Черт-черт-черт!

Отодвигаю Шизуо от Белого Дракона. Что если я ошибся, и Шизуо не работает на Ямагучи? Весь план базировался на том, что, переманив Шизуо, я смогу выиграть время у клана, который хочет меня выдать, и показать, насколько полезен я могу быть, зная большую часть сделок, которые проворачивают их конкуренты… Но если он работает на Инагаву или Сумиеси, почему тогда он держит меня здесь?

Я запутался.
Мне не хватает информации.
Единственный человек, который может что-то прояснить, это Хэйвадзима. Где он, блять, когда так нужен.
**
Я не сплю, все думая о возможных путях развития событий, но чем дальше за полночь, тем больше мои идеи попахивают паранойей и безысходностью. Я ненавижу быть беспомощным. Ненавижу.

За все то время, что я играл в эти взрослые игры, я довольно часто оказывался в ситуациях, когда другие люди просто сдались бы, приняли свой конец как неизбежность, но мне нравилось разочаровывать тех, кто ожидал от меня покорности, нравилось даже больше, чем сама игра.
Я был твердо уверен, что я встречу свою смерть не в вонючей подворотне или на «точке». Это была глубокая вера, которая, в общем-то, не имела под собой никаких оснований, кроме как…

Когда мы с Шизуо учились последний год, я впервые в своей жизни решил пойти на фестиваль, руководствуясь какими-то нетрезвыми размышлениями вроде «Ну, ведь в последний раз это все…», «Да ладно, ничего не случится…»
Я пришел к самому концу, когда разожгли костер, и наблюдал с крыши, потому что не хотел идти в толпу незнакомых людей, которые были мне неприятны.
А потом, оторвавшись от изучения неба, я увидел его.

Это было как в самых дешевых дорамах: он был в кимоно, грел руки около костра и вокруг него увивалась какая-то девушка, а я стоял на пять этажей ближе к небу, чем он, и не мог разглядеть его лица. Я перевесился через перила, желая рассмотреть его, потому что он так гармонично смотрелся рядом с огнем, этот напыщенный идиот. Он поправлял растрепавшиеся волосы – и вслед за его рукой летели искры. Он громко смеялся – и костер взвивался вверх. Он танцевал – и за ним танцевало пламя.
Я ненавидел его, потому что его жизнь должна была бы быть невыносимой: он разрушал даже то, что любил, - но он только улыбался. Он не мог влюбиться, не мог ходить на свидания, не мог испытать радость от обладания другим человеком. Он не мог с кем-то близко дружить, потому что не контролировал своих эмоций. Он не мог подпустить к себе никого.
Но он продолжал быть счастливым. И я не мог простить ему этого.

В то же время одиночество снедало меня, и я пытался закрыть эту дыру всем, что попадало под руку: алкоголь, беспорядочный секс, легкие наркотики, транквилизаторы, драки, игры, - но это только не давало затянуться ране и делало мне больнее.
Я не мог никому доверять. Я не мог никого к себе подпустить. И я становился все злее и злее с каждым днем. Просто я знал и видел, почему люди совершают те или иные поступки, и я бы многое отдал, чтобы проебать это умение.

Парень говорит девушке «Я люблю тебя» - а меня выворачивает наизнанку, потому что еще вчера эта гнида трахала ее лучшую подругу. Мужчина хлопает ребенка по спине и говорит «Удачи в школе, мы с мамой ждем тебя дома», а сам едет к любовнице и не испытывает вины.
Ложь, ложь, ложь. Везде одна сплошная ложь.

Не сразу, путем внушительного самоанализа, я пришел к выводу, что мне и самому нравится, феерически нравится лгать. То, что ты чувствуешь, не обязательно показывать другим. То, что ты показываешь другим, не обязательно чувствовать. «Ты» - это только то, что видят посторонние. И мое «я» постепенно стало растворяться.

И я влюбился в род человеческий. И в Шекспира, между делом. «Весь мир – театр», а я в нем сценический режиссер, который переносит свою боль на актеров, заставляя их прыгать по разбитым стеклам.

А Хэйвадзима никогда не придуривается и не лжет. Сукин сын.
И поэтому так бесит.

Но тогда, во время фестиваля, я просто упивался его видом, потому что вдруг понял, что жажда соперничества, желание доводить его, все это вызвано лишь завистью к его непосредственности и умению быть собой. И однажды, когда мне надоест играть, когда мне наскучат люди, когда мне опротивеет жизнь и когда я пойму, что нет никакого «меня», есть только то, что думают обо мне другие, он, именно он, мальчик-огонь, сожжет меня.

Между нами не было какой-то особенной связи, кроме красных ниток крови, в которых я, в конце концов, запутался, а теперь, когда все так обернулось, я и задохнусь.
**
С какого-то момента ты начинаешь приносить другим людям только боль и разочарование. Твоя мама не так рада, что ты постоянно тусуешься на улице, как была рада, когда ты был шестнадцатилетним юношей. Твоя девушка не очень счастлива тому, что ее обществу ты предпочитаешь общество немытых наркоманов, и, хотя она не называет твоих нынешних «друзей» грязными ублюдками, которые испортили твою жизнь, она очень неодобрительно смотрит на тебя, когда ты говоришь «Ну давай, мне пора». Твои успехи в области химии не приносят радости никому, кроме тебя самого. Даже твоя собака больше не встречает тебя у порога.
Чуть позже люди, которым надоедает участвовать в трагедии, по исходу которой тебя похоронят и в тебе прорастут цветы, жмут тебе руки и исчезают.
И ты все недоумеваешь, что же это такое, ведь ты кажешься себе по-прежнему остроумным, худым, но красивым, с загадочными синяками в области сгибов локтей, и таким легким, что, казалось бы, все должны любить тебя. Теперь-то ты чувствуешь себя сильным, готовым совершить что-то, не сегодня, конечно, но, возможно, завтра, теперь-то ты по-настоящему обрел себя!

А потом ты смотришься в зеркало.
**
Он приходит под утро. Как «приходит»… Вваливается в квартиру, со стоном падая на пол и шипя что-то. С грохотом швыряет ботинки, входит в комнату, где я лежу в утренней полудреме, выпив с утра несколько таблеток обезболивающего.
- Что, тебя избили школьники? – хмыкаю, привставая с пола.
- Да, меня избили школьники, которые хотели узнать, где им найти крысу, по имени Орихара Изая, - он зло оскаливается и швыряет в угол жилетку.
- И что же ты? – смотрю, как он заходит в комнату, и понимаю, что я крупно влип.

Иногда он бывает дико зол. Я бы даже сказал, что это не злоба, это бешенство, которая берется из каких-то высших источников, потому что люди не могут настолько выходить из себя.
В этих моменты, когда он отказывается себя контролировать, масштаб его разрушений трудно предугадать, потому что он уничтожает абсолютно все, что попадается под руку. И этих моментов обычно я счастливо избегаю.
Не сегодня, не сегодня.

- И я им почему-то не сказал. А вот сейчас смотрю на твое уебищное лицо, которое меня бесит, и думаю, что прибью тебя сам! – он вырывает из карманов штанов сигареты и нервно закуривает.
- Ты не сдерживайся, в конце концов, ты здесь хозяин… - настороженно смотрю, как он щелкает пальцами и резко поворачивается ко мне.
- Меня заебало ухаживать за тобой, Изая. Меня заебал ты. Меня заебали разговоры с тобой… - он выпускает дым и выбрасывает сигарету. – Ты не представляешь, как бы я хотел тебя отпиздить… - как ты меня раздражаешь в такие моменты.
- Что, бережешь меня напоследок? Вдруг я откажусь с тобой трахаться, если ты изобьешь меня? – зачем я это сказал. Я поднимаюсь с футона, чтобы быть с ним на одном уровне.
- У меня на тебя не встанет…
- У меня на тебя тоже. А вот на твоего брата…
- Не смей, блять, вмешивать моего брата! – он срывается на ор, а я торможу под этими сраными таблетками, нахуя я их вообще принял. - Ты неблагодарная мразь! – я не успеваю уклониться, и он со всей дури бьет меня в лицо. Под анальгетиками я успеваю отметить, как боль медленно расползается под кожей, пока он не бьет еще раз, и она не озаряет сознание яркой вспышкой. И вот тут до меня доходит.
Да. Да. Да.

Я стою, пытаясь продохнуть в такой дикой дымке, слизывая кровь с губ, и, блять, господи, наконец-то меня всего выворачивает от злобы, которую я пытался сдержать все это время! С первой ебучей реплики этого диалога я надеялся на этот исход.
Я должен был одуматься. Я должен был понять это раньше. Это все – результат моего самообмана, моего желания обладать им, моей тоски.

Какие задушевные разговоры?! Какие поцелуи?! Какой секс?! Мы не друзья, не любовники, не партнеры! Мы враги, Хэйвадзима! Мы должны уничтожить друг друга! Я хочу видеть тебя мертвым! Я хочу, чтобы ты сдох! Чтобы ты корчился в спазмах от боли. Чтобы ты был так же беспомощен, как я сейчас, практически вырубленный таблетками. Чтобы ты страдал. Я хочу, чтобы ты страдал!
Я хочу пить твою кровь, танцевать на твоей плоти, хочу жарить себе на завтрак антрекоты из твоей шеи. Я хочу, чтобы ты прекратил существовать как отдельный индивид. Я хочу, чтобы ты растворился во мне.
Я ненавижу тебя даже больше, чем себя самого.

Меня шатает, но я вскидываю голову и смотрю, как этот конченный урод скалится и разминает пальцы. Как я тебя ненавижу. Как я тебя ненавижу…
- Ты ебнулся, Шизуо? – мой голос больше похож на рычание.
- Да, - он склабится и делает выпад в мою сторону, попадая под дых. Выдох – и я бью его под колено, таща за волосы, какое это поразительное ощущение в пальцах, когда я тяну сильнее, наматывая длинные пряди. Одно дивно верное движение – и его лицо встречается с полом, а я, почти захлебываясь от восторга, бью его ногой под ребра, слушая удивительно приятный стон. Стон его боли.
Он вырывается, припадает на колено и локтем ударяет меня в живот, и, пока я корчусь, заезжает мне по лицу, от которого итак немного осталось. Медленная съемка приемом Финчера:
Рывок – я попадаю ему в губы, и они ласково встречают мои пальцы праздничной алой полосой. Рывок – он бьет меня в живот, и я хватаю губами воздух.
Рывок – я пытаюсь уклониться, но он наклоняется и сжимает мою раненую ногу, с грохотом валя на пол и подминая под себя.
- Не смей, - я дергаюсь, но он ударяет меня в скулу и изображение плывет. «Мама, я был не очень хорошим сыном». – Мне, - удар с другой стороны. Он садится на меня всем весом, молотя с таким ожесточением, что, если бы мои губы не были разбиты, я бы улыбался от неописуемой радости: это я заставляю его так злиться. Я. – Сопротивляться, - он поочередно бьет меня то слева, то справа, а я уже посторонний в этой ситуации, потому что боль накатывает очень быстро. А я не могу ее терпеть. Не могу.
Но я и не могу пошевелиться, поэтому я лишь еложу пальцами по татами, пытаясь впиться в его лодыжку, чтобы он ослабил хватку и я вырвался.

Я не хочу, чтобы мне было больно. Никогда больше.

Он ударяет с каждым разом все сильнее и сильнее, превращая мое лицо в мясо, а я слушаю этот хлюпающий звук, который возникает при соприкосновении его кулака с тем, что раньше было моей кожей.
Ненависть рвет мою кожу похлеще его ударов, но я думаю, что так и должно было однажды случиться. Мы могли бы играть в прятки на улицах до скончания веков, потому что агрессия и злоба распыляются на открытых пространствах, но сейчас от нее не продохнуть, и каждый раз, когда мое горло сжимается хрипом, я давлюсь яростью.

Время повисло в воздухе и остановилось. И процесс повторяется снова и снова – слева, справа, слева, справа, и ничего не меняется, я не теряю сознание, даже не могу всхлипывать, потому что уже почти и нечем, я закрываю глаза и молча жду, когда спасительная темнота заберет меня в свои объятья и избавит меня от собственной беспомощности.

Но он останавливается. И во тьме, куда я почти провалился, я начинаю задыхаться, потому что его пальцы, теплые от моей крови, обхватывают мою шею.
Я с трудом открываю глаза и вижу лучшую картину в своей жизни: он, испачканный грязью моего тела, хочет покончить с этим раз и навсегда. Он готов.
И от этого мне хочется расплакаться от счастья. Потому что эти игры, этот пошлый маскарад теперь можно будет прекратить.
Мама, я был не очень хорошим сыном.
Надо признать, я был не очень хорошим человеком.
Я вообще не очень-то и был.
«Давай. Давай прекратим это. Давай».
- Изая, - его голос больше похож на вой, и я распахиваю глаза шире, пытаясь запомнить его в такой интимный для нас обоих момент – апофеоз нашей ненависти. – Я так больше не могу...
«Я тоже, Шизуо. Я никогда не мог!»

Теперь ты все понимаешь, я вижу. Понимаешь, как мне приходилось выносить окружающих, как приходилось мириться с их существованием, как мне приходилось жить в аду и кормить собой демонов. Понимаешь, как было больно терпеть все это, как не хотелось жить, как не хотелось просыпаться, как я страдал все это время. Каждую секунду.
И как я ждал, что однажды ты освободишь меня.
Давай.

Все эти годы я знал, что, когда мне станет невыносимо, когда я больше не смогу терпеть, когда эта бесконечная череда бессмысленных событий закончится, ты сможешь. Сможешь избавить меня от жизни, где самое дорогое и близкое мне существо – это мой сотовый. Где по вечерам меня встречает не возлюбленный, а метадон. Избавить от жизни, в которой я не хочу быть.

Давай. Мы сможем.

Если бы я мог, я простер бы к нему руки, поцеловал, успокоил, заверил, что так и должно быть, прошептал бы ему что-нибудь нежное. Я благодарен ему.

- Прости меня, - он шепчет это так тихо, так проникновенно, что я почти улыбаюсь, думая о том, что я смог вынести все это. – Прости меня…

Все отлично, все закончилось так, как однажды должно было закончиться.
Закрываю глаза и умиротворенно улыбаюсь.

ЧТО, БЛЯТЬ, ОН ДЕЛАЕТ?!
Вместо того чтобы придушить меня, он наклоняется и, размыкая руки, целует меня в шею. – Прости меня, - я умоляю тебя! Нет! Ну пожалуйста! Нет! Нет! Нет!
- Нет! - я стону, отпихивая его, забываясь в боли, которая прошивает все тело, - нет! Прошу тебя! Нет! Ну! – с вызовом смотрю на него и подставляю шею, надеясь, что сейчас он передумает и сделать все как надо, но он слазит и прячет голову в колени, садясь в моих ногах. – Шизуо, блять! – истерично бью его по спине. – Шизуо!
Он проводит рукой по волосам, обхватывает себя за спину и сжимается от моего крика.
- Шизуо! – снова ударяю его по спине, игнорирую нарастающую боль в ноге, и, наклонившись к нему со спины, кричу прямо в ухо, чтобы он услышал. – Убей меня, убей меня!
- Я не сделаю этого! – он поворачивается так резко, что я падаю, ударяясь головой, и противно хнычу, обессиленный и раздавленный. – Я не могу, Изая! Я не могу!

Зажмуриваю глаза и начинаю кричать.
Я не хочу этого слышать. Я не хочу быть здесь.
Я не хочу больше существовать.
**
- Открывай глаза.
- Отъебись от меня, - он дает мне пощечину, и я вынужден подчиниться. – Что?
У него разбито лицо: я неплохо постарался – но я, очевидно, выгляжу красочнее, потому что он поджимает губы, изучая меня.
- Мне жаль, Изая…
- Мне похуй, Шизуо, - я хочу обратно в мир, где есть только тепло 256 оттенков серого.
- Мне жаль, Изая, что ты такая мразь и мне приходится терпеть тебя в этом доме! - звон стали.
- Так какого хуя ты меня здесь держишь, а, качок?! – резко поднимаюсь с пола.
- Заткнись! – оплеуха.- Иди, блять, вскройся в ванной от этой несправедливости! Что я оставил тебя здесь, а не подыхать на улице!
- Пошел нахуй! – отпихиваю его и наступаю на раненую ногу. Казалось бы, хуже быть уже не может, но острая боль спицей рвет лодыжку. – Твою мать… - со всхлипом оседаю на пол.
- Изая… - он наклоняется надо мной.
- Я сказал тебе: пошел нахуй! – выходит из квартиры, громко хлопая дверью.

И не возвращайся, сука.
**
Я рассматриваю потолок так, будто бы это роспись Сикстинской капеллы: красота, гармония, изящество. Неповторимое сочетание красок. Игра цвета. Композиция.
Он заходит, бесшумно закрывает за собой дверь.

Мне надо было бы уйти отсюда. Прямо сейчас.
Но единственное, что я могу сделать – перевернуться на бок и сжаться в клубок.
Бессилие наваливается на меня и прижимает к полу.
Пространство отторгает меня.

В этом акте пьесы Автор не написал мне реплик, и поэтому пустоту нечем занять, можно только замереть статистом на сцене, надеясь, что зрители примут меня за стол или подсвечник.

Подтягиваю больную ногу к груди и упираюсь лбом в колено.
Пусть в эту комнату войдет кролик из «Донни Дарко» и скажет, что через пять дней мы все умрем. Пожалуйста. Я же знаю, он где-то спрятался и ждет, когда я его позову.
Отчаяние, которое трудно преодолеть. Отчаяние человека, которого оставили жить.

В 99% случаев самоубийцы, которых спасли, повторяют попытку не более чем через пять часов. Люди, которые достают их из холодных ванных, петель, засовывают им пальцы в рот, сшивают вены, они ничего не понимают в мотивах.
Чужую смерть вообще трудно понять.
А стоит ли пытаться?
«Ты когда-нибудь поймешь, Иллай, почему твой брат убил себя?»(5) Просто он устал, милая. Его брат очень устал.
И я тоже устал. Жизнь – утомительная вещь.

- Иди в душ.
Обнимаю рукой колени и затихаю.
- Иди в душ, Изая.
- Зачем?
- Что «зачем»?
- Зачем мне идти в душ?
- Ты грязный.
- Плевать, - стискиваю ноги и закусываю губы, чтобы не разрыдаться.

