I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
Название: Rock-n-rolla
Автор: Entony
Бета: the absurd
Фэндом: Durarara!!
Персонажи: Шизуо/Изая
Рейтинг: NC-17
Жанры: Драма, POV, Слэш (яой)
Права: в этом мире мне ничто не принадлежит
текстБлять.
Какова вероятность того, что за десять минут до заключения сделки, которая изменит твою жизнь, все сорвется? Какова вероятность того, что за одну минуту из лучшего друга якудз ты превращаешься в их врага? Какова вероятность того, что ты, Орихара Изая, совершишь ошибку?
Она ничтожно мала, эта вероятность, почти сведена к нулю.
- Стой, сука!
Но все-таки почему-то была реализована.
Эти энергичные парни, которые гонятся за мной, у них даже есть для этого причина. Будь я на их месте, я бы даже был немного настойчивее, в конце концов, не каждый день ты проебываешь пятьдесят тысяч баксов, но в данный момент меня устраивает то, что они плохо справляются со своими обязанностями.
Тем более что меня начало отпускать.
План был более чем охуенным и продуманным, потому что это был мой план, конечным итогом которого были не какие-то бесполезные деньги, а передел влияния Инагавы и Сумиеси (1) в Токио. В моих интересах.
Мне не хватило всего нескольких шагов. Нескольких ебанных шагов для того, чтобы взять под контроль две самые крупные семьи якудз.
Поворот направо, налево, опять направо. Один из основных минусов нахождения под спидами заключается в том, что ты едва ли можешь концентрироваться на каком-то одном деле, не то, что на нескольких.
Мое время течет быстрее, чем время этих придурков, которые еле тащатся сзади. Я не чувствую земли, я просто бегу, я растворяюсь в беге.
Но, блять, я не могу решить, куда именно мне надо бежать, поэтому сворачиваю из подворотни в подворотню. Мне надо было бы в Икэбукуро, в квартиру, уничтожить улики до того, как улики уничтожат меня, но ноги глухи к голосу разума.
Обычно я на метадоне, но сегодня же такой специальный день, такой праздник, что я решил закинуться амфетаминами. И вот он результат: вторая ошибка за день.
На метадон меня посадил один из моих первых партнеров, утверждая, что секс под ним просто невъебенный. И так оно и было первые раза три, а потом я взял дозу больше, потому что был молодым и жадным, и ощутил все радости пост-прихода: я пытался выброситься из окна, порезать вены. Я плакал, переживал раз за разом все детские кошмары, пока этот мудак хихикал мне в шею и шептал что-то типа: «Сейчас, сейчас, еще по одной».
И всадил мне в вену еще укол.
Чувство признательности за то, что он закончил мои страдания, не отпускало до следующего утра, а потом я проснулся в позе рака, блюющим на пол. И не то, чтобы я был особенно рад пробуждению: перекачиваемые сердцем вместе с кровью нега и спокойствие, которые метадон разносил по самым отдаленным уголкам уставшего тела, закончились.
Это потом я узнал, что сам он сидел на героине и, вкалывая мне метадон, этот парень очень своеобразно проявлял свою привязанность; добряк, что сказать…
- Ты не убежишь от нас!
Парень, да ты так задыхаешься, что еще немного и мое врожденное человеколюбие возьмет верх, и я сбавлю темп!
Мне становится смешно и хочется остановиться, чтобы посмеяться в голос, и это значит, что через несколько минут навалится усталость, ноги станут тяжелыми, и они догонят меня.
Мое время почти вышло. А я даже не знаю, в каком районе нахожусь.
Хуже всего то, что охотиться за мной они будут двумя группировками. Безусловно, это способствует первоначальному плану их объединения, но идет в разрез с моими представлениями о возрасте, в котором я хочу умереть.
План был прост и роскошен: я беру кокаин у Сумиеси на сорок тысяч, какую-то часть из него разбавляю и продаю сам, а другую толкаю Инагаве за пятьдесят с заверениями о чистоте товара, вынуждаю их заключить сделку на дальнейшие поставки с Сумиеси и подталкиваю их к мысли, что торговать наркотиками лучше в тех районах, где на них есть спрос, а не предлагать их домохозяйкам. И, какое невероятное совпадение: Роппонги, Гинза, Икэбукуро находятся в зоне влияния Сумиеси.
Небольшая перестановка в городе – большая перестановка в бизнесе.
И я в качестве главного героя дня, сумевшего примирить две враждующие группировки. «Ах, не стоит, ну что Вы, зачем мне эта роскошная квартира в Йокогаме», «Я подумаю над Вашим предложением возглавить филиал на Акасаке» и бла-бла-бла.
Черт, меня начинает подташнивать.
- Стой, мразь! – выстрел.
Я прекрасно знаю все эти трюки, милый: ты злишься, потому что тебя научили стрелять только по статическим целям, а я, сукин сын, бегу. Тут ты ничего не можешь поделать, а твои напарники выдохлись, как плохое вино, квартала два назад.
Как бы быстро я не бежал, мне нужен Deus ex Machine, чтобы как-то переломить ситуацию, потому что из холодного оружия у меня только презрение и короткий нож.
Вряд ли мне есть что поставить против пушки.
Главной проблемой было то, что у главы Сумиеси внезапно сменился секретарь, и вместо привычного мне пятидесятилетнего Юидай-сама с ровным пробором, любящего миссионерскую позу и быть снизу, я начал работать с тридцатипятилетним, как они до этого додумались, Касуми-дьявол-его-подери-сан.
И Касуми (2) оправдывал свое имя: он был так же туманен, как Лондон в сезон дождей.
Сначала все было ровно, а потом он не вовремя зашел в квартиру и увидел, как из пакета, который якобы должен был пойти на продажу, я отсыпаю товар.
Его требования были разумными до тех пор, пока он не посчитал, что я его личная шлюшка и должен бегать по его вызовам посреди ночи по всему городу. Кто знал, что его спокойное: «Я все понимаю. Прости», будет обозначать: «Тебе пиздец, парень»?
И он привел на встречу дегустатора.
Блять.
Блять.
Блять.
Ноги тяжелеют, я устал, глаза закрываются, я еще по инерции делаю какие-то движения, хватаюсь пальцами за стены, потому что голова идет кругом.
Выстрел, выстрел, мудаки, вы даже попасть в меня не можете… криворукие обезьяны.
Мне даже думать стало тяжело и лениво, спать, спать, спать.
Выстрел.
О боги, это была моя нога, какое горе, где тут можно улечься.
- Какого хуя здесь происходит?! – орет прямо над ухом, болван. Открываю глаза.
А.
Мммм.
Вот оно что.
Теперь это не стена.
Это грудная клетка качка.
Привет, Шизуо. Какая радостная встреча. Пойдешь со мной на вечеринку в коктейльных платьях?
**
Лучше бы я этого не делал. Лучше бы я никогда больше не просыпался, особенно учитывая, в каких условиях я отключился.
Мне так паршиво, что хочется сдохнуть: голова чугунная, меня явно тянет тошнить, спина дико болит.
Но хуже всего ноги. Такое чувство, что мне их отрубили.
Пытаюсь открыть глаза, боясь, что сейчас меня прикончит дневной свет и….
Довольно темно. Судя по всему, еще не начало светать.
Поворачиваю голову к источнику света – оконному проему – качок стоит, прислонившись спиной к стене рядом с выходом на балкон, и задумчиво гладит большим пальцем нижнюю губу. В другой раз я бы озвучил какую-нибудь замысловатую аналогию с байроновскими юношами, выбесив его сравнением, которого он не понимает.
Но сейчас мне трудно даже дышать.
Он медленно проводит пальцем от края до края губы, обиженно поджимая ее, как мальчишка. Он и выглядит лет на пятнадцать: майка, джинсы, растрепанные волосы.
Я полагал, что у него только один комплект одежды. Что еще сулит нам день сегодняшний?
- Добро пожаловать обратно в этот мир, - он едва поворачивает ко мне голову. – Я уж было понадеялся, что ты умер.
- За твой упокой я молюсь каждое утро, и каждый день приносит мне новое разочарование, - не особенно острые подколы. У меня нет сил язвить. У меня нет сил оторваться от татами.
Мне нужно либо догнаться, либо как-то убрать боль.
- Я не буду спрашивать, почему ты в таком паскудном состоянии. Я не буду спрашивать, что случилось. Потому что это не мое дело, - он поднимается и идет к другой стене. Судя по шорохам, он что-то там ищет.
- Вот именно, качок. Не твое дело. Так объясни, какого хера я делаю в твоей квартире? – если, конечно, это твоя квартира.
Он присаживается на колени у меня в ногах. Секундочку... – резко выдыхаю и приподнимаюсь на локтях. Боль адская. – Ну, давай.
- Ты слышал о поговорке «Старый враг лучше новых двух»?
- Мне казалось, что она про друзей.