Ты серьезно думаешь, что вся грязь, которая на мне есть, это запекшаяся кровь?! Хорошо, если бы так! Может, я бы даже смыл ее!
Но скажи мне, что ты сделаешь с чужими прикосновениями? Что ты сделаешь с грязными иглами? Что ты сделаешь с каждым «Чтобы ты сдох, мудак!», брошенным, когда игра подходит к концу? Как ты отмоешь мои руки, которые перепачканы в таком дерьме, что трудно представить, что мне только двадцать три?
Как мне отмыться изнутри, Шизуо?! Давай, у тебя же есть ответы на все вопросы!

- Послушай, хватит жалеть себя.
- Я не жалею себя. Я просто устал. Мне надо немного полежать. А потом я пойду в душ.
- А потом ты никуда не пойдешь. Вставай, Изая. Я видел это несколько раз.
- Что «это»?
- Депрессии. Поднимайся, - он тянет меня за руку, но она безвольно падает на пол.
Не могу. Я потерял связь с нервными окончаниями.
- Поднимайся, Изая, - он переворачивает меня на спину и приподнимает за плечи. – Прекрати считать, что кому-то есть дело до тебя и твоих проблем. Хочешь сдохнуть – убей себя сам. И, желательно, не в моей квартире.
Еле встаю с пола и тянусь в ванную.

Умереть - это совсем не так просто, как представляют себе многие. Ты прилагаешь неимоверно много усилий, и, в конце концов, твои старания не оправдываются, потому что тело хочет продолжать существовать, даже если дух хочет почить.
*
Я смотрю на себя в зеркало, недоумевая, кто этот человек, которого я в нем вижу: злой оскал, кровоподтеки, синяки, ссадины. Провожу пальцами по губам, но не чувствую прикосновения. Так, как онемели мои губы, онемело и мое сердце.

Кто этот парень? Почему он находится здесь, а не в керамической урне на пути к собственному дому? Откуда у него смелость и наглость дышать, когда мама должна оплакивать его тело? Почему этот человек в зеркале, к которому я протягиваю руку, еще существует?

Если бы сейчас мне показали фотографии пристреленных во Вьетнаме детей, расчлененных в Чикаго девушек, выпотрошенных проституток Лондона, намекая на то, с какой жестокостью их убили, я бы посмеялся. Посмеялся и сказал: «Жестокость? Посмотрите на меня! Вот кого убили с настоящей жестокостью, оставив жить».

Меня здесь нет.
Я где угодно: в Сан-Франциско пью коктейли, в Осаке гуляю в толпе туристов, бомбардирую Перл-Харбор в 41 году, участвую в наступлении при Нагасино. Меня нет здесь, поэтому мой эмоциональный фон совершенно ровный.

Ну и что с того, что он отказался убить меня. Ну и что с того, что теперь я буду жить со знанием того, что Хэйвадзима ненавидит меня настолько, что не хочет даже прикончить.
Ну и подумаешь.
Будто бы теперь вообще хоть что-то имеет значение.

Провожу ладонью по синякам.
Боль не связывает тебя с реальным миром. Она загоняет тебя в самый дальний угол сознания, в котором нет ничего, кроме нее самой, и, как заправская садистка, наслаждается, распиная и насилуя тебя.

- Изая… - он беззвучно подходит сзади, и теперь я любуюсь нашим парным выходом в Зазеркалье. Алиса, тебе такое и не снилось: боль, отчаяние и чувство вины, - все сразу и еще немного крови, чтобы быстрее переваривалось, в контрасте с моим равнодушием. «Красное и черное».
Он неуверенно касается моего плеча, и, когда я не нахожу в себе сил сбросить его руку, обхватывает меня за талию и утыкается носом в затылок.
- Привет, добрый брат-близнец… - мой ли это голос?
- Что?.. – он спускается носом к шее, и я безразлично смотрю на отражение, в котором он целует меня и поглаживает мою грудь.
- Пожалуйста, Изая, - я откидываю голову, чтобы он коснулся кожи рядом с ухом, которая сохранила чувствительность, потому что он не успел задеть ее во время драки. Он послушно проводит горячим языком от ключиц до уха, губами прихватывает мочку и облизывает ее.
А я ничего не ощущаю. Ни радости, ни печали, ни возбуждения.
Пустота. Всепоглощающая пустота.

Хочешь изнасиловать меня? Пожалуйста. Делай с этим телом все, что пожелаешь. Мне все равно. Только не заставляй меня участвовать в этом.

– Пожалуйста, Изая, - он гладит низ моего живота, и, пока я держу глаза закрытыми и не вижу, насколько обезображено мое тело, я могу поверить, что ему хочется ласкать меня, хочется метить маленькими поцелуями контур моего лица. Но, как только я возвращаюсь в этот мир, я сталкиваюсь с реальностью.
Я разбит. Я не знаю, кто это. Пусть этот человек исчезнет.

- Пожалуйста, Изая… - его пальцы аккуратно поглаживают фиолетовую кожу, ладони едва касаются ребер, а я вижу, как мерзко это выглядит со стороны, и думаю о том, как мне стереть себе память и забыть все, что было.
- Что «пожалуйста»? – он пальцами поворачивает мое лицо вбок и касается моих губ.
- Пожалуйста, прости меня… - он целует меня, я понимаю это, краем глаза наблюдая в зеркале этот процесс, во время которого я прижимаю его к себе, залажу рукой в его волосы, поворачиваюсь в его объятьях, а потом, когда я теряю связь со своим изображением, я отдаюсь на милость тактильных ощущений.

Давай, Клементина (6), твой выход, верни меня в мир, где я был относительно несчастлив, но чувствовал рядом с собой теплоту твоего тела, мир, где было паскудно, но где я еще хотел жить.

Он предельно аккуратен, не надавливает на мои губы, мы даже не то чтобы целуемся, просто дышим друг через друга. Я подставляю лицо, чтобы он поцеловал меня, чтобы я почувствовал боль от его прикосновений, но он целует мой подбородок, целует уголок рта, трепетно, ласково проходится языком по губам, зализывая их, и, когда я сжимаю хватку, заставляя его вжаться в меня, потому что становится невозможно терпеть это больше, он выдыхает:
- Прости меня. Я… Я не думал, что ты хочешь этого…
- Никогда, - поджимаю губы.
Мы стоим, не имея возможности и желания пошевелиться, и я обхватываю его за шею, подтягиваясь к его уху.
- Я. Никогда. Тебя. Не прощу.
Он утыкается лбом мне в плечо и гладит мою спину.
- Я понимаю, - отпускает меня и достает из кармана нож, держа его за лезвие, протягивает мне.
Расслабляю хватку и принимаю нож, а он снимает с себя рубашку и поворачивается ко мне спиной, разводя плечи. – Отомсти мне, - голова наклонена вниз, и его голос уходит в пол, будто бы он хочет, чтобы слова утекли. – Изая…

Я бы хотел понять, что он имеет в виду. Хотел бы знать, почему он позволяет сделать это с собой. Хотел бы, чтобы он рассказал мне, почему дает рисовать лезвием на своей спине. Почему хочет объединить нас болью.
Я хотел бы услышать, что он думает об этой ситуации, обо мне, обо всем.
Эта месть ничего не решит. Боль тела однажды проходит. А с болью души приходится жить постоянно. Никто не поможет тебе и не спасет от самого себя.
Было бы не лишним сказать это. Но в ванной так мало места, что, боюсь, слова здесь не поместятся.

Я кладу между лопаток свою руку, и его кожа покрывается мурашками, потому что я - лед.
- Это будет с тобой всегда, - я вырежу это на тебе, чтобы ты всегда знал и помнил.
Он кивает головой, и я убираю руку. Дыхнув на лезвие, я с нажимом опускаю его на кожу, делая три горизонтальных черты, углубляя их, с силой надавливая, расширяя края ран. Медленно возвращается чувствительность. Ноздри трепещут от знакомого запаха. Мир окрашивается в оттенки бордо.

Постепенно мое сознание определяется в ощущениях и испытывает восторг от того, как кровь смотрится на его коже. Я не мог заметить этого раньше, но он создан для того, чтобы быть испачканным в ней: алые капли идеальной формы медленно стекают вдоль позвоночника, оставляя иллюзию дождя, - я подхватываю их пальцами, мажу свой рот, облизываюсь, испытывая первобытную радость каннибализма, и провожу вертикальную черту.
Он прикусывает ладонь, когда я еще раз прохожусь ножом по вертикальной черте, пришедшейся на позвоночник.

Усталость отпускает тело. По мышцам разливается теплота. Я довольно улыбаюсь, закусывая губы.

Насколько тебе больно, рыцарь? Расскажи мне, прекрати с таким ожесточением грызть себя! Проникла ли боль в твое сердце, заменив там все эмоции на гнев по отношению к своему мучителю? Добралась ли она до твоего разума, стерев там все мысли, кроме «Пусть-это-прекратится!»? Хочешь ли ты убить собственного брата ради того, чтобы я перестал?!
И если да, то почему же ты молчишь?

Равнодушие уступает место восторгу садизма, и я ощущаю, как липкое, грязное удовольствие от причинения вреда растекается где-то внутри меня, заставляя быстрее дышать и в упоении закрывать глаза.
Нет ничего лучше, чем вогнать в чужую спину нож на одну треть и видеть, как три ручья крови соединяются в поток, в котором ты пачкаешь свои руки. А потом этими руками, принесшими жертву, ты трогаешь свой живот, рисуя на нем полосы, прижимаешься к чужому телу близко-близко, чтобы не упустить боль. Глубокий порез – и вот мужская кожа превращается в распахнутые женские половые губы, которые хотят чувствовать в себе прохладу ножа.
И ты углубляешь поцелуй металла и плоти.

Я добавляю штрих к первой горизонтальной черте - иероглиф закончен. Моя лучшая работа, - я удовлетворенно облизываю лезвие и бросаю его на пол. Я похож на мясника: весь в крови, глубоко вдыхаю, быстро пьянея.
Это запах, он сводит меня с ума, потому что таит в себе прелесть эпохи каменного века, где единственными развлечениями были совокупление и убийство. И я готов, не меняя позы, расцарапывая его спину еще больше, трахаться, трахаться с ним до потери пульса, потому что он так хорош, когда страдает. И мне так нравится этот мокрый звук, когда одно тело касается другого, истекающего кровью.
Касаюсь языком краев раны, и он вздрагивает от моего прикосновения. «Все хорошо», - шепчу в лопатки и пробегаюсь пальцами вдоль позвоночника, облизываю его спину, стараясь не пропустить ни одной капли, выпить его целиком, хочу, чтобы его кровь текла по моим венам. Хочу чувствовать этот привкус жизни.
- Шизуо… - я хриплю, возбужденный его беззащитностью передо мной. Вжимаюсь в него, провожу рукой по его животу, спускаюсь ниже, и удовлетворенно трусь щекой о спину. Тебе это все тоже очень нравится, правда?

Нравится, что после стольких лет, в течение которых никто не мог сделать тебе по-настоящему больно, не мог заставить тебя мучиться, возмездие нашло тебя. Несмотря на то, что ты становился сильнее с каждым переломом, с каждым порезом, с каждой ссадиной, сегодня ты так же беззащитен, как был в первый день своей жизни.

Дергаю его за плечо, поворачивая к себе, и замираю от того, как он выглядит: растрепанные волосы, припухшие приоткрытые губы, расширенные зрачки.
- Ты… - он приподнимает подбородок, и я целую его в ключицы, провожу языком от ямки до губ, и останавливаюсь в последний момент. – Выглядишь очень соблазнительно, - как я могу говорить такие длинные слова в подобные моменты, когда через джинсы я ощущаю его напряженный член и испытываю неимоверное желание разорвать его одежду.
Это неприкрытый мазохизм, я вижу, как ты хочешь, чтобы я сделал тебе еще больнее, чтобы отыгрался на тебе за всех людей, которым ты причинил страдания. И я царапаю ногтями твою шею, оставляя красные полосы, а ты наклоняешь голову в сторону, предоставляя больше кожи. И когда я кусаю тебя, ты, прикрыв глаза, выдыхаешь:
- Тогда чего ты ждешь? – он выше, поэтому чуть наклоняется ко мне, чтобы сказать это, а я впиваюсь в его мягкие губы, находя язык, касаясь его, довольно стону в рот. Он обхватывает меня за талию, поддается поцелую, и я упираюсь рукой в дверь позади него. Мы кусаемся: я с силой хватаю за его губы, слизывая выступившую кровь, надавливаю на язык, прикусываю его, а он рычит каждый раз, когда я отстраняюсь, чтобы выбрать еще не тронутое на губах место.
Уничтожить. Уничтожить. Я хочу тебя уничтожить.

Ему надоедает ждать, когда я оторвусь от исследования его рта, - он стаскивает с моих бедер штаны и с силой сжимает ягодицы, пока я зализываю ссадины на шее.
Его ладонь спускается ниже, но даже если мне хочется, чтобы его пальцы оказались внутри меня, я кусаю его за плечо, заставляя одернуть руку. Он гневно смотрит на меня и шумно выдыхает, когда я прохожусь рукой по животу, запуская пальцы под ремень.
Он мало что соображает, как, впрочем, и я, поэтому, когда я нахожу ртом сосок и одновременно расстегиваю его ширинку, обхватывая через тонкую ткань напряженный член, он с глухим стоном подается вперед, запутываясь пальцами в моих волосах.
Трусь щекой об него, прихватывая кожу зубами, и почти неощутимо вожу рукой вверх-вниз, так, чтобы он только почувствовал, каково это: следовать за моими движениями. Он гладит мой затылок, прижимая меня к себе, когда я опускаюсь ниже к расстегнутым штанам.
- Изая… Ты…
Да, я собираюсь сделать тебе минет, Шизуо, неужели я недостаточно ясно выразился, когда прошелся языком вслед за дорожкой волос на твоем животе?
Он упирается в дверь, кладет мне руки на плечи, и мне доставляет наслаждение видеть, насколько он зависит от меня сейчас. Медленно стягиваю с него белье, и он, прикусывая губы от нетерпения, закрыв глаза, мечется под моими руками, бессознательно подаваясь вперед и назад, как при сексе, когда я обхватываю ладонью его член; я делаю одно медленное движение и прекращаю его трогать, чтобы вырвать из него разочарованный полувсхлип-полустон, ощутить, как он настойчиво тянет меня к себе, и смотреть, как он пытается трогать себя там, где целовал его я, чтобы хоть как-то снять напряжение.
Я выпрямляюсь и целую его, проводя ладонью от основания до конца, закрыв глаза, слушаю его сбитое дыхание и растворяюсь в его нервных прикосновениях ко мне.

Я хотел бы сейчас поставить тебя раком и хотел бы стать первым, кто поимел тебя, но я хочу, чтобы ты почувствовал, насколько тебе может быть хорошо со мной. Хочу, чтобы ты понял, что не сможешь от этого отказаться. Даже если каждым разом я буду разрушать тебя. Даже если я буду бесить тебя. Даже если я захочу тебя убить.
Ты будешь терпеть все это.

Провожу языком до края живота, целую каждый миллиметр золотистой дорожки, спускаюсь чуть ниже и слышу нетерпеливое рычание.
- Изая… я… больше не могу…
Я понимаю, понимаю. Но я веду, поэтому прохожусь языком по прессу, пробуя на вкус горькую кожу, прихватываю губами сосок, сжимая его зубами. Мои пальцы пробираются под белье и аккуратно ласкают его, когда он, закрыв глаза, подставляет губы под поцелуй и цепляется за меня рукой, когда я, наконец-то прекратив мучить его, касаюсь его губ.
- Пожалуйста… - твои любовники тебя совсем не научили терпеть.
Он так судорожно имитирует секс через одежду, мой обнаженный бог, что я опускаюсь на колени и одним движением целиком беру его в рот, слыша, как он ударяется о косяк, с силой откинувшись на дверь. Вверх-вниз, чуть быстрее, ощущая его терпкий запах, немного надавливаю губами, когда он особенно громко стонет, кладу ладонь ему на бедро, чтобы прижать его к себе, но…
Он находит мою руку и сплетает наши пальцы.
Черт, что ты делаешь, идиот!
Выпускаю его, провожу языком по напряженной плоти, облизываю его головку, чуть приоткрываю губы, чтобы было очень тесно, и нехотя пропускаю его, слушая быстрые выдохи, когда я сжимаю губы и медленно-медленно провожу ими по всей длине. Медленно возвращаюсь обратно, целуя край, и довольно слышу, как дверь содрогается от удара его спины.
- Блять…
Он цепляется за мои волосы и тянет на себя, заставляя принять его и сделать несколько движений туда-обратно, он попадает в ритм, подаваясь вперед бедрами. Убыстряю темп, делая несколько резких движений, и он, до боли стискивая мою ладонь, кончает.
Облизываюсь и утыкаюсь носом ему в живот, слушая, как он не может вздохнуть, чувствуя, как его пальцы перебирают мои волосы.
- Изая… давай… я… - поднимаю на него глаза, и он измученно, но довольно улыбается мне, - помогу?
- Нет, - хмыкаю и поднимаюсь с колен. Он прижимает меня к себе, но я повторяю в его губы: - Нет.
**
Он курит, когда я, в облаке лавандового запаха и агонии открывшейся раны, укладываюсь на футон. Она кровоточит, и я не решился травмировать ее еще больше, пытаясь запихнуть опухшую ногу в джинсы.
Шиплю, ворочаясь с бока на бок, пока не замечаю, что он пристально меня разглядывает.
- Что?
- Ничего, - он отворачивается и тушит сигарету.
- А мы могли бы и поговорить, - упираюсь рукой в пол и ложусь на бок. – Тебе разве не хочется со мной что-нибудь обсудить? Почасовая оплата у меня или нет? Нужно ли мне оставлять чаевые? Трахаюсь ли я без презервативов? – он пересаживается ближе ко мне и закуривает.
- Ты действительно думаешь, что разврат может прикрыть твою слабость?
- Что?
- Сколько бы ты ни трахался, ты будешь продолжать быть слабаком, Изая, - в голосе скрытая агрессия. Подробнее, пророк. - Это мерзко, - поджимает губы и стискивает кулаки. – Ты ничтожество, Орихара, - иди на трибуну, Шизуо, с этими речами. Многие захотят послушать. – Ты не смог сделать этого сам и впутал меня в свое самоубийство?
Вот оно что. Так ты чувствуешь себя использованным?
- Ты придурок, - кривляюсь и выхватываю у него сигарету. – Я очень самостоятельный. Все мои девушки нахваливают это качество. Это был хитрый план. Коварный, хитрый план, - запрокидываю голову и улыбаюсь.
Ладно, сторонний наблюдатель, насколько я просрал эту роль вменяемого человека? Когда я могу получить обратно свой инстинкт самосохранения?
Он с трудом подавляет гнев, и я начинаю хихикать, потому что выглядит это смешно: еще один удар – и он будет сам придумывать мне эпитафию, но он пытается сдержаться.
- Изая… - смотрит сквозь меня, еле шевелит губами.- Изая, ты все это терпел только для того, чтобы тебя убил я? – что «всё»? Все наши детские игры? Твою непроходимую тупость? Если это вопрос, то ответ «да». - Чтобы именно я мучился всю жизнь, зная, что на моих руках твоя смерть? Ты настолько ненавидишь меня? – глаза блестят, и он обнажает зубы, как животное.
- Да, - спокойно отвечаю я. - Я ненавижу тебя намного больше, чем твое ограниченное воображение может себе представить, - делаю рывок и в следующий момент скалюсь уже у его лица. – Я ненавижу тебя настолько, что готов сдохнуть, лишь бы тебе было еще хуже, - он раздраженно отпихивает меня.
- Ты ебнутый ублюдок, - рычит и тянет меня за волосы так, что я вынужден запрокинуть голову. – Ты, блять, вообще не видишь никаких границ… - проводит языком по моей шее и щерится. – Таких, как ты, надо убивать при рождении, потому что вы выродки, - касается моего кадыка и прикусывает кожу рядом с ним. – И вы опасны для общества…
- Такими темпами мы оказались бы с тобой в одной братской могиле, - ухмыляюсь и запускаю руку в его волосы. – Не знал, что ты такой извращенец… - он осклабляется.
- Заткнись. Это не я хочу, чтобы ты убил меня, - меня затрахали разговоры о моей несостоятельности как суицидника.
- Отвали от меня – как тебе идея? – отталкиваю его от себя.
Как, как это произошло?! – с удивлением наблюдаю, как он расслабляется, с лица пропадает оскал, и он пожимает плечами, чуть улыбаясь мне.
- Будешь фильм смотреть? – идет за ноутбуком и лекарствами, а я пытаюсь догнать, что сейчас произошло. Почему он успокоился?
Он подсаживается ко мне, растерзывая пакет с медикаментами.
- Я посмотрел его без тебя, - вытягиваю ногу, и он тянется к кровоточащему пятну.
- Там должен быть «Большой куш»… - втирает мазь в ногу и, оторвавшись от раны, смотрит на мое лицо. Протягивает вымазанные в креме пальцы к лицу и касается в нескольких местах.
- Печет… - кривлюсь, пытаясь стереть. Он хватает меня за руку и с силой ее опускает.
– Так быстрее заживет.
- Но мне щиплет, качок! – недовольно ерзаю, но он усаживается у меня в ногах и начинает бинтовать мои воспоминания о войне с Монголией.
- Прекрати называть меня «качком», - чуть заметно морщится, когда я тяну за прядь волос.
- И что мне с этого будет? – поднимает глаза и улыбается, продолжая бинтовать ногу.
- А что ты хочешь?
- А я хочу анальгетики, - я совсем не подготовлен для этих эротических игр в «я хочу тебя и только тебя». - И, возможно, отдельное одеяло, - он проводит ладонями выше колена.
- Ну, это вполне уместные пожелания, - как у него получается делать массаж так, что я чувствую себя совсем без кожи, будто бы он касается напрямую моих мышц?
- Тогда… Шизуо-сан? Хэйвадзима-сама? Или… Хэйвадзима-доно? – о, в моем голосе столько благоговения в постфиксе «доно»! Весь японский народ испытывает меньше чувств по отношению к Императору.
- Не думал, что ты вообще к кому-то можешь обращаться «доно», - он гладит мою ногу, и, очевидно, не будь у нее досадного довеска в виде меня, он бы уже давно с ней уединился, потому что его пальцы слишком любовно трогают ее под коленом, чуть прижимая и массируя кожу. Я чуть ли не стону от восторга. Давай, моя тайская малышка! – Как насчет «Шизуо-кун»?
- «Кун»? – я придерживаю бровь, чтобы она не покинула лицо. – А что потом? Совместные поездки на Хоккайдо? Выбор подарков на Новый Год? Ты сверху, я снизу? – его ухмылка, похоже, согласна с подобным раскладом. - Как насчет «тян»?
- Что?! – он оскорблено вскидывает голову и прищуривается. О да, вот оно!
- Шизу-тян! – довольно смеюсь и хлопаю его по плечу. – Шизу-тян! – я кривлю губы и визгливым голосом прошу его: - Шизу-тян! Включай кино!
Он хмыкает и отворачивается к ноутбуку.
- Шизуо, ты знаешь, что я написал тебе на спине? – задумчиво прикусываю губы, любуясь раной.
- Нет, - он оборачивается. – А ты хочешь мне сказать?
- Да, наверное… Там «жизнь».
- Ты написал у меня между лопатками иероглиф «жизнь»?
- Да. Чтобы Боги всегда видели избранного. И чтобы они увидели, что ты должен жить, когда они решат бросить тебе в спину молнию.
- Ты конченный придурок.
Он включает фильм и ложится рядом со мной.
__
5."Люди, которых я знаю" Аль Пачино
6. Клементина, дорогая Клементина — девушка из "Вечного сияния"

@темы: fiction

---

Ничерта не помогает этот крем.

Я пытаюсь подрабатывать психологом по выходным четвергам: "Что Вас беспокоит? Нет, это не депрессия. Просто уплатите налоги и усыновите ребенка из Южной Африки", "Да, я вижу этого человека, но это моя галлюцинация, а не Ваша".

- Когда тебе что-то не нравится, ты дергаешь плечом.
- Что?...
- Ну, когда, к примеру, Влад до тебя дотрагивается. Или вообще происходит что-то, что тебя раздражает на таком глубоком уровне, что ты не можешь это подавить, как обычно делаешь с большей частью эмоций.
- Я плохо переношу чужие прикосновения в принципе.
- Но я же касаюсь тебя, и все в порядке.
- Потому что я контролирую ситуацию. Приблизительно это звучит так: "Тристан Тцара, без сомнения, был великим художником, но... спокойно. Это Алеся. Она не причинит вреда. Все в порядке. ...но его также можно назвать великим писаталем, так как... успокойся. Все в порядке. Пожалуйста, продолжай сохранять спокойствие"

До класса седьмого у меня практически не было пальцев в том смысле, в котором все о них думают. Теперь, когда я настолько умело пользуюсь руками, воспоминания о боли практически исчезли, и я с трудом представляю себе, как в том аду можно было жить.
Ты не можешь касаться большей части вещей. Не можешь пожать кому-нибудь руку. Не можешь писать.
Не можешь, но ты успеваешь лучше всех в классе. Не можешь, но ходишь три раза в неделю на тренировки. Не можешь, но исписываешь тетради убористым почерком.

Потому что это не может твое тело. А ты. Ты по-прежнему можешь все.

Кожа слезала с пальцев, и они всегда находились в состоянии кровоточащего мяса, а когда было совсем плохо, еще и появлялись глубокие трещины и приходилось бинтовать запястья. Спроси меня о боли - я знаю о ней все.
Я абсолютно искренне ненавидел свое тело. И так же искренне не воспринимал его как себя. Тело - это только тело. И, если адекватно шутить, поддерживать беседы об играх на приставке и ударять соседа по парте в плечо, об этом все забудут. Как забыл ты.

Это было невыносимо по нескольким причинам:
1. С этим ничего нельзя было сделать. Временами становилось лучше, временами хуже. Но кровь шла не переставая.
2. Никто не мог сказать, когда это закончится. "Может, через год. Может, через пять лет". Пытка могла оказаться вечной
3. Мне некого было просить, чтобы он прекратил это. Если есть мука, должен быть и мучитель, но логика не действовала в этой сфере.

Но хуже всего было то, что всё, к чему я привязывался или что мне нравилось, обрекало меня на страдание. Я не мог погладить свою собаку. Не мог прикоснуться к своим друзьям. Нахуй надо было.

Самое неприятное воспоминание: я стою в туалете и, отклеив пластыри, засовываю в рот кровоточащие пальца и облизываю их, облизываю, кайфуя от прохлады.
Входит одноклассник.
- Что ты здесь делаешь?
- Это твое дело?
- Я могу чем-то тебе помочь? - чем ты можешь мне помочь, отъебись от меня, я хочу быть один, что ты вообще понимаешь.
И он уходит, а я, больше похожий на псину, чем на человека, проталкиваю пальцы в глотку.

А потом мне исполнилось 12, и все прошло. И я пользовался этим, как мог: имел такой тактильный опыт, с восторгом касался всех предметов, - но все равно не мог позволить, чтобы касались меня.
Я не знаю, как одно перешло в другое, и почему теперь в каждом человеке, который пытается дотронуться до меня, я вижу врага, и он вызывает у меня отвращение. Я отлично сознаю, какие это странные отношения, когда "я тебя трогаю - ты не смеешь меня касаться. А если касаешься - я ухожу".

Но я просто не могу никому этого доверить: боль, которую я испытывал, прикасаясь сам к себе, оставляя на лице алые полосы. Эта боль никуда не уйдет.

И когда ты проводишь по моим скулам, я играю в очень сильного мальчика. И ты не представляешь себе, как ты заставляешь меня страдать.

@темы: рефлексия

---

Название: Rock-n-rolla
Автор: Entony
Бета: the absurd
Фэндом: Durarara!!
Персонажи: Шизуо/Изая
Рейтинг: NC-17
Жанры: Драма, POV, Слэш (яой)

Предупреждения: Нецензурная лексика, BDSM, OOC, Насилие

Саммари: все фильмы Гая Ричи.

Комментарий: NC-17 стоит здесь не просто так. Наркотики, насилие, разврат, детальные описания всего, что придумал мой воспаленный разум, нецензурная речь – все это есть. Будьте бдительны и предохраняйтесь при чтении.

Права: в этом мире мне ничто не принадлежит

 

текст2

**
Если бы я умел рисовать, Тициан понял бы, как глубоко ошибался, считая привлекательными светловолосых девушек. Светловолосые парни – это в два, в четыре раза лучше. Это может свести с ума неподготовленного к красоте человека.
Но я готов сражаться против молодого тела, которое развалилось передо мной. Против полуоткрытых губ. Против волос, которые спадают на глаза, и против предательского желания лечь рядом и аккуратно заправить их за ухо.
Потому что это только тело. Накачанное, здоровое тело, которое отслужит свое время и сломается.

Почему я так не люблю тебя, Златовласка? Может, потому что всю свою жизнь, точнее, ту ее часть, которую, по авторитетному мнению среднего класса, я потратил не впустую, а на достижение высокого социального статуса, денежного благосостояния и беседы с раздражающими меня людьми, я видел, как ты получаешь кайф буквально от всего, что делаешь? Мне доставляла удовольствие власть, нравился полный контроль над ситуацией. Но меня бросала в отчаяние твоя улыбка, когда ты закуривал поздно вечером и наслаждался сигаретой. Я и простые радости жизни, мы не созданы друг для друга.

- Доброе утро, - голос хриплый, низкий. Он приподнимается на подушке, жмурится от яркого солнца, потягивается – и мышцы медленно двигаются под гладкой, чуть загорелой кожей.
Утро действительно доброе.
- Мне нужны вещи из моей квартиры, раз уж ты все равно был вчера там, - он поднимается с футона, натягивает штаны, берет из сумки сигареты, и, закуривая, поворачивается ко мне.
- Я не говорил тебе, что был там.
- Качок, - кривлюсь, - не забывай, что мой уровень интеллекта выше твоего приблизительно пунктов на десять. Мы с тобой на разных ступенях эволюции, а ты пытаешься что-то скрыть, - он затягивается, прикрывает глаза от удовольствия.
- Ты знаешь, если бы ты молчал, с твоим присутствием вполне можно было бы мириться, - он ведет плечами и присаживается рядом со мной, осматривая рану. – Напиши список, - протягиваю бумажку. Он смотрит на нее с каким-то удивлением, будто бы узнавая старого знакомого.
- Ты рыскал в моей сумке? – глухой злой голос.
- Прости,- беззаботно улыбаюсь, чуть вытягивая ногу, - он сует в карман листок и, мало заботясь о моем комфорте, разматывает бинт. Злись. Ненавидь меня. И чем сильнее ты будешь это делать, тем приятнее мне потом будет иметь тебя.
- Все хорошо, еще неделя – и ты опять сможешь быть содержанкой наркоторговцев, - с силой сжимаю пальцы на его запястье, он поднимает голову.
- Я. Добился. Всего. Сам.
- Ок, - он перевязывает ногу, - помни только, что и этот удивительный провал – часть твоих достижений, - встает, протягивает мне руку.

На кухне он разливает остатки вчерашнего чая, закуривает во второй раз:
- Раз уж ты мучаешься от бессонницы, не хочешь ли готовить по утрам? – с этим его независимым видом и тем, как он смотрит в окно, задавая этот вопрос, можно подумать, что тут находится третий невидимый собеседник, который с готовностью ответит: «Милый, для тебя всё, что угодно!».
- Я не умею готовить, - мои попытки умаститься на стуле увенчались грандиозной неудачей.
- Я непривередлив, в отличие от тебя.
- Если я подсыплю тебе отравы в еду, ты тоже будешь непривередливым? Ах да, конечно. Если ты будешь мертвым, вряд ли ты сможешь быть привередливым, - он хмыкает, тушит бычок и уходит из квартиры.

Не будь он японцем, из него вышел бы отличный англичанин.
**
Безделье начинает раздражать меня минуте на десятой. Нет книг, нет ноутбука, нет телевизора. Четыре стены и мое утомленное болью сознание.
В сумке, помимо блокнота, кое-каких лекарств и одежды, обнаруживается одинокий «Карты, деньги, два ствола», но, черт подери, в этом доме нет проигрывателя или хотя бы чего-нибудь, отдаленно его напоминающего. Мы с фильмом грустно смотрим друг на друга, ведь эта наша не первая встреча.

Мы познакомились в девяносто восьмом, когда он только вышел, а я, по идее, должен был быть увлечен сёнен, зачитываясь каким-нибудь дерьмом типа «Бойца Баки». В семье тогда складывалась трудная ситуация, которую мама позже назовет «изменой», и я, не желая принимать участия в этом театре абсурда, ходил по кинотеатрам. С утра до поздней ночи сидел и смотрел фильмы. По нескольку раз. Часто засыпал, но меня даже не прогоняли из зала. Великая сила детского горя. И вот погруженный в это море отчаяния, я спал, пока однажды не услышал: «Если молоко просрочено, я не та кошечка, которая будет его лакать!». И рассмеялся. Потому что я был точно не той кошечкой, которая собиралась лакать просроченное молоко отношений своих предков.

Я пересмотрел его раз тринадцать, заучивая наизусть целые сцены из фильма, чтобы блистать в уличных драках своих остроумием. Я искренне смеялся над укуренными наркоманами и ворами-неудачниками. И мне становилось легче. Можно даже сказать, что Гай Ричи сделал то, что впоследствии не смогут сделать деньги, наркотики и секс. Он сделал из меня взрослого человека. Человека, которому хотелось так же весело заработать за одну ночь двадцать тысяч, а назавтра проиграть их в покер.

В общем-то, мне должен был бы нравиться Шизуо, потому что он сильный и весь такой из себя парень из трущоб, мы могли быть отличной командой еще в школе, но он всегда был в компании людей, которых он назвал «семпаями» и, громко смеясь, хлопал по плечу. А мне хотелось называть его «чувак» и угощать сигаретами. Моя первая неудачная попытка переманить кого-то на свою сторону.
Мне было тринадцать, но мало что изменилось с тех пор. Особенно часть про неудачные попытки найти партнера.
**
Он протягивает мне упаковку таблеток, пока пытается снять обувь.
- Это обезболивающее, - поднимаю бровь. - Можешь не благодарить, - он проходит на кухню, распаковывая продукты и выкладывая на стол предметы моего быта. Список был довольно длинным, от книг до документов, но, очевидно, надо было просить забрать их раньше, потому что сейчас меня мало чем радует сборник японской классики, одежда и доска для игры в го. Книга – отличный подарок, только если ты не пытаешься спасти свою задницу от якудз.
- В квартире – хаос. Многого просто не было, что-то было поломано, - открываю упаковку и глотаю несколько таблеток за раз.
- Спасибо, - он стоит ко мне спиной, но я все равно знаю, что он улыбается. Когда еще услышишь Императора, говорящего простолюдину «спасибо»?

Лично мне мы кажемся состоявшейся гомосексуальной парой, которая испытывает некоторый спад в отношениях, но, при всем этом, продолжает нежно любить друг друга, потому что какого черта он так себя ведет?! Где тот Шизуо, который бесит меня одним своим присутствием?! Где этот идиот, каждое слово которого – неисправимая ошибка в истории человечества?! Почему я говорю ему «спасибо»? Почему я до сих пор не воткнул нож ему в спину?
И, главное, как этому мудаку удается так превосходно играть свою роль радушного хозяина?
Меня напрягают ситуации, отыгрывать которые я не подписывался. Хорошие отношения с Хэйвадзимой – именно такой случай.