- А еще тебе казалось, что ты охуенно хитрый, и что из этого вышло? – говорит он тихо, и можно было бы принять эту проникновенность голоса за нежность и волнение, но, скорее всего, он просто осип. Тянется к ширинке на моих джинсах.
Никогда бы не подумал, что качку нравятся мальчики. Интересно, кстати, как он предпочитает: снизу или сверху? – обычно такие варвары типа него оказываются нежными «принцессами» в постели… Как мне тяжело думать. Мысли неповоротливо двигаются в голове, разливая свинцовую боль от виска к виску.
Я не переношу прикосновений чужих людей. Вообще. Меня начинает передергивать, я пытаюсь отстраниться. Мое тело болезненно реагирует на любое касание. Поэтому обычно я занимаюсь сексом крайне обдолбанным, чтобы не чувствовать, как мне хочется одновременно и прекратить, и продолжать.
Я не могу проявить ни капли сопротивления. Если он трахнет меня сейчас, я даже не смогу отреагировать на это.
- Эй, слушай, давай я выражу признательность чуть позже и в другой форме? – он на секунду застывает.
А потом дает мне оплеуху.
- Ты охуел?!
- Это ты охуел! – ярость. – Ты в моем доме! Ты не смеешь оскорблять меня!
- Если я твой гость, какого черта ты пытаешься меня трахнуть?! – он запрокидывает голову назад, губы сводит смешок.
- У тебя нога простреляна, придурок! Если ты можешь снять эту одежду на три размера меньше положенного тебе собственноручно, я даже могу выйти из комнаты, - нет, я не могу. Примирительно поднимаю руку.
Мне всегда нравилось его задирать и дразнить, потому что он быстро заводился, быстро остывал и никогда не переходил черту игр, за которой я пытался его привести в бешенство, а он пытался меня убить. Именно что пытался: я знал, что однажды я сделаю один неверный шаг, и стул попадет в меня, а не в стену. И что когда-нибудь он не промедлит секунду, чтобы дать мне уйти. Он был лучшим партнером в драках, который, прижав меня к стене, отпускал.
И я ненавидел его за это. За то, что он был сильнее. За то, что он был таким благородным. Пускай и не сознательно.
Это была ничем не прикрытая ненависть протагониста к антагонисту, ненависть Гитлера к евреям, коммунистов – к частной собственности, американцев – к тоталитаризму и военной диктатуре, анархистов – к системе.
Это было ярче, чем героиновый приход, чем фейерверк по случаю четвертого июля, чем запуск адронного коллайдера, чем все симфонии Бетховена, чем озарение Канта.
Это было ни с чем не сравнимо.
И поэтому так фантастично.
Я просто не мог прекратить.
Он стягивает джинсы медленно, но мне все равно дико больно.
Жмурюсь, сжимаю кулаки. Пусть это быстрее прекратится.
- Расслабь мышцы, иначе будет только хуже, - такое ощущение, что наставления в сексе дает. Хмыкаю, открываю глаза.
Он распаковывает пакет с бинтами, касается ноги.
Скорее всего, это эффект пост-прихода: мир кажется мне нежным и неагрессивным, качок кажется понимающим и радушным. Любое проявление заботы озаряет мир вспышками любви.
На его лицо попадает квадрат освещения от окна.
Губы разбиты – так вот почему он их гладил.
- Подогни колени.
- Больно.
- Ляг, - я очень послушный. Кто угодно будет очень послушным, если прострелить ему ногу.
У него умелые пальцы. Раньше у меня не было возможности это оценить, потому что чаще он работает кулаками.
Он аккуратно наносит мазь на рану, легко втирает ее в ногу. Если закрыть глаза и проглотить пару обезболивающих таблеток, я бы смог даже получить удовольствие: он ненавязчиво поглаживает большим пальцем края раны, когда я шиплю, дует на красное мясо.
Это довольно интимно – давать кому-то дуть на свои раны. Закрываю глаза от этой мысли.
Я чертов гей, и не могу прекратить думать о сексе даже когда у меня простреляна нога.
Ладно, расставим точки над «i». Я не могу прекратить думать о сексе, когда заключаю сделки, когда кого-нибудь подставляю, когда убегаю от погони. Меня заводит вся эта чушь: риск, страх, опасность, запах пота. И если бы я проводил больше времени в чистом сознании, у меня давно бы был сифилис.
Он убирает руки, перевязывает ногу.
- Качок, почему ты не кинул меня у врача? Меня все-таки ранили, - пытаюсь прекратить думать о том, как он разминает