Он засыпает рис в пароварку, заливает воду в чайник, моет овощи – в нем виден хозяин, который однажды осчастливит кольцом какую-нибудь скромную японку. У него родятся дети с такой же самоуверенной улыбкой, холодным взглядом и нарушениями в нервной системе.
- Как нога? – забрасывает мои вещи в шкафчик для посуды.
- У тебя талант вести светские беседы, - он подтаскивает свой стул к окну и начинает дымить.
- Продолжим играть в игру? У нас все равно есть полчаса, пока рис не сварится, - обреченно закрываю глаза.
- А когда-то разговоры приносили мне удовольствие. Ну давай, твоя очередь.
- Зачем тебе нужен был сборник стихов Басё? – стучит пальцем по твердой обложке книги.
- Ты удивишься, но некоторые книги существуют для того, чтобы их читали, - пожимаю плечами. – Меня расслабляет классика.
- И ты много читаешь? – игнорирую.
- Откуда у тебя «Карты, деньги»? – улыбается и чуть запрокидывает голову. Пряди разлетаются в стороны, их надо пригладить, приласкать этих маленьких непослушных птиц, но вместо них я беру в руку чашку.
- Я давно его не смотрел, хотя он всегда поднимает мне настроение. Когда мне было четырнадцать, я даже хотел создать собственную банду, правда, потом выяснилось, что в этой стране все работает по-другому, - он приглаживает волосы. Он не мог знать, не мог.
- Ты до сих пор не в группировке. Почему?
- Так и много ли ты читаешь? - мерзавец. Довольно улыбаюсь.
Даже когда мы не деремся, мы все равно сражаемся. Эта атмосфера напряженности и желания выиграть, она мне всегда нравилась: запах дыма, пота и алкоголя.
- Раньше читал больше, - поднимаюсь со стула за пирожным, немощно ковыляю к коробке.
- Насколько раньше? До того, как ты начал принимать наркотики? – вопрос бьет в спину.
- Ну, я так и знал, собственно... - ах, да, я же совсем забыл, что твоя выдержка и помощь – это напускное. Только потому, что ты хочешь сдать меня Тому, ты готов быть со мной милым. Интересно, правда, кто кого использует быстрее? - Я не буду отвечать.
- Будешь, - он поворачивается ко мне и нахально улыбается.
- Это игра. Я всегда могу прекратить в нее играть, ок?
- Ответишь - принесу ноутбук, - шантажист.
- Это была не моя идея - начать их принимать, - предостерегающе поднимаю руку. – У меня есть зависимость. Я не буду ничего с этим делать. Мне плевать.
Он сосредоточенно смотрит на меня, и это почти можно принять за нежность:
- Это может тебя убить.
- Меня может убить машина на скорости сто двадцать километров в час. Или сердечный приступ. Или ты, - он мягко улыбается, становясь вдруг таким домашним, что за него хочется спрятаться. Я устал думать об этом. Этот страх уже не может меня испугать.
И пока я рукой сжимаю под майкой свои ребра, пытаясь прогнать мысли из тела, он протягивает ко мне руку. Испуганно вжимаюсь в стену.
- Ну разве что машина или приступ, - он проводит ладонью по моей щеке, и я неуверенно отстраняюсь от стены. Он останавливается у подбородка и указательным пальцем очерчивает линию. – Мне жаль тебя, правда.
Невесело улыбаюсь.
- А мне себя – нет, - убираю его руку.
**
Шум воды в душе успокаивает. Я аккуратно расставляю на доске фигурки, фишки, камни, дощечки, расчерчивая схему игры в блокноте.
Король, королева, карточки маджонг, черные камни го – я быстро ставлю на места персонажей этой скверной драмы. Как мне, маленькому черному камушку, окружить королеву?
Если Шизуо действительно работает на Тома и его слова о том, что тот собирается меня использовать, были правдой, то с кем работает Том и на какой черный рынок он продаст меня, когда я буду готов?
Вряд ли Том сотрудничает с кем-то из Сумиеси и Инагавы, тогда не было бы причин выхаживать меня и держать здесь, и меня просто отдали бы в первый день, когда у меня не было сил сопротивляться.
Блять, это же элементарно. Сраные таблетки, которые напрочь лишают способности мыслить трезво.
Переставляю ладью-Тома ближе к Белому Дракону-Ямагучи (4).
Черт, почему я задаю правильные вопросы, когда уже слишком поздно?..
Я щелкаю в руке камнями, пытаясь сконцентрироваться. Поведение Шизуо – результат желания быстрее поставить меня на ноги и отдать на растерзание шакалам. Чем скорее я переманю его на свою сторону, тем больше времени у меня будет, чтобы завоевать доверие Ямагучи.
Переставляю человечка вперед камушка.
Рази их, рыцарь. Иди вперед, мой живой щит.

- … ты идешь спать? – он трясет мокрыми волосами, отрывает меня от раздумий, и я недовольно морщусь.
Он открывает бутылку воды, и, как делают в плохих порнофильмах, быстро глотает, откинув назад голову, чтобы обнажить великолепную шею и показать во всей красе торс. У меня пересыхает в горле.
Он действительно хорош; настолько хорош, что мне хочется повернуть его к себе спиной, вжать в стол и долго, с упоением трахать, слушая, как он стонет от боли. Кусать его кожу, царапать спину, облизывать сухие от напряжения губы, чтобы потом, когда он кончит, потереться о его щеку и поцеловать в губы.

Он и его рыцарство, его желание помочь мне, все это настолько фальшиво, и, главное, настолько правдоподобно, что от обиды мне хочется не просто унизить его – растоптать.
Насколько приятно ему будет видеть, как мне ломают ребра? Как меня избивают до смерти? Как прижигают кожу?
Боюсь, он будет улыбаться.

Греческий бог курит в одном полотенце и, улыбаясь, протягивает мне бутылку.
- Я пойду помоюсь, - встаю со стула.
Обезболивающее мягкой волной застилает сознание, но зато я могу опираться на ногу.
- Тебе помочь? – помоги лучше себе.
- Нет, я смогу.
**
Тонкие струйки медленно стекают по худой грудной клетке. Черт.
Я упираюсь кулаком в стену, проклиная себя за каждое сказанное слово. Мне можно найти тысячу оправданий: боль, одиночество, растерянность, но, блять, ни одно из них не сможет примирить меня с тем, как я доверчиво, как психотерапевту, выкладываю ему все.
Ему, этому конченому мудаку, который в конце концов отдаст меня на смерть якудзам и не испытает ни малейших угрызений совести. Ему, этому ублюдку, который не накрывается по утрам одеялом, и я вынужден смотреть на утренний стояк человека, чьей смерти я искренне желаю. Ему, этому самодовольному засранцу, который, как ищейка, вынюхивает мою слабость и приходит именно тогда, когда мне это нужно.
Я злюсь на него, потому что он так похож на меня? – я стою под душем, пораженный этим открытием. И если бы махнулись местами, я бы вел себя так, как ведет сейчас он.
Блять.
Ударяю кулаком по кафелю. Не хватало только этих параллелей между мной и качком.

Мы всегда играем за разные стороны, всегда. У нас конфликт интересов, без которого отношения не отношения, а скука и трата времени.
Мы ни в чем не похожи. Мы ненавидим каждую черту характера друг друга, ибо она кажется нам противоположной нашему естеству и поэтому так бесит.
Я изучаю полоски между плитками. «Мы»? Разве есть какое-то «мы», которым я называю себя и его?
**
Он сидит и играет в какую-то игру на ноутбуке. Этот придурок сидит и играет на ноутбуке, когда я преодолеваю три метра коридора и попадаю в комнату, которая для меня подобна камере пыток.
- Появление Аматэрасу-сама было менее вдохновляющим, чем появление компьютера в этом доме, - усаживаюсь рядом, растирая ногу и краем глаза наблюдая, как он методично уничтожает противников, обращая на меня внимания не больше, чем на просроченные налоговые декларации. Он кликает мышкой дважды, упиваясь моментом, когда монстра рвет на мелкие части.

Мальчик, который уничтожает и превращает в хлам все вокруг себя, тебе вообще знаком такой глагол как «созидать»? Ты знаешь о том, что можно не только рушить? Или ты думал, что мама все врет и это – плод воображения газетчиков?
Не то чтобы я был примером созидания, нет. Я рву в клочья не хуже тебя, но я-то хотя бы знаю об альтернативе.

Он жмет пробел и поворачивается в мою сторону.
- Сделать массаж?
- Спасибо, господин-я-сама-участливость, я сам, - нажимаю на мышцы и чувствую, как мерзко ноет рана. Замираю, думая, что бы мне такое предпринять, а он уже протягивает мне таблетки и разматывает бинт. – Качок… - осторожно начинаю я, расслабляясь под властными пальцами: вверх-вниз, надавливая, приминая кожу – я вытягиваю ногу и запрокидываю голову.
- Хочешь, посмотрим фильм? – он не поднимает головы, массируя мою затекшую ногу.
«Хочешь, займемся сексом?»
- Мы вместе будем смотреть фильм? – приподнимаю бровь. – А что потом? Мы будем лежать и обниматься, как в отвратительных гейских фильмах с женской целевой аудиторией?
- Да, и я даже буду шептать тебе на ухо какой-нибудь романтический бред, - он улыбается и поднимает глаза. – К примеру, «Изая, ты так похож на котенка», - он пододвигается ко мне ближе, и теперь расстояние между нами вполне подходящее для совершения какой-нибудь глупости. Его голос становится низким, бархатным до неприличия и до безумия сексуальным. – «Ты так мило утыкаешься ночью мне в бок»…
- Я не утыкаюсь ночью тебе в бок! – возмущенно испепеляю его взглядом.
- О да, наверное, это все ветер, - он кладет ладонь мне на макушку и ерошит волосы. – Киса.
- Болван, - занимаю подушку и, видя его замешательство, царственно даю отмашку. – Давайте кино императору!

Это просто поразительно, это изумляет меня, этому нет объяснения даже с религиозной точки зрения, но мы смеемся в фильме на одних и тех же моментах.
Конечно, кого-нибудь удивило бы, что мы лежим близко-близко, разделяя один комплект постельного белья и подушку, и что каждой клеткой своего тела я чувствую его терпкий запах, не зная, что мне сейчас сделать: разрезать ему глотку или, руководствуясь хитроумным планом, сказать, что я больше этого не вынесу?
Но я почему-то просто лежу и ничего не делаю, растворяясь в комфорте анальгетиков и теплоты чужого тела. И думаю о том, что не такое уж оно и чужое. Тело как тело. Я вот сплю с ним.

Мне вообще, наверное, хотелось бы проводить с кем-нибудь вечера. Не потому что я такая сопливая девчонка, просто… Я прихожу домой, а этот кто-то говорит мне: «Ты устал сегодня, завоевывая мир?». Или там «Император, как там дела на окраинах Империи?».
Я не хочу быть один, потому вокруг меня так много людей, полезных для дела, но бесполезных для меня.
Я не прочь, чтобы этот кто-то сказал мне: «Больше тебе не нужно так напрягаться. Ты сможешь быть счастлив и без этого».
Но так как в квартире пусто, я продолжаю действовать.

Меня начинает клонить в сон где-то на середине, и мне еще очень смешно, но одновременно очень хочется спать, и в какой-то момент я действительно утыкаюсь носом в его плечо, медленно засыпая, продолжая реагировать улыбкой на шутки про марихуану.
Он поднимает руку, и я сползаю к нему под бок, засыпая под его дыхание.
- Ты такой ребенок, Изая, - он укрывает меня одеялом, и я что-то невнятно бормочу, проваливаясь в сон.
**
«Это не моя вина!», - я сбрасываю с себя его холодные руки и с отвращением смотрю на гниющую кожу, а он все никак не отойдет, тянется ко мне, подволакивая ногу, и протягивает пальцы с длинными грязными ногтями к моей щеке. «Ты сам виноват, сам!», - я кричу изо всех сил, но он не слышит меня, потому что он обхватывает меня за шею и шепчет ледяными губами мне на ухо: «Это ты меня убил, ты!»
«Это не моя вина», - начинаю всхлипывать, не в силах оттолкнуть его от себя, и мне приходится стоять на шумном перекрестке, обнявшись с гниющим телом. «Это не моя вина…».
«Это неправда. Это ты меня убил».
Сердце бьется быстро-быстро, я открываю глаза и с силой щипаю кожу на бедре. Это просто кошмар. Глубокий вдох – попытка подавить истерические шумы. Это просто кошмар. Давай, мальчик, успокойся. Просто кошмар.

Дверь на балкон распахнута, и теплый летний воздух заполняет комнату. Шепчутся сверчки. Небо не залито желтым светом прожекторов: видны звезды.
Нахуй красоту.

Часто-часто выдыхаю, привстаю с футона, прижимая кулак к груди и пытаясь затолкать внутрь крик: «Пожалуйста, хватит!». Закрываю глаза и прижимаюсь лбом к колену. Меня бьет крупная дрожь, и я прикусываю кожу, чтобы отвлечься болью от липкого страха.
- Изая? – доносится сбоку, тихий, неуверенный голос. – Изая, что произошло? – беспомощно глотаю воздух, горло сжимают болезненные спазмы. Он садится и кладет мне на спину теплую ладонь, чуть поглаживая по лопаткам. – Изая, что случилось? – мне надо что-то ответить, надо, но я выдавливаю только:
- Я… я… - в истерике сжимаю и разжимаю пальцы, давясь громкими всхлипами. – Я… - припадочно хриплю.
- Тише, тише, - он растерянно приподнимается и приобнимает меня, гладя по волосам. – Все хорошо, Изая… Успокойся, - доверчиво прижимаюсь к нему, как загнанный зверь, царапаю ему спину и утыкаюсь носом в плечо. – Все хорошо, - он подпускает меня к себе, и я усаживаюсь к нему на колени, обвивая худыми руками его спину, подвывая то ли от накатившей боли в ноге, то ли от страха.
- Мне так страшно… - я нервно шепчу ему в шею, надеясь, что он спасет меня, ведь он такой сильный, он сможет меня защитить, пускай только десять минут, пускай две минуты. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста.
- Все хорошо, я с тобой, - он успокаивает меня, не имея никакого опыта в подобных делах, но делая это лучше всех. Шизуо обнимает меня за талию. Наверное, ему неприятно, потому что я весь липкий и плачу, ну и черт с ним, пожалуйста, не отпускай меня. Мне так страшно, - и он гладит меня по голове, как маленького ребенка, а я продолжаю всхлипывать, испытывая мучительный ужас. «Не отпускай меня, пожалуйста. Он вернется. Этот сон. Он всегда возвращается». Я вжимаюсь в него и стискиваю его плечи, не желая расставаться с живой плотью, с живым человеком. – Все хорошо, маленький, - он обнимает меня, и мы замираем на секунду. Он все понял. Он понял, что сейчас меня нельзя добивать. Меня надо успокоить. Мне надо помочь.
И я чувствую себя действительно «маленьким», мне хочется лечь на большую кровать мамы и папы, заползти под одеяло и не думать о том, как мне было грустно и одиноко все эти годы. Но мамы с папой больше нет. А грусть и одиночество остались.
И мне становится так невыносимо больно, потому что кроме него, человека, который близок со мной только ради выгоды, некому меня успокоить. Даже на линии суицидников, если я туда позвоню, мне скажут подождать несколько минут.
Боль и страх не пройдут никогда.

Я молча плачу, подавив истеричное порывистое дыхание, и пытаюсь отстраниться от него, как от своей слабости, но он кладет мне подбородок на плечо:
- Мы можем посидеть так, если тебе это нужно, - он говорит тихо, но я бы все равно услышал, даже если бы находился в другой комнате.
- Шизуо, - я устало опускаю плечи и отодвигаюсь от него, - завтра с утра мне будет стыдно за то, что я такой слабак.
- Но до завтрашнего утра еще часов пять, - он чуть улыбается, и я доверчиво возвращаюсь на прежнее место.
Мы долго сидим обнявшись, и я думаю о том, как хорошо, наверное, иметь человека, который бы всегда будил тебя на середине кошмара и говорил: «Все хорошо. Я рядом», и обнимал тебя, шепча дурацкие стишки, чтобы плохой сон ушел.
Но чаще я провожу ночи в страхе и предпочитаю бодрствовать.

Мне мучительно нужен кто-то, но я никогда в этом не признаюсь. Лучше смерть.

- Ты не хочешь рассказать мне, что тебе приснилось? - челка падает мне на глаза, когда я отрицательно качаю головой. У него спокойный, ровный, уютный голос, который щекочет мне спину.
- Просто… - хочу ли я поделиться с ним этим? Хочу ли, зная, что в любой момент он может использовать это против меня? Мне это необходимо. Я так устал носить это в себе.
Но я все равно мнусь, разжимаю объятья за его спиной и сцепляю пальцы в замок около его живота. Я кажусь себе таким ребенком по сравнению с ним: я даже умещаюсь у него в коленях.
- Изая, - он говорит поверх моей головы, - я не буду тебя осуждать.
- Ты уже осуждаешь меня, - морщусь.
- Изая, - он поднимает мою голову за подбородок, - сколько еще раз я должен повторить, что мне жаль? – и только тут до меня доходит, что, возможно, эта фраза имела другой подтекст. Не «Мне жаль, что ты не смог удержаться», а…
- Тебе жаль меня? – удивленно.
- Больше всего мне жаль, что я не смог тебе помочь, - он усмехается и проводит пальцем по дорожкам от слез.
- Это не твое дело, - касаюсь рукой его шеи и провожу пальцами от уха до ключицы, он поворачивает голову вбок. – Ты ведь спал с мужчиной, - он прикрывает глаза и улыбается. – Я рассказываю тебе сон, ты – про секс.
- Если бы это было мне противно, я бы запретил тебе это делать?– он вслепую гладит мое лицо.
- Ты бы изначально вел себя по-другому, - черчу параллельные прямые ногтем на его коже. – Года два назад, - прикусываю губу, - года два назад я познакомился с человеком, который вроде бы стал моим приятелем. На какой-то вечеринке не усмотрел за ним, он укололся коаксилом, - выдох. Собираюсь с силами. - А через два месяца у него начала гнить кожа. Потом он умер, - четыре предложения, которые вмещают два года моих страданий.
- И ты винишь себя за это? – он открывает глаза и изучает мое лицо.
- А ты бы не винил себя?

Я был к нему довольно сильно привязан: мы часто оставались у меня дома, допоздна болтали, мне опять было пятнадцати, и мы играли на приставке, пили колу и ели дешевые суши.
И когда он начал гнить заживо, я плохо понимал, что происходит. Мне казалось, что я вот-вот проснусь. Потому что не мог же я убить собственного друга.

Шизуо молчит, а потом касается пальцами моего лба.
- Я никогда не думал, что скажу это… - это слишком. Нет, мы не будем друзьями. Нет, мы не будем делать вид, что пытаемся понять друг друга. Не будем играть в постановке «Я облегчу твою боль, Орихара Изая». Потому что все будет только хуже.
- Вот и заткнись, - зло убираю его руку. Он поджимает губы.
- Я был сверху. Все разы. Ничего особенного. Как с девушками, только меньше всхлипов, - слажу с него.
Я ложусь на футон и подтягиваю к себе ноющую ногу. Зачем было вообще заводить этот разговор.
**
Сон покидает меня на рассвете, и я изучаю потолок, ленясь встать и пойти читать или играть в свои странные шахматы.
Я все порчу. Если так и будет продолжаться, то мне придется убить Шизуо, чтобы он не рассказал ни одному живому существу исповеди последних трех дней.
Тру ладонью лоб. Я должен сконцентрироваться и действовать по плану.
Я просто устал. Поэтому так отзывчиво реагирую на заботу.
Это только усталость. Не больше.

Какое счастье, что ночи заканчиваются, и под утро нельзя вспомнить, что конкретно ты говорил, можно только испытывать какой-то смутный стыд. А, нет-нет-нет, погодите-ка, вот это сопливое «тебе жаль меня, Шизуо?».
Боги.
Утыкаюсь в подушку.
**
- Довольно неплохо для начинающего, - он быстро уничтожает еду и с удовольствием закуривает. Я стою, скрестив руки на груди, упираясь плечом в стену, и чувствую какое-то смутное удовлетворение: я могу сделать все, что захочу. Даже готовить. – Совсем неплохо… - он выпускает дым и прищуривается, глядя на меня. – Киса.
- Заткни пасть, - быстро завожусь. – Прекрати меня так называть.
- Значит, когда я звал тебя «принцессой», тебе нравилось больше? – ухмыляется, подонок.
«Больше всего мне нравится, когда мы вообще не общаемся. Больше всего мне нравится представлять, как я отрезаю твоя паскудный язык, который произносит это».
Мне надо успокоиться.
Успокоиться.
Глубоко выдыхаю и наливаю себе чай.
Повисает тишина.
- Изая? – он с удивлением смотрит на меня.
- Что? – отпиваю из маленькой удобной чашки и чуть улыбаюсь, как делают девушки за 1500 иен в час.
- Ничего, - он отворачивается в другую сторону и начинает стучать пальцами по столу.

Я смогу, потому что я это я. Мне ничего не стоит быть с ним милым или хотя бы вежливым, потому что, если начать думать разумно, от чего я отвык за последние несколько дней, он был крайне предупредительным по отношению ко мне все это время. И не знай я, что служит причиной для этого, его поведение можно было бы расценить как жертву, принесенную на алтарь Милосердия и претензию на нобелевскую премию мира.
Мне нужно начать контролировать эти приступы агрессии. Боги дали мне разум для того, чтобы я мог властвовать над своими эмоциями.

Я провожаю его до дверей и слушаю саркастичный голос в своей голове, который настаивает на том, чтобы я оправил его рубашку и, поцеловав в щеку, сказал «Удачи, милый».
- Тебе нужно что-нибудь? – он поправляет очки.
- Принеси фильмов, добытчик. И героина, - он ерошит мне волосы, а я не успеваю избежать его прикосновения и стою рядом с ним, как ребенок, дико смущаясь от подобных жестов.
Куда больше я привык чувствовать чужие руки там, где им положено быть – в районе моего паха.
**
Как объяснить то, что я так хочу видеть его подо мной на полу и в то же время так хочу видеть его мертвым? Я переворачиваюсь на живот и выпрямляю спину, слыша, как хрустят позвонки. Он действительно был прав: я сворачиваюсь рядом с ним и неосознанно утыкаюсь в него, проводя всю ночь скрючившись.
Почему меня так мало тревожит то, что он хочет меня продать? Почему моя будущая смерть занимает меня меньше, чем мысли о его теле? Почему я предпринимаю больше шагов к тому, чтобы трахнуть его, чем к тому, чтобы обезвредить его?
Может, потому, что я никогда не видел в нем настоящей угрозы, думая, что пока мы играем, он не причинит мне зла? И ведь так было. И я почему-то продолжаю считать, что так оно и есть, хотя все свидетельствует об обратном.

Закрываю глаза. «Я был сверху. Все разы». Значит, это не было случайной пьяной ошибкой. Или было несколькими случайными пьяными ошибками.
Со мной все будет на трезвую голову. Каждый раз. Каждый раз он будет осознавать, что делает, понимая, как это унизительно: расставлять ноги перед человеком, которого ненавидишь.
Или ему дадут за это премию на работе?
Интересно, как он выглядит, когда кончает.
**
- От тебя ужасно пахнет, - морщусь, прикрывая нос от этого ужасающего запаха алкоголя и сигарет. – Или это часть твоего имиджа?
- Тебе платят на десять иен больше за каждую подколку? – он снимает жилетку, быстро расстегивает рубашку, и, пока я валяюсь на футоне, наблюдая за его постепенным обнажением, стаскивает штаны.
- Не люблю, когда партнер в носках. Это так несексуально, - он со смехом бросает в меня вонючие носки и уходит мыться.
- Разбери сумку!
- Я вообще-то пытаюсь оправиться после огнестрельного ранения, эгоистичный ублюдок! Мне нельзя напрягаться! – шум воды глушит мои слова.

Он пришел довольно поздно, обычно он приходит в девять, а сейчас полдвенадцатого… О, ну так что же я медлю! Надо бы подать ему теплую пижаму и спросить, как прошел его день и не устал ли он на работе.
Как я себя раздражаю.
Виски. Таблетки. Сельдерей. Морковь. Тофу. «Револьвер». Черт, где он его достал, и каким образом это вообще сюда попало?!
- Одни фаллические предметы, качок, - оборачиваюсь к нему, застывшему в проеме с полотенцем на бедрах. – Двадцатитрехлетнее воздержание дает о себе знать? – он ухмыляется и открывает бутылку, глотая прямо из горла, безо льда. Манеры, где его манеры?
- Кому, как ни тебе, знать об этом, киса.
- Вижу, когда ты пьянеешь, мозг вообще отказывается участвовать в твоей жизни, - нога начинает саднить, и я опираюсь о стену, чтобы облегчить нагрузку. Он резко ставит бутылку, снимает полотенце, и, пока я не успеваю что-либо сделать, рассматривая открывшийся вид, прижимается ко мне, вдавливая бедрами в стену и заводя мои руки за голову.
- Изая, - он почти дышит мне в рот, сосредоточенно смотря на меня расширенными от алкоголя зрачками, - я плохо контролирую себя, когда пьян.
Улыбаюсь и подаюсь чуть ближе. «Давай, Изая, это ведь так просто!».
Почему я не могу его поцеловать?.. Я… стесняюсь?
Я чувствую его горячее тело через футболку, которая быстро намокает, потому что он забыл вытереться. Чувствую, как он бессознательно делает несколько толчков бедрами и как мое тело ответно тянется ему навстречу. Чувствую, как его стоящий член упирается мне в живот.
У меня сбивается дыхание, ускоряется сердцебиение, я не вижу ничего, кроме его соблазнительных губ и темных глаз. Мне не нравится то, как он агрессивно ведет себя, мне не нравится моя поза, но моему телу плевать на то, что я думаю по этому поводу, и оно настойчиво тянется к его груди, стараясь обхватить как можно больше поверхности, чтобы утолить жажду невербального общения с ним.
Я забываю думать.
Я охуеваю от того, какой он сексуальный, когда сверху, когда мокрые волосы обрамляют его лицо, когда он приоткрывает губы, и мои бедра предательски трутся об него, пока он, закрыв глаза, глубоко дышит мне в шею, ловя каждое мое прикосновение.
Это не по плану. Я должен контролировать ситуацию, а не истекать смазкой, как малолетка, желая лишь одного его касания.
Я мерзок сам себе, потому что у меня были любовники лучше него, потому что Шизуо еще ничего не сделал, а я уже готов переспать с ним. Я не хочу его целовать, не сейчас, лучше вообще не касаться его губ, таким алых, припухших, таких дьявольски заманчивых. Я кажусь себе шлюхой. И впервые от этого мне плохо…
- Шизуо, - в моем голосе минус тридцать пять по Цельсию, - отойди от меня.
Господи, чего мне это стоит… Надо всего лишь прижаться к нему, потереться о него, мне же так хочется почувствовать, как у него стоит на меня, хочется, чтобы он кончил рядом со мной, хочется почувствовать на себе его пальцы…
Он отталкивается от стены и молча идет одеваться, пока я смотрю на его напряженную спину, аккуратную задницу, накачанные мускулистые ноги, все покрытое легким загаром.
По сравнению с ним я кажусь подростком.
Его голос звучит глухо, он отвернулся от меня и крутит в руках бутылку.
- Мы… Ты будешь смотреть фильм? – давай, Изая, восстановим хрупкое равновесие.
- Ну, фильмы с тобой смотреть куда приятнее, знаешь ли. Я в душ. Настрой там аппаратуру.

Я грязный. Грязный.
**
До красноты тру кожу мылом, пытаясь уничтожить воспоминания клеток о его прикосновениях. Как я мог, как я мог так себя вести?!
Я. Должен. Контролировать. Ситуацию.
А вместо этого я пускаю все на самотек.
Я не буду снизу. Только не с ним. С кем угодно. Только не с ним.

Я просто не вынесу этого унижения. Я покончу жизнь самоубийством. Я реинкарнирую в камень. В дерево. В золотого сома.
Не позволю ему.

Я избегал драк в закрытых помещениях с ним, потому что боялся, что именно так и среагирую? Что все мои фантазии на тему того, как я растягиваю его и заставляю выгибаться, окончатся в тот момент, когда он запустит руку в мои джинсы и попросит повернуться?
Закрываю глаза.
На моих волосах все еще запах виски, и я кручу прядь в пальцах.
Мне нравится, как он пахнет.

Когда отец приходил домой, а это случалось нечасто, но все же, он распространял вокруг себя запах сигарет и дорогого алкоголя. И, несмотря на то, что я не выходил к нему, злясь в своей комнате, ночью я нюхал его рубашки, пытаясь запомнить этот запах, чтобы потом ненавидеть как отца, так и всех, кто так пах.
Так пахло разочарование в людях.
**
Его лицо чуть освещено уличными фонарями, и он, упершись рукой позади себя, расслабленно слушает тихую музыку. Присаживаюсь рядом, забираю один наушник, он искоса смотрит на меня, но ничего не говорит. Я распространяю аромат лавандового мыла, он – алкоголя и сигарет, и вместе это как-то очень по-домашнему, я почти чувствую себя уютно.
- И почему ты вообще занимался сексом с мужчинами? – хмыкает.
- Выдалась возможность, - он достает сигареты и закуривает. – Ну и еще, мне было интересно, что ты в этом находишь…
- Я? Эй, не пытайся впутать меня в свое грехопадение, - толкаю его в плечо. – И что?
- И я не понял, - он открыл глаза и повернулся ко мне. – Это мучило меня на протяжении последних двух лет школы: какого черта ты спишь с парнями?
- Так ты знал? – я действительно удивлен.
- Конечно, - он фыркает. – Я… ну просто, это всегда было понятно. Да и как-то раз я увидел тебя с каким-то парнем на крыше, он был такой… - прикусывает губу, - такой придурок, я знал его по бейсбольной команде…
- Тамаки, да, - тру переносицу, - Шизуо, и почему?
- Что «почему»?
- Почему, когда ты увидел меня с парнем, ты ничего не сделал, как это бывает: не назвал меня пидарасом, не избил в коридоре, не предложил отсосать? В конце концов, почему ты не воспользовался такой очевидной моей слабостью?
- Не знаю. У меня были претензии к тебе, а не к твоей сексуальной ориентации, - я пытаюсь переварить эту информацию.
Человек, которого я считал ограниченным животным, так понимающе отнесся к тому, что я другой?
- Шизуо? – поворачивается ко мне. – Ты же говоришь это все только потому, что очень пьян, да? На самом деле, ты ненавидишь меня, считаешь шлюхой и хочешь убить?
- Да, наверное, - он выпускает дым и закрывает глаза. – Дай руку.
Протягиваю ему кисть, и он с силой ее сжимает, я охаю от внезапной боли, собираясь его ударить:
- Да, это все алкоголь. Мне по-прежнему нравится делать тебе больно, - о боже, это грусть?
Я не могу собраться с мыслями, потому что это все слишком неожиданно. Даже если он пьян.
- Когда ты не пытаешься меня прикончить, ты говоришь довольно связно, - пихаю его в бок, и он улыбается.
- Ничего не могу с этим сделать. Такое ощущение, что в те моменты мой словарный запас сокращается до «Изая» и «убить».
Мы сидим и слушаем какую-то песню про любовь и то, что «она разорвет нас на части», а я думаю о том, как давно я был с кем-то и не чувствовал себя одиноким. Как давно это ощущение близости с кем-то мне заменили наркотики?

Это все ночь. Завтра он будет казаться мне невыносимым, но сейчас мне хорошо.
- Где ты был?
- У одного из приятелей Тома был день рождение. Волновался?
- Нет, - хоть на что-то я могу ответить правдой.
- Ну да, я дурак, что надеялся, - что ты мелешь, придурок?
- Ты слишком много выпил. Несешь чушь.
- Ты все мои действия оправдаешь этим? – он ведет плечами и поворачивается ко мне.
- Большую часть.
Он смотрит на меня прямо, тушит сигарету и сидит неподвижно, а потом, ничего не произнося, касается пальцами моих губ, и я застываю, пораженный этим моментом.
- Ши… - окончание слова тает у него на языке, когда он целует меня, неуверенно, едва касаясь губ, но я отвечаю ему, прижимаясь к нему и проникая языком в его рот, потому что это был так ожидаемо, что я прильну к нему, что захочу распробовать его горький вкус. Он отлично целуется, и я забываю дышать, когда он проводит языком по моему нёбу, заставляя искать прикосновений его языка к моему, чтобы поддеть его, поиграть с ним, почувствовать, как он жадно исследует мой рот. Я не хочу терять этот момент. Я хочу, чтобы время остановилось, и никогда не наступало завтра, в котором я буду жалеть о том, как отвечаю ему, с каким удовольствием касаюсь его губ, целуя и прикусывая их.
Его ладонь скользит по моему лицу, и пальцы чуть тянут за волосы, заставляя впиться в его рот. Он поглаживает мой затылок, рука проходится вдоль позвоночника, мягко надавливая на ягодицы, и, когда я открываю глаза, я вижу, как он улыбается кончиками губ, целуя меня в шею, рядом с ухом.
- Шизуо, - я кладу руку ему на плечо и дергаю за прядь волос, он отрывается от меня: мутный блуждающий взгляд и очаровательная довольная улыбка.
Я обвожу пальцем контур его губ, слышу его прерывистое дыхание и не могу от него оторваться, даже зная, что скоро это закончится. Я с удивлением отмечаю, какие у него нежные губы и как быстро они алеют, если на них чуть надавить. Провожу языком вслед за пальцем, он резко выдыхает и меняет позу так, что я почти сижу на нем, и мне так нравится ощущать его тепло, что я прикусываю мочку его уха и одновременно залажу рукой под майку, поглаживая живот.
Это кажется мне таким естественным: мы сейчас, - завтра мы продолжим ненавидеть друг друга, но сейчас мы так органичны, мы спаяны. Я не хочу, чтобы это прекращалось, потому что он так ласково целует меня в подбородок, как никто никогда не делал, трется щекой о мою щеку. И мне так хочется больше этих полуприкосновений, которые в сто тысяч раз более интимны, чем любой половой акт, что я упираюсь лбом в его шею, запрокидывая его голову, исцеловывая каждый миллиметр открытой кожи. Он гладит меня, скользя пальцами по моим ребрам, и я кажусь себе таким неумелым подростком в сравнении с ним и с тем, как он любовно относится к моему телу.
Я спускаюсь рукой по его животу чуть ниже, гладя дорожку от волос и обводя пальцем пупок, параллельно упиваясь его запахом, целуя его. Он откидывает голову, упиваясь моими прикосновениями, и я вижу, как напрягается его тело. Мне хочется коснуться его везде, отметить своим языком каждый сантиметр его тела, а потом медленно взять, зная, что сейчас он принадлежит мне, войти в него на всю глубину, и поэтому я спускаюсь губами к ключицам, постепенно подтягивая майку, но он останавливает мою руку и сплетает наши пальцы.
«Почему?»
Он утыкается носом мне в шею и пытается выровнять дыхание.
- Нет, - как ему хватает самообладания и выдержки? – Нет, - у него сиплый голос, от которого хочется кончить, голос, который говорит «нет». Он отпускает мою руку и отстраняется от меня. – Нет.
Я с сожалением убираю руку.
Он морщит лоб, просовывает руку мне за спину и под ноги и кладет на футон.
- Спокойной ночи, - он выходит из квартиры и закрывает дверь.
Накрываюсь одеялом. «Спокойной».
___
4. Белый Дракон - благородная масть маджонга

@темы: fiction

---

Придя в отчаяние и от любви и от целомудрия, я, наконец, решил, что мне еще остается разврат – он прекрасно заменяет любовь, прекращает насмешки людей, водворяет молчание, а главное, дарует бессмертие. Когда ты, еще не потеряв ясности ума, лежишь поздно ночью меж двух проституток, начисто исчерпав вожделение, надежда, знаете ли, уже не мучает тебя – воображаешь, что отныне и впредь, на все времена, в жизни твоей воцарится холодный рассудок, а все страдания навеки канут в прошлое.


настоящий разврат – сущий избавитель, потому что он не налагает никаких обязательств. Распутствуя, думаешь только о самом себе, поэтому-то больше всего и развратничают люди, питающие великую любовь к собственной особе. Разврат – это джунгли без будущего и без прошлого, а главное, без обещаний и без немедленной кары. Места, предназначенные для него, отделены от мира. Входя туда, оставь и страх и надежду. Разговаривать там не обязательно, то, зачем пришел, можно получить и без слов, а зачастую даже и без денег – да-да.


Только ты меня и понимаешь, Альбер.

---

Чего-то мне не хватает.
И я прямо на крик от этого непонимания.

Из "мушки": Ее слезы были горькими, потому что были наполнены ее воспоминаниями.

Все так течет.
Будь возможным никогда не спать, чтобы не упустить ни секунды, которые я трачу ни на что, я бы не спал.

Чем больше я задаю вопросов, тем меньше ответов я получаю и тем меньше уверен в том, что уже знаю.
После полуночи я такой агностик.

Я, наверное, очень страдаю, что мне не с кем пойти полежать на диване и послушать музыку. Я стараюсь просто не думать о том, что, скорее всего, моя стратегия отношений с людьми делает меня несчастным.
Ведь это и вправду веселит какое-то время.

А потом, 2:48, 28 число, и такая тоска, что хоть вскрыться в ванной.

Я не могу сказать, что жизнь, которую я проживаю, скучна, неинтересна и плоха. Она отличная. Только, наверное, мне бы хотелось иметь какую-нибудь другую жизнь. А по возможности, никакой жизни.

@темы: рефлексия

---

Встретил рассвет. Рассвет встретил меня. "ну ты и хуй, Антон",- сказал мне рассвет. "ничего не знаю, дай пройти локацию",- ответил я.

---

Мы нашлись.

Я ужасно вам двоим благодарен.


Мы нашлись.

Не смог прекратить любить тебя.
Ни сегодня, ни вчера, ни год назад, ни в прошлой жизни.
Каждая клетка меня хранит в себе память о любви к тебе, поэтому каждое новое существо, которым я становлюсь, по-прежнему находит тебя и дарит тебе всего меня. Из пепла моих сгоревших предсмертных записок фениксом рождаются новые стихи к тебе. Из моей смерти рождается твоя новая жизнь.
Я буду любить тебя до скончания веков, и даже когда мир прекратит существовать, моя любовь, разлитая в небытии, отыщет тебя, как охотничья собака, и свернется подле твоих ног.
Мы нашлись.
И теперь никогда не потеряемся.

Я курил в купе, и искры от сигареты взлетали к верху. Я курил, кутался в запах сигарет, изучал лавандовое поле за окном.
О этот надоедливый пейзаж.

Ты вошла.
Ты резко дернула дверь, резко бросила сумку, резко прикрикнула на кого-то в коридоре, резко выругалась, когда глубоко вдохнула мой дым, и резко, без всяких обязательств, надежд, признаний, обещаний, разбила мое сердце.
Ты вторглась в него, нарушая все приличия, когда села напротив меня, запрокинула ногу за ногу, и скривила губы:
-Это такая глупость: не разрешать курить в купе. Иногда курение может спасти беседу.
-Иногда оно может спасти отношения, - я потушил сигарету об оконную раму и потянул ее вниз.
-И как ты это видишь?
-Когда я хочу совершить какую-нибудь глупость, я начинаю курить, - произнес я и поцеловал тебя.
А ты рассмеялась в мои губы и сказала:
-Меня зовут Ночь, - я улыбнулся, продолжая прижимать свои губы к твоим губам, и это казалось таким естественным и приятным, будто бы я был создан, чтобы любить тебя. Будто бы это тело было рождено только с одной целью: любить тебя.
-Я не скажу тебе свое имя, иначе мы не сможем быть вместе.
-Не верь всему, что я говорю! – ты отстранилась и села. – Если ты будешь верить всему, то когда-нибудь я воспользуюсь этим и брошу в тебя: «Я лгала! Лгала все время!», и ты разлюбишь меня, мои слова. И мы не будем вместе. Это пугает меня.
-Почему же? – я поджал колени и снял обувь.
-Я росла, зная, что однажды мне придется тебя встретить. Даже если я возненавижу поезда, самолеты, корабли, велика вероятность, что один утром я открою глаза, а ты будешь сидеть на моей кровати. Я так боялась связать с тобой свою жизнь, потому что это очень непросто: доверить свою единственную жизнь кому-то. А тут ты… Я никогда не была готова: вставала на ступеньку и убегала от поезда. Плакала. Кричала, что не хочу.
Но мы должны быть вместе. Это неизбежно, - ты повернулась к окну. – Если я не буду с тобой, я не буду ни с кем. Во всех буду искать твои черты. Во всех буду видеть твое лицо и твои пальцы, и, не желая быть с одним тобой, я буду с тысячами тебя. Я не вынесу, нет, не вынесу, - ты закрыла глаза и обняла себя за плечи.
-Ты всегда можешь уйти, - я кивнул на дверь. – Я не могу тебя держать, потому что ночь утекает сквозь пальцы, даже если посадить ее на цепь или спрятать в тени деревьев. Она проливается на скатерть, запертая в бутылке, и пишет длинные грустные письма.
-Ах нет, ты все лжешь, лжешь. Я никуда не могу уйти, - ты расплакалась и достала платок, утирать свои чернильные слезы. –Мы всегда будем вместе, понимаешь? Совсем всегда. Я буду держать тебя за руку, даже если прекращу существовать. Я всегда буду рядом с тобой. Я не смогу уйти. Точнее, я буду вырываться, буду умолять прекратить, и ты будешь отпускать, будешь, куда же ты денешься, глупый? Ведь ты любишь меня. Но эта цепь между нами, она будет только натягиваться, и чем дальше я буду уходить, тем сильнее эта цепь будет тянуть обратно. Эта ядовитая змея прикует меня к тебе. И я смогу быть счастлива только с тобой. Как мне не возненавидеть тебя за это?!
Я кивнул и закрыл глаза.
-И это даже не все, ты не обо всем сказала. Ты будешь вынуждена ждать меня иногда по полжизни, иногда всю жизнь, иногда даже после смерти, потому что мы должны быть вместе. Если нас нет, нет ничего. Мир не существует. Наша любовь приводит все в движение. Мы ответственны, ты понимаешь? – платок становится совсем черным, и ты выбрасываешь его в окно.

Небо застилает черный шелк, и то тут, то там появляются редкие звезды.
-Это будет разрушать тебя, потому что по-настоящему сильная любовь не оставляет в живых никого. Сначала она убивает боль, потом грусть, потом одиночество, а потом она убивает тебя самого. Она разрушительна.
Ты коснулась моей белой полупрозрачной кожи, и соленые чернила потекли вдоль моих вен.
-Я не смогу. Не смогу, - ты закусила губы и зажмурилась. –Я еще не любила тебя, но уже очень устала. Я не могу больше.
Ты ведь понимаешь, да? – ты обреченно смотришь на меня, ища какой-то поддержки.
-Нет, нет, я ничего не понимаю! - я яростно закуриваю, и ты прячешься от ярких вспышек. –Э то я устал! Я! Я так долго ждал тебя, что мог бы и умереть несколько раз за все это время! Искал тебя в других людях, в жестах, в словах, читал чужие письма, надеясь найти подсказку, хотя бы полслова о тебе! Устал слепнуть на солнце, в надежде высмотреть тебя на том краю неба! Что ты знаешь, Никта, об усталости?!
Вечность! Я ждал тебя целую вечность! До хрипоты звал тебя по имени, думая, что ты придешь ко мне, сжалишься! Исходил на крик, проклиная тебя, потому что ты никогда не появлялась! Вечность меня раздирала моя любовь к тебе и моя ненависть к тебе!
Я ненавижу небо! Ненавижу звезды! Ненавижу весь этот мир, какого черта он существует, если для меня не существуешь ты?! Почему я должен понять?!
-Ах не кричи, не кричи! – ты протягиваешь мне ладонь, я касаюсь твоей прохладной кожи, и купе наполняется белесым утренним туманом. – Вечность – это недолго. Не так долго, сколько мы будем вместе, - ты с грустью смотришь в окно. –Ночью лаванда пахнет особенно остро; говорят, что если потереть ее в ладонях около четырех утра, то она рассыпается на мелкие-мелкие лепестки, и эти лепестки складывают имя твоего возлюбленного.
Что я только не делала… - ты поворачиваешься ко мне и открываешь сумку, а та вся заполнена этими фиолетовыми лепесточками, того же цвета, что и твои глаза, и ты со злостью берешь горсть и бросаешь в меня, будто бы я в силах что-то изменить. –Как я только не уговаривала эти цветы! – ты повышаешь голос и распахиваешь глаза шире, почти готовая расплакаться. –Ты делаешь мне только хуже своей любовью!
Я беру тебя за руку и сжимаю пальцы.
-Это неизбежно. Наша любовь неизбежна. От нее нельзя спрятаться. Ею нельзя пренебречь. Она неотступно следует за нами, будто блудная собака, и мы кормим ее собой. И чем крепче, чем здоровее становится наша любовь, тем меньше сил у нас сопротивляться ей. И настанет время, когда мы, взявшись за руки, отдадим ей последнее, превращая самих себя в нашу любовь.

Легкий запах лаванды и холодного утра.
Небо за окном светлеет, и ветер колышет высокую траву.

-Пойдем, - ты не вырываешь руки, и мы выходим из поезда.
Мои ноги окунаются в приятную прохладу ночи, которая еще притаилась кое-где в листах лаванды, а ты бросаешь мою ладонь и убегаешь вглубь поля, распахнув руки навстречу ветру.
Ты стоишь долго-долго, обнимая его, и он заплетает тебе волосы, пока ты рывками танцуешь, приминая цветы.
-Пообещай мне! – ты кричишь, стоя ко мне спиной. – Пообещай, что только так это все и будет! Что мне будет плохо, больно, невыносимо! Что я буду страдать! Что буду жалеть! Что захочу уйти от тебя! – ты замолкаешь, поворачиваешься ко мне и медленно идешь обратно, рукой отлавливая последние звезды. И в нескольких шагах от меня замираешь, поворачиваешь голову в сторону рассвета и, вытягивая свою полупрозрачную руку навстречу лучам солнца. – Но я буду так сильно любить тебя, что буду терпеть. И буду прощать. И буду ждать тебя. И буду бояться проснуться в мире, где тебя нет.
Я улыбаюсь, и солнце восходит, а ты присаживаешься в траву, и теперь почти растворяешься в этом бесконечном поле.
-Я обещаю тебе. Мы не были вместе достаточно долго, чтобы теперь быть вместе всегда.

Ты протягиваешь мне руку, и я поднимаю тебя, хрупкую, легкую.
-Феб, мне ужасно холодно, - ты прижимаешься ко мне. –В этой новой жизни по утрам мне очень холодно.
Я смеюсь и протягиваю руку к небу.

@темы: тексты

---

Название: Rock-n-rolla
Автор: Entony
Бета: the absurd
Фэндом: Durarara!!
Персонажи: Шизуо/Изая
Рейтинг: NC-17
Жанры: Драма, POV, Слэш (яой)

Предупреждения: Нецензурная лексика, BDSM, OOC, Насилие

Саммари: все фильмы Гая Ричи.

Комментарий: NC-17 стоит здесь не просто так. Наркотики, насилие, разврат, детальные описания всего, что придумал мой воспаленный разум, нецензурная речь – все это есть. Будьте бдительны и предохраняйтесь при чтении.
Права: в этом мире мне ничто не принадлежит

текст

Блять.
Какова вероятность того, что за десять минут до заключения сделки, которая изменит твою жизнь, все сорвется? Какова вероятность того, что за одну минуту из лучшего друга якудз ты превращаешься в их врага? Какова вероятность того, что ты, Орихара Изая, совершишь ошибку?
Она ничтожно мала, эта вероятность, почти сведена к нулю.
- Стой, сука!
Но все-таки почему-то была реализована.

Эти энергичные парни, которые гонятся за мной, у них даже есть для этого причина. Будь я на их месте, я бы даже был немного настойчивее, в конце концов, не каждый день ты проебываешь пятьдесят тысяч баксов, но в данный момент меня устраивает то, что они плохо справляются со своими обязанностями.
Тем более что меня начало отпускать.

План был более чем охуенным и продуманным, потому что это был мой план, конечным итогом которого были не какие-то бесполезные деньги, а передел влияния Инагавы и Сумиеси (1) в Токио. В моих интересах.
Мне не хватило всего нескольких шагов. Нескольких ебанных шагов для того, чтобы взять под контроль две самые крупные семьи якудз.

Поворот направо, налево, опять направо. Один из основных минусов нахождения под спидами заключается в том, что ты едва ли можешь концентрироваться на каком-то одном деле, не то, что на нескольких.
Мое время течет быстрее, чем время этих придурков, которые еле тащатся сзади. Я не чувствую земли, я просто бегу, я растворяюсь в беге.
Но, блять, я не могу решить, куда именно мне надо бежать, поэтому сворачиваю из подворотни в подворотню. Мне надо было бы в Икэбукуро, в квартиру, уничтожить улики до того, как улики уничтожат меня, но ноги глухи к голосу разума.
Обычно я на метадоне, но сегодня же такой специальный день, такой праздник, что я решил закинуться амфетаминами. И вот он результат: вторая ошибка за день.

На метадон меня посадил один из моих первых партнеров, утверждая, что секс под ним просто невъебенный. И так оно и было первые раза три, а потом я взял дозу больше, потому что был молодым и жадным, и ощутил все радости пост-прихода: я пытался выброситься из окна, порезать вены. Я плакал, переживал раз за разом все детские кошмары, пока этот мудак хихикал мне в шею и шептал что-то типа: «Сейчас, сейчас, еще по одной».
И всадил мне в вену еще укол.
Чувство признательности за то, что он закончил мои страдания, не отпускало до следующего утра, а потом я проснулся в позе рака, блюющим на пол. И не то, чтобы я был особенно рад пробуждению: перекачиваемые сердцем вместе с кровью нега и спокойствие, которые метадон разносил по самым отдаленным уголкам уставшего тела, закончились.

Это потом я узнал, что сам он сидел на героине и, вкалывая мне метадон, этот парень очень своеобразно проявлял свою привязанность; добряк, что сказать…

- Ты не убежишь от нас!
Парень, да ты так задыхаешься, что еще немного и мое врожденное человеколюбие возьмет верх, и я сбавлю темп!
Мне становится смешно и хочется остановиться, чтобы посмеяться в голос, и это значит, что через несколько минут навалится усталость, ноги станут тяжелыми, и они догонят меня.
Мое время почти вышло. А я даже не знаю, в каком районе нахожусь.
Хуже всего то, что охотиться за мной они будут двумя группировками. Безусловно, это способствует первоначальному плану их объединения, но идет в разрез с моими представлениями о возрасте, в котором я хочу умереть.
План был прост и роскошен: я беру кокаин у Сумиеси на сорок тысяч, какую-то часть из него разбавляю и продаю сам, а другую толкаю Инагаве за пятьдесят с заверениями о чистоте товара, вынуждаю их заключить сделку на дальнейшие поставки с Сумиеси и подталкиваю их к мысли, что торговать наркотиками лучше в тех районах, где на них есть спрос, а не предлагать их домохозяйкам. И, какое невероятное совпадение: Роппонги, Гинза, Икэбукуро находятся в зоне влияния Сумиеси.
Небольшая перестановка в городе – большая перестановка в бизнесе.
И я в качестве главного героя дня, сумевшего примирить две враждующие группировки. «Ах, не стоит, ну что Вы, зачем мне эта роскошная квартира в Йокогаме», «Я подумаю над Вашим предложением возглавить филиал на Акасаке» и бла-бла-бла.

Черт, меня начинает подташнивать.
- Стой, мразь! – выстрел.
Я прекрасно знаю все эти трюки, милый: ты злишься, потому что тебя научили стрелять только по статическим целям, а я, сукин сын, бегу. Тут ты ничего не можешь поделать, а твои напарники выдохлись, как плохое вино, квартала два назад.
Как бы быстро я не бежал, мне нужен Deus ex Machine, чтобы как-то переломить ситуацию, потому что из холодного оружия у меня только презрение и короткий нож.
Вряд ли мне есть что поставить против пушки.

Главной проблемой было то, что у главы Сумиеси внезапно сменился секретарь, и вместо привычного мне пятидесятилетнего Юидай-сама с ровным пробором, любящего миссионерскую позу и быть снизу, я начал работать с тридцатипятилетним, как они до этого додумались, Касуми-дьявол-его-подери-сан.
И Касуми (2) оправдывал свое имя: он был так же туманен, как Лондон в сезон дождей.
Сначала все было ровно, а потом он не вовремя зашел в квартиру и увидел, как из пакета, который якобы должен был пойти на продажу, я отсыпаю товар.
Его требования были разумными до тех пор, пока он не посчитал, что я его личная шлюшка и должен бегать по его вызовам посреди ночи по всему городу. Кто знал, что его спокойное: «Я все понимаю. Прости», будет обозначать: «Тебе пиздец, парень»?
И он привел на встречу дегустатора.
Блять.
Блять.
Блять.

Ноги тяжелеют, я устал, глаза закрываются, я еще по инерции делаю какие-то движения, хватаюсь пальцами за стены, потому что голова идет кругом.
Выстрел, выстрел, мудаки, вы даже попасть в меня не можете… криворукие обезьяны.
Мне даже думать стало тяжело и лениво, спать, спать, спать.
Выстрел.
О боги, это была моя нога, какое горе, где тут можно улечься.
- Какого хуя здесь происходит?! – орет прямо над ухом, болван. Открываю глаза.
А.
Мммм.
Вот оно что.
Теперь это не стена.
Это грудная клетка качка.
Привет, Шизуо. Какая радостная встреча. Пойдешь со мной на вечеринку в коктейльных платьях?
**
Лучше бы я этого не делал. Лучше бы я никогда больше не просыпался, особенно учитывая, в каких условиях я отключился.
Мне так паршиво, что хочется сдохнуть: голова чугунная, меня явно тянет тошнить, спина дико болит.
Но хуже всего ноги. Такое чувство, что мне их отрубили.
Пытаюсь открыть глаза, боясь, что сейчас меня прикончит дневной свет и….

Довольно темно. Судя по всему, еще не начало светать.
Поворачиваю голову к источнику света – оконному проему – качок стоит, прислонившись спиной к стене рядом с выходом на балкон, и задумчиво гладит большим пальцем нижнюю губу. В другой раз я бы озвучил какую-нибудь замысловатую аналогию с байроновскими юношами, выбесив его сравнением, которого он не понимает.
Но сейчас мне трудно даже дышать.
Он медленно проводит пальцем от края до края губы, обиженно поджимая ее, как мальчишка. Он и выглядит лет на пятнадцать: майка, джинсы, растрепанные волосы.
Я полагал, что у него только один комплект одежды. Что еще сулит нам день сегодняшний?
- Добро пожаловать обратно в этот мир, - он едва поворачивает ко мне голову. – Я уж было понадеялся, что ты умер.
- За твой упокой я молюсь каждое утро, и каждый день приносит мне новое разочарование, - не особенно острые подколы. У меня нет сил язвить. У меня нет сил оторваться от татами.
Мне нужно либо догнаться, либо как-то убрать боль.

- Я не буду спрашивать, почему ты в таком паскудном состоянии. Я не буду спрашивать, что случилось. Потому что это не мое дело, - он поднимается и идет к другой стене. Судя по шорохам, он что-то там ищет.
- Вот именно, качок. Не твое дело. Так объясни, какого хера я делаю в твоей квартире? – если, конечно, это твоя квартира.
Он присаживается на колени у меня в ногах. Секундочку... – резко выдыхаю и приподнимаюсь на локтях. Боль адская. – Ну, давай.
- Ты слышал о поговорке «Старый враг лучше новых двух»?
- Мне казалось, что она про друзей.
- А еще тебе казалось, что ты охуенно хитрый, и что из этого вышло? – говорит он тихо, и можно было бы принять эту проникновенность голоса за нежность и волнение, но, скорее всего, он просто осип. Тянется к ширинке на моих джинсах.
Никогда бы не подумал, что качку нравятся мальчики. Интересно, кстати, как он предпочитает: снизу или сверху? – обычно такие варвары типа него оказываются нежными «принцессами» в постели… Как мне тяжело думать. Мысли неповоротливо двигаются в голове, разливая свинцовую боль от виска к виску.

Я не переношу прикосновений чужих людей. Вообще. Меня начинает передергивать, я пытаюсь отстраниться. Мое тело болезненно реагирует на любое касание. Поэтому обычно я занимаюсь сексом крайне обдолбанным, чтобы не чувствовать, как мне хочется одновременно и прекратить, и продолжать.

Я не могу проявить ни капли сопротивления. Если он трахнет меня сейчас, я даже не смогу отреагировать на это.
- Эй, слушай, давай я выражу признательность чуть позже и в другой форме? – он на секунду застывает.
А потом дает мне оплеуху.
- Ты охуел?!
- Это ты охуел! – ярость. – Ты в моем доме! Ты не смеешь оскорблять меня!
- Если я твой гость, какого черта ты пытаешься меня трахнуть?! – он запрокидывает голову назад, губы сводит смешок.
- У тебя нога простреляна, придурок! Если ты можешь снять эту одежду на три размера меньше положенного тебе собственноручно, я даже могу выйти из комнаты, - нет, я не могу. Примирительно поднимаю руку.

Мне всегда нравилось его задирать и дразнить, потому что он быстро заводился, быстро остывал и никогда не переходил черту игр, за которой я пытался его привести в бешенство, а он пытался меня убить. Именно что пытался: я знал, что однажды я сделаю один неверный шаг, и стул попадет в меня, а не в стену. И что когда-нибудь он не промедлит секунду, чтобы дать мне уйти. Он был лучшим партнером в драках, который, прижав меня к стене, отпускал.
И я ненавидел его за это. За то, что он был сильнее. За то, что он был таким благородным. Пускай и не сознательно.
Это была ничем не прикрытая ненависть протагониста к антагонисту, ненависть Гитлера к евреям, коммунистов – к частной собственности, американцев – к тоталитаризму и военной диктатуре, анархистов – к системе.
Это было ярче, чем героиновый приход, чем фейерверк по случаю четвертого июля, чем запуск адронного коллайдера, чем все симфонии Бетховена, чем озарение Канта.
Это было ни с чем не сравнимо.
И поэтому так фантастично.
Я просто не мог прекратить.

Он стягивает джинсы медленно, но мне все равно дико больно.
Жмурюсь, сжимаю кулаки. Пусть это быстрее прекратится.
- Расслабь мышцы, иначе будет только хуже, - такое ощущение, что наставления в сексе дает. Хмыкаю, открываю глаза.
Он распаковывает пакет с бинтами, касается ноги.
Скорее всего, это эффект пост-прихода: мир кажется мне нежным и неагрессивным, качок кажется понимающим и радушным. Любое проявление заботы озаряет мир вспышками любви.

На его лицо попадает квадрат освещения от окна.
Губы разбиты – так вот почему он их гладил.
- Подогни колени.
- Больно.
- Ляг, - я очень послушный. Кто угодно будет очень послушным, если прострелить ему ногу.
У него умелые пальцы. Раньше у меня не было возможности это оценить, потому что чаще он работает кулаками.
Он аккуратно наносит мазь на рану, легко втирает ее в ногу. Если закрыть глаза и проглотить пару обезболивающих таблеток, я бы смог даже получить удовольствие: он ненавязчиво поглаживает большим пальцем края раны, когда я шиплю, дует на красное мясо.
Это довольно интимно – давать кому-то дуть на свои раны. Закрываю глаза от этой мысли.
Я чертов гей, и не могу прекратить думать о сексе даже когда у меня простреляна нога.

Ладно, расставим точки над «i». Я не могу прекратить думать о сексе, когда заключаю сделки, когда кого-нибудь подставляю, когда убегаю от погони. Меня заводит вся эта чушь: риск, страх, опасность, запах пота. И если бы я проводил больше времени в чистом сознании, у меня давно бы был сифилис.

Он убирает руки, перевязывает ногу.
- Качок, почему ты не кинул меня у врача? Меня все-таки ранили, - пытаюсь прекратить думать о том, как он разминает затекшую ступню, надавливая большими пальцами на сухожилия: немного грубо, но так, как это нужно телу.
- На это не было времени, - он наклоняется чуть ниже к ногам, и до колен долетает его дыхание: спокойное, размеренное, - берет другую ногу и сгибает ее в колене. – Болит?
- Терпимо.
- Наверное, растянул связки, - он поднимается и опять идет в угол. Возвращается с одеялом.
- До утра ты здесь, принцесса. Утром – съебываешь. Куда захочешь.
- Если ты не заметил, меня пытаются убить.
- Это не мои проблемы, - он возвращается на исходную позицию у балкона. – До рассвета у тебя есть часа четыре – ты придумаешь какой-нибудь план, я тебя знаю, - усилие – я сажусь.
- Качок, безусловно, благородно было помочь мне ночью. Но ты либо играй роль принца до конца, либо не надо было начинать. Я не могу двигаться – я плохая лошадка на этих скачках.
- Ты темная лошадка, Орихара.
Тишина.
- Губа болит? – он даже не пошевелился.
- Бывало хуже. Те парни – полные ничтожества. Задели меня только потому, что я отвлекся. Прямо как ты. То-то вы такой дружной компанией шли.
Мудак. Прикрываю глаза, наслаждаясь тем, как тепло разливается по телу.
- Почему ты не связал меня? Я мог прикончить тебя в любой момент: ты был слишком открыт, - не то чтобы я на самом деле думал об этом. Просто фраза привычно соскользнула с языка, а у меня не было ни малейшего желания прилагать усилия к ее удержанию.
Повисает молчание. Где зловещий фон? Ожидать ли мне выстрела в грудную клетку?
Мы играем в войну последние лет семь. Какого черта я должен прекращать.

Он держит паузу, подносит ко рту ладонь и чуть прикусывает кожу. Обычно так делают, когда хотят напомнить себе, где ты и что происходит. Но, возможно, он просто достал изо рта капсулу с цианидом, чтобы впихнуть мне ее в горло.
Поворачивает голову к окну, говорит тихо, но печатает каждое слово:
- Запомни, Изая, раз и навсегда: я не такой, как ты, - выдох, я устраиваюсь на полусогнутых руках. - Подыхай на твоих глазах я от потери крови, ты бы и пальцем не пошевелил, я знаю. Найди ты меня под спидами, ты бы бросил меня там, где нашел. Потому что ты жалкий, подлый и слабый. И ты мог бы поранить меня, пока я помогал тебе, своим маленьким ножиком, но, боюсь, через несколько секунд он оказался бы у тебя в глотке. Ты мог бы это сделать, не нуждайся ты в моей помощи так остро, как сейчас.

Великодушно, что уж тут скажешь.

И от этого хочется взвыть, распороть ему живот, разбить ребра, выколоть глаза, вырвать язык.
Как я ненавижу это показушное благородство.

- Пожалуйста, запомни этот монолог, завтра я запишу его в свой блокнот.
- Ты не чувствуешь ни малейшего намека на признательность, да? – он массирует шею.
- Тебе не приходило в голову, что я, быть может, хотел умереть? – любуюсь потолком.
- Не приходило. Зачем тогда так унижаться, если ты не хочешь жить? – заткни свою грязную пасть, ублюдок.
- Ты слишком тупой, чтобы понять это, - он хмыкает.
- Спи, принцесса. И пусть тебе приснится тот, кто поймет глубинный смысл твоих действий.
**
Никто не принимает тяжелые наркотики от хорошей жизни, потому что когда у тебя простуда, ты пьешь сиропы от кашля, а не делаешь прививку от гепатита Б.
Когда ты еще молод, у тебя, по заветам Sex Pistols, нет будущего, ты слушаешь музыку только очень громко, не можешь смириться с окружающей несправедливостью, ты знакомишься с легкими наркотиками и в первый раз даже жмешься, стесняешься, отказываешь им в интимном проникновении в твое тело. Не потому, что боишься лишиться ментальной девственности. Просто мама говорит, что это плохо. В школе, хоть все учителя порядком трахнуты в голову, тоже поддерживают это убеждение.
И предать так сразу семнадцать лет установок не так просто.

А во второй раз – как плюнуть. Это даже кажется тебе естественным. Как дышать.
Ты и твои друзья, вы братаетесь от этого ощущения родства и единства, пускай и существующего, пока горит сигарета. И растворяетесь в беспроблемной юности, где все можно, и нет никаких последствий.

Юность проходит, и мир легких наркотиков закрывается перед тобой, потому что эта страна чудес, этот остров сокровищ доступен, пока часы не пробьют двенадцать, а тебе не стукнет двадцать один.
И попасть обратно уже не кажется возможным, потому что те, кто раньше смеялся вместе с тобой в кабинках школьного туалета, стали юристами/менеджерами/мужьями/отцами и не поощряют ребячество.
И ты миришься с этой ситуацией. А страх, тоска, боль, они копятся все эти годы. Тебе, конечно, кажется, что пятнадцатиминутный секс, футбол по выходным и упорная работа с лихвой замещают веселье и наслаждение.

А потом это случается, как новый акт в пьесе. Занавес поднимается – на сцене новый герой, он всегда порядком обдолбан, хохочет, плачет, иногда молчит. Но чаще: говорит тебе «с-тобой-приятно-работать», передавая маленькие пакетики с таблетками.
Потому что чем дольше живешь – тем меньше сил выносить жизнь, которую ты не хочешь проживать.
**
Когда я просыпаюсь…
Когда я просыпаюсь? В комнате по-прежнему темно. Кардинальное изменение рядом с балконом: место соглядатая пустует.
Попытки подняться отнимают у меня столько же сил, сколько обычно уходило на постройку пирамид в Египте. Морщусь от боли и мысли, что придется натягивать на себя одежду. Черт с ней.

Трудно назвать это помещение комнатой. Здесь без смертоубийства едва ли поместилось бы больше двух человек. Откуда в таком гробу балкон?
За перегородкой – просторная кухня. Этот придурок неправильно распорядился местом, - я начинаю заводиться от тупости качка с пол-оборота. Душ. Дверь на улицу.
- Доброе утро, принцесса, - он открывает дверь, снимает ботинки, минует меня, ставит на столик в кухне пакет.
- Проходите, конечно. Ах, я без брюк, ну да что же, устраивайтесь поудобнее, сейчас я сниму еще и майку…
Он поворачивается ко мне с явным интересом, я тяну майку вверх за края.
- Снимать?
- Извращенец, - он фыркает и возвращается к пакету.
- Который час? – в квартире слишком тесно для двоих: запах, мерзкий запах спиртного и сигарет доходит до меня, заставляя прикрыть нос. Шизуо-кун ходил на работу, но тогда сколько времени я провалялся в отключке?
- Девять.
- Чего?
- Вечера, Спящая Красавица.
- Почему же ты не разбудил меня поцелуем, Прекрасный Принц? – яда хватит на нескольких человек.
- Не знаю, - он отпивает из банки с пивом и пожимает плечами. – Может, ты слишком сладко спала?
- А может, ты воспользовался ситуацией, изнасиловал меня, а теперь хочешь слиться? – опираюсь о стену, складываю руки на груди. – Я должен был уйти еще утром.
- Но не ушел.
- Парадокс.
Гнетущая тишина. Он, как ни в чем не бывало, отпивает из банки, сжимает ее и выбрасывает.
- Будь добр, посвяти и меня в происходящее.
- Ты можешь здесь остаться, - он неторопливо выкладывает на стол купленные продукты, будто бы мы женаты десять лет, а вопрос с разводом не стоит на повестке дня.
- А ты, похоже, не знаком с тем, что люди называют «предсказуемостью». С чего бы это?
Он пожимает плечами.
- Просто я так решил, - включает чайник.
- Ну что же, тогда, пожалуй, мне пора и честь знать, - отлипаю от стены.
- На улице тебя ждут трое, - он насыпает заварку. Все его движения, движения прислуги, отточены, выхолены, он не расходует лишней энергии, длинные пальцы почти не касаются предметов – этому можно было бы позавидовать. – В Икэбукуро тебя ищут разве что не с собаками.
- Почему же ты тогда не пригласил их подняться? Парни устали целый день быть на ногах.
- Это дом Ямагучи (3), они сюда не сунутся, - приоткрываю рот.
- Отлично, - я по уши в дерьме. От прощальной речи над моей могилой меня разделяет хлипкая дверь этой квартиры. Я в самом центре змеиного гнезда. Не понятно только, почему я не слышу шипения.
Он наливает воду, ставит на стол чашки и хлопает себя по карманам.
- Держи, - протягивает мне нож.
- Ты обыскивал меня, - я почти удивлен.
- Я не дурак, Изая. Четыре минуты из пяти ты думаешь о том, как меня прикончить. Чего ты хочешь от меня? Доверия? – хмыкает и закуривает, подходя ближе к окну.
Кадык медленно двигается, пока он глотает дым.
Резкий выпад – аккуратно провожу лезвием по его шее.
- Но ты отдал его сейчас, - его белая кожа ужасно соблазнительна: так и хочется оставить на ней свою метку. Он тушит сигарету о край пустой пивной банки на столе и разливает по чашкам чай, даже не отодвигая лезвие.
- Да, - прищуривается и улыбается в ответ на мой немой вопрос: - Потому что я не боюсь тебя. Ты не бросился на меня вчера – не бросишься и сегодня, - резонно. Кладу лезвие на стол.
- Что же, зароем нож войны, пока я не выбрался из этой камеры пыток для клаустрафобов, - нога болит, присаживаюсь на стул, беру чашку.
- Давай поиграем в игру, - он облокачивается о стол и прикрывает глаза.
- Какую игру, качок, ты можешь предложить? Кто сделает больше отжиманий? Я уступаю пальму первенства тебе, - чуть поджимает губы. Дьявольски ловко он это делает, потому что мне хочется укусить его в тот же момент, только бы не видеть, как кончик языка проходит по губам и облизывает их. Медленно. Так, как этот чертов язык должен облизать мое лезвие и оставить на нем кровавую дорожку.

Когда мы оканчивали школу, и я начал понимать, что сильное мужское тело доставляет мне куда больше удовольствия, чем слабое и вечно протекающее женское, я баловался связыванием партнеров, укусами, щипками, оставлял на них отметины везде, где только можно. Я хотел чувствовать себя победителем, хозяином. Я хотел быть первым даже в сексе. Всегда.
И параллельно с этим я играл в «они» с Шизуо. И ничто не заводило меня больше, чем видеть его злобу, его ярость. Видеть, как я побеждаю. В таких случаях я трахался до одури, до последнего вздоха, чувствуя, как подо мной кончали раз за разом. Я брал все, что мог.
Когда я проигрывал, я становился невыносимым. Я вымещал свое неудовольствие в ударах, в побоях, в синяках и унизительных для своих партнеров позах, от которых они стонали в три раза громче.
Я ненавидел его за то, что чувствовал себя уязвимым. И мне хотелось доказать ему, что я сильнее. Я главный. Я первый.
Мне до боли хотелось затрахать его, услышать, как он просит меня не останавливаться, как шепчет мое имя. Мне хотелось победить. Окончательно и бесповоротно.

А потом кристаллы заменили честолюбивые фантазии.

- Игра называется «вопрос-ответ», - пряди падают на глаза, он проводит ладонью по волосам и выпрямляется.
- Идет, - забрасываю ногу на ногу.
- Почему ты не напал на меня? – он не смотрит на меня - отвернулся от ответа. Ладно, качок, я рассчитываю на правду и с твоей стороны.
- Ты знаешь, что когда один кот, как бы воинственно он ни был настроен, приходит на территорию другого кота, пусть даже он тупой и неповоротливый увалень, то первый кот старается сохранять остатки приличия и соблюдать этикет? К тому же, здесь слишком мало места, моя нога по-прежнему болит, и я не знаю, что бы я делал, если бы рядом со мной гнил ты. Ты итак не самая лучшая компания, знаешь ли, - он затягивается, выдвигает второй стул и усаживается напротив меня.
- Посмотреть ногу? – перед кем ты рисуешься? Комиссия «Красного креста» еще в пути.
- Позже, качок, позже, - растираю затекшие мышцы. – Не пытайся увиливать. Почему ты оставляешь меня здесь?
- Разве я сказал это? – он улыбается в чашку и искоса смотрит на меня. – Я подумал, что Тома захочет иметь личную крысу, - ну что за детский сад.
- Я сказал тебе правду. А ты солгал мне. Кто из нас теперь низкий и подлый человек? Я могу тебе намекнуть. Возможно, твое поведение – это просто сублимация, и все эти годы ты был в меня влюблен, но так как ты считал себя гетеросексуалом, ты не смог принять это и возненавидел того, кто мешает тебе жить в гармонии с самим собой. Но как только ты понял, что можешь меня потерять, ты, наконец, осознал свои чувства и спас меня. И теперь надеешься на утешительный секс, - он давит смех.
- Ты сам в это веришь?
- Нет, - приподнимаю бровь. – Но история хороша, правда ведь?
- Я не переношу тебя, - он смотрит прямо, не так, как до этого. – Я ненавижу тебя. Потому что ты крыса, и ты подставляешь всех ради собственной выгоды. Но. Ты честная крыса. И ты всегда отрабатываешь взятые деньги. И держишь ситуацию под контролем, - он отпивает из чашки. – Обычно. А в этот раз ты облажался.
- Никогда не думал, что меня спасет моя педантичность в вопросах оплаты, - он поднимается.
- Я – в душ. Ты – думать над тем, как тебе спасти свою жопу.
**
Я честно пытался что-то придумать, несмотря на ноющую боль. Одна банальная мысль сменялась другой, еще более банальной, и я не имел ни малейшего представления, как вырваться из этого порочного круга плохих детективов и избежать смертной казни. Планы были похожи на многоэтажные карточные домики: слишком сложные и развиваются при малейшей неточности.
Меня не тысячи, и имя мне не легион. План должен быть достаточно прост для исполнения в одиночку.

А потом он вышел из душа в одном полотенце, и на меня снизошло озарение. Это было как все откровения Далай Ламы за один раз: сознание прояснилось, я почувствовал прилив сил, и мне захотелось улыбнуться.

Деньги. Власть. Вожделение.
Три мотива, управляющие всей человеческой деятельностью. Три вечных двигателя.
Я не могу заставить его хотеть власти, потому что она нужна только тем, кто знает ей применение. Я не могу заставить его хотеть больше денег, потому что он может получить их и без меня.
Но я могу заставить его хотеть то, что есть только у меня.
Мое тело.
Мы по-прежнему не станем составом всей Римской армии, но ведь Шизуо-кун так ловко лавирует между группировками, что этому можно поучиться, да? Я думаю – он исполняет.
А в перерывах мы восстанавливаем мою попранную самооценку отличным сексом.
И как только все складывается, мы не жмем друг другу рук, потому что я кидаю его.
Довольно улыбаюсь и упираюсь рукой в подбородок.
Осталось выяснить, насколько крепка дружба качка с Ямагучи.

Он действительно хорош: рельефные мышцы, накачанный живот, и капли так медленно ползут от его ключиц к маленьким аккуратным соскам, что я почти готов предать нашу вековую ненависть и претворить план в жизнь сразу со стадии «трахаться».

Сначала я похотливое животное. Только потом – Изая Орихара.
Я не занимался сексом месяца два. Благо, наркотики напрочь отбивают потенцию, и я не чувствовал этого противного ноющего ощущения в джинсах, когда ты готов наброситься на все, что движется.

Он подходит к столу, и от этого жеребца прямо веет жаром. Небольшие шрамы на спине и руках, по которым хочется провести языком, а потом разрезать их еще раз, чтобы насладится вкусом его крови.
- Ну как? – отрываюсь от разглядывания его тела.
- Ну, из того недоноска, которого я видел в школьной раздевалке, вырос отличный самец, - он закуривает.
- А что насчет плана?
- План – говно, потому что его нет, - придерживает полотенце и открывает одну из полок, доставая нижнее белье.
- Ну, принцесса, не стоило так перетруждаться. Ты меня ничуть не стесняешь, - он скидывает полотенце.
О Боги, такой идеальной задницы я давно не видел! Стискиваю ноги, считая до десяти.
- Ты… - голос звучит предательски хрипло, - держишь вещи там, где люди держат посуду?
- Ты такой проницательный.
Проходит мимо, распространяя практически осязаемый запах молодого тела. Ковыляю за ним в комнату, думая, что разговор еще не закончен. Застываю на пороге.

Он улегся на бок, так, что в темноте еще видны плавные очертания бедер, изгиб шеи.
Хочу провести пальцем. А потом языком. А потом укусить. А потом всадить в артерию лезвие для резки бумаги. Хочу.

Я был постоянно на каких-то таблетках: не наркотики, так стимуляторы умственной деятельности, успокоительные, снотворное. Мне было необходимо выкладываться на двести процентов, а не предаваться развлечениям.
Я был собран и мог только бежать быстрее и быстрее.
А теперь я сбавил темп. До нуля.
И для меня стали открытием желания, которые я так долго подавлял.

Укладываюсь рядом. Мокрые волосы пахнут шампунем и еще чем-то таким, что меня всегда бесило. Его запахом.
- И что же ты делаешь? – я уже даже почти растянулся, надеясь избежать этой дискуссии.
- Я ранен, мне нужен постельный режим, - он переворачивается на спину, заставляя сердце пропустить удар от открывшегося вида: мускулистый торс, впадина живота, выпирающие ребра.
- Этот гейский номер не прокатит, - он накрывается одеялом. – Ты спишь днем – я сплю ночью. Отличная сделка.
- Не беси меня, - отвоевываю кусок одеяла. – Торжественно клянусь, что не буду пытаться овладеть тобой во сне, - он хмыкает и отворачивается.
Недолго ты сопротивлялся, Ши-кун. А сколько времени мне потребуется, чтобы завоевать не только одеяло, но и твое тело? А лучше: твое сердце? Сколько времени надо убить, чтобы ты сдался? Сколько времени осаждают Трою в наши дни?

- Изая?
- М?
- Постарайся не проебать все на этот раз, - его дыхание становится более глубоким.
- Шизуо?
- Да? – едва слышный голос засыпающего человека.
- Спасибо, - я почти слышу его улыбку.
- Спи.
**
От меня воняет даже хуже, чем от крысы, и эта вонь будит меня среди ночи. Я просыпаюсь, потому что задыхаюсь в собственном запахе.
Он спит, полураскрытый, на спине и чему-то улыбается во сне. Как бы мне хотелось, чтобы он подавился этой улыбкой.
Рывок - сижу. Глубоко выдыхаю. Передвижение отнимает слишком много сил. Рывок – приподнимаюсь.
На ощупь плетусь в душ, передвигаясь максимально аккуратно - чуть ступил на раненую ногу…
Боги, лучше бы мне ее отрезали! Боль обжигает, растекается по телу, закусываю губу, чтобы не застонать.
- Изая? – голос хриплый ото сна.
- Что, качок? – зло. Какого черта он подорвался?!
- Тебе помочь?
- Нет, - пытаюсь восстановить дыхание.
Он наклоняется надо мной и включает свет в ванной.

Он молча поддерживает меня одной рукой, я упираюсь в стенку ванной и поджимаю ногу, мы составляем довольно хрупкую конструкцию, а сверху льется теплая вода. Я почти забываюсь под струями, ласкающими мое уставшее тело. Ручейки сбегают по худым плечам, заставляя запрокинуть голову, чтобы поймать этот момент физического удовольствия.
Шизуо берет мыло и начинает меня растирать, и я почти готов простить ему все эти годы за то, как он умело разминает мне мышцы шеи, массирует лопатки. Приоткрываю рот: это действительно здорово. Кто знал, что он так талантлив.
Он проходится мылом вдоль моей спины, спускается к ягодицам, очерчивает полукруг и, явно стесняясь, переходит к груди.
Он не нарочно задевает сосок, умом я это понимаю, но возбуждение так резко пронзает тело, что я не успеваю даже подумать о том, как неприятно мне должно было бы быть. Он чужой мне, чужой. Я должен отстраниться от него, закричать от отвращения. Где этот период двух недель, когда я привыкаю быть с кем-то рядом? Где буферная зона четырнадцати дней, когда я пытаюсь узнать о человеке все, чтобы не воспринимать его как врага?
Я только хочу, чтобы он дотронулся до меня еще раз.

Рука с мылом медленно тащится по моему животу, вверх-вниз. Он касается большим пальцем кожи и гладит ее, якобы намыливая, выдыхает мне на спину, отчего я тут же покрываюсь мурашками.
Наркотики притупляют желание совокупляться. Но теперь, когда мой разум чист, а тело не обмануто веществами, оно настойчиво просит к себе внимания, особенно когда за спиной в привычной для секса позе стоит греческая статуя: красивая, сильная, трахабельная.
Откидываю голову ему на плечо, почти соприкоснувшись губами с его щекой. Напряженный, сосредоточенный, самодовольный Шизуо, рука которого спускается вниз моего живота. Шизуо, который смотрит на мой член, но боится посмотреть мне в глаза.
У меня стоит от прикосновений человека, которого я ненавижу. Он усмехается, видя такую реакцию, бросает мыло на пол и размазывает пену по торсу.
- Давай, спрашивай, - прикрываю глаза, чувствуя, как он проходится пальцами по ребрам и легким нажимом сдавливает их.
- Кто был твоим первым мужчиной? – выпаливает он, как школьник, смущается собственного вопроса, проводит второй рукой по моему боку.
- Почему бы тебе не спросить, кто была моя первая женщина? Или это менее занимательно? – открываю глаза и наслаждаюсь тем, как он краснеет. – Помнишь нашего учителя истории?
- О боги! – он закатывает глаза и смеется, продолжая гладить мое тело уже не столько с целью мытья, сколько по инерции. Давай, опустись рукой ниже, чуть ниже, сделай несколько движений, сделай мне приятно.
Устраиваюсь на нем удобнее.
- Предупреждая твой следующий вопрос, мне понравилось. Я ни о чем не жалею, - он шумно дышит, и я шепчу ему на ухо: - Потому что он был очень умелым любовником. Как я сейчас.
Он тушуется, убирает руку с живота и чуть отстраняет меня. Дурак. Не сегодня – так завтра.
Он останавливает взгляд на моей руке, я смотрю на нее с подозрением, видя, как изменилось его лицо.
Черт. Следы от инъекций еще не прошли. Черт.
- И давно? – кивком указывает на сгиб локтя.
- Это не героин. Это кристаллы.
Он искривляет губы.
- Как будто это что-то меняет…
Да, качок. Меняет. К примеру, я до сих пор жив, а мне могло повезти меньше. Именно поэтому каждый день я восхваляю бога, что я не на героине.
Мне становится холодно, несмотря на то, что вода по-прежнему стекает вдоль позвоночника. Повисает тишина.
- Я… - ну, давай, что там положено говорить в подобные моменты? «Никогда не думал, что ты опустишься так низко?» «Не мог представить, что ты такой слабак?»
Я чувствую себя ребенком, и больше всего мне хочется залезть под одеяло и спрятаться от монстров, а не стоять на грани истерики. Провожу рукой по плечу и зажмуриваюсь.
- Мне жаль, Изая, - поднимаю на него глаза, а он кусает губы от нервов. – Правда, - шум воды.
- И что с того? – впиваюсь пальцами в собственную шею.
Что ты понимаешь? Что ты можешь об этом знать?

Глубоко дышу через рот, чувствуя, как вода постепенно становится соленой.
Ничего больше не хочу.

Он выключает воду и быстро обтирает меня полотенцем.
- Ты утонешь в моих вещах, - махровое полотенце приятно касается кожи, и я наблюдаю за его движениями с научным интересом, будто бы я это не я.
Он придерживает меня за талию, переставляет на коврик, а я вообще не участвую в процессе, потому что теперь ни в чем нет смысла.
Я конченый человек, торчок, наркоман, я продал бы собственную мать за дозу, я краду вещи и сдаю их в ломбард – что бы я ни сделал, мне не изменить его мнение обо мне.
Кого вообще интересует его мнение.

Он одевает меня - я изучаю потрескавшуюся краску на потолке. Отличное разделение труда.
- Всё, - он склонил голову на бок, сложил на груди руки.
- Отлично, - киваю и медленно ползу обратно в комнату. Он выходит за мной, выключает свет, и мы остаемся один на один с ночью.
- Изая, - он тщательно выбирает слова, - я не могу тебя судить.
- Блять, прошу тебя, заткнись, - и он делает то, чего никогда не должны делать враги, потому что это подкашивает тебя в ту же секунду, лишая тебя последней надежды на то, что ты прежний. Что ничего не изменилось. Ты молод, зол и силен.
Он привлекает меня к себе и дышит в затылок.
И мы стоим так минуту. Две. Три. А потом я начинаю плакать.
**
Рано или поздно, в полдень или в полночь, при плюс двадцати семи или при нуле, это случается. Это неожиданно, внезапно, как гром среди ясного неба, но, Господи, неизбежно.
Тебе приходится платить по счетам.
И не только телефонным компаниям, которые наживаются на тебе и твоих вечных поисковых запросах по Сети: «Рука посинела после укола. Что делать?»
Однажды ты просыпаешься неизвестно где. Неизвестно с кем. Неизвестно когда. И это пугает тебя.
Потому что ты не помнишь, что делал вчера. И сколько времени прошло с того момента, когда твое сознание решило больше не участвовать в процессе жизнедеятельности. На каком моменте моральные нормы прекратили регулировать твое поведение?
Потом сыпь по всему телу, зуд, покраснения, боль, в общем, все радости небезопасного секса. И пока ты едешь в метро на другой конец города, ты даже на несколько минут задумываешься, а стоят ли двенадцать часов удовольствия двух неделей нервов. Эта мысль тревожит тебя, ты пытаешься найти какое-то решение, перенапрягаешься, и, когда выходишь из вагона, тут же начинаешь курить, потому что хочешь избавиться от стресса, от депрессии, которая накатывает на тебя из-за страха перед смертью или невозможностью реализовать себя. Это не помогает, ты звонишь другу, вы встречаетесь, он подгоняет травы, и вот вы уже опять на полу, смеетесь, улыбаетесь, обнимаете друг друга.
И ты расслабляешься, потому что страх отступил.

А назавтра оказывается, что у твоего друга была астма, и он задохнулся в твоих объятьях, а ты думал, что он просто так смеется.
**
Где-то к четырем утра меня прекращает душить жалость к себе, и я уже не испытываю такой болезненной необходимости быть с кем-то.
Особенно с ним.

Теперь, при холодном свете, я кажусь себе еще более жалким, еще более голым, еще более беспомощным.
Я ненавидел его. Но принял его помощь.
Потому что я слабак.
По-моему, раньше от этой навязчивой мысли меня защищали таблеточки с улыбками.

Я перебираюсь ближе к стене, роюсь в его сумке и - о чудо! - достаю блокнот.
____
1. Крупные семьи якудза
2. С яп. - туман
3. Самая многочисленная группировка как в Токио, так и по всей Японии

@темы: fiction

---

Пил кофе.

Года три назад, когда я готовился к олимпиаде по белорусскому, мне надо было приходить после занятий для улучшения моих фонетических познаний, которые, кстати говоря, по-прежнему оставляют желать лучшего. К началу восьмого урока в гимназии пустело, я брал вещи и шел, как на казнь, в кабинет языка.
Проблема не в том, что мне не нравилось. Просто есть такие вещи, которые трудно объяснить другим людям, и мне трудно рассказать, почему я не пишу на белорусском, хотя я был бы готов умереть за белорусскую литературу. Ладно уж, за свою литературу. За свою историю.

Привет вам, активисты БНФ, пришлите мне пригласительный на свою встречу, я все равно ее пропущу.

К фонетике.
Я ее просто не чувствую. Язык - такая штука, тут как ни учи, что ни делай, если не чувствуешь - можно бросать. В английском, русском, немецком я знаю даже интуитивно, как мне и что сказать. Для меня белорусский - любимая жена, которой я изменяю семнадцать лет и по крайней мере пять из них чувствую вину.

Маріна Мікалаеўна, и только так, занималась со мной около трех часов, пытаясь возвести хрупкую логическую конструкцию языка в моем сознании...
Дьявол, я не могу этого не написать.
Она была чудесной: невероятно хрупкая, худая, волосы сплетены в косичку, маленькое черное платье и постоянно смеется.
Для меня язык начался с нее, хотя уже было поздно: открыть для себя в четырнадцать, что ты беларус, - это было ударом для моего эго.

"Я и язык: я влюбляюсь в него". Было это так. Я сидел и читал "Партизана" на уроке литературы, пока все читали "Раскіданае гняздо", которое я кончил.
ММ: - Што Вы чытаеце, дружа?
Тони: -Часопіс.
ММ: -Ну дык схавайце яго.
Тони: -Але ж ён на беларускай.
ММ: -Іншая справа, - и улыбается, стерва! Знала ведь, что с этого все и начнется! Этот дьявол, этот демон он дал понять мне, что белорусский язык открывает передо мной те двери, которые закрыты для других. Лучше любого хранителя ворот Кафки!

Я любил ММ судорожно, тайно, как журналы с порнографией, потому что у меня дома не говорили на белорусском, о черти, они хотели лишить меня этой свободы своего родного языка!
И, блять, лишили же.
Но она, она говорила на нем всегда, даже если я обращался к ней на русском, она была Мадонной, она была Мона Лизой, она была, черт ее дери! Такой неудержимой в своей любви к Беларуси, что даже сейчас я бы постеснялся с ней соперничать.
Она была одной из последних, кто успел влюбить меня в них, пока я не погряз в мизантропии. И она влюбила меня не только в себя, но и в язык.

И после четырнадцати лет он пришел ко мне. И это было большим для меня облегчением, потому что я нашел часть ответа на вопрос "Кто я есть?". Я баловался с ним, как с собакой, я бросал ему фразу - он приносил мне глаголы, наречия, существительные. Мы вместе спалі, хадзілі на заняткі, гулялі з сябрамі, и они все такие: "Матерь божья, у тебя новый язык! Дай-ка я его поглажу!".
Это было чудесно.

Я сходил на олимпиаду, провалил грамматическую часть и получил лучшую оценку за "устную часть".
Он был во мне, мой язык. И мне было просто на нем говорить, любить, петь. Мне хотелось на нем жить.

Я пришел к ней после тура, она спросила меня, чего мне хочется, "кава ці гарбата?", а я, о позор мне, забыл, что "чай" - это "гарбата". Согласитесь, если отрешиться от знания, что есть что, "гарбата" - куда больше "кофе". Горы там. Плантации. Черные рабы, - я думал приблизительно в этом ключе.
Она поставила передо мной фарфорофую чашечку с кофе, сказала, что его привезли из Германии и начала болтать всю эту женскую чушь, которую говорят проигравшим, пытаясь сделать вид, что пятое место - это нормально.

Вашу мать, я чувствовал себя на первом! Я знал, что я победил, а жюри могут делать с этими дипломами, что хотят. Даже подписывать их своим детям.

А потом, пока я жевал перемолотые зерна, а за окном падал снег, она долго-долго смотрела в темноту.
И она показалась мне такой одинокой, знаешь, какими кажутся только белорусские девушки зимними белорусскими вечерами.
И я вернул ей.
Давайте, нападайте на меня, ванильные женщины, отбирайте последнее, но я отдал ей язык.
Он, по идее, должен был быть моим, но. Мне дали им воспользоваться, чтобы я прочувствовал, каково это принадледлежать к числу тех, кто кивает в знак приветствия Витовту, смеется с шуток Калиновского, танцет с Уршулей Радзивил.
И я прочувствовал: я буду защищать его до последней капли чьей-нибудь крови. Даже если не пророню на нем ни слова больше.

Русалочка отдает голос за то, чтобы ходить.

Я был таким самоотверженным юношей, это что-то.

@темы: тексты

---

Не сегодня.
Не завтра.
По возможности, никогда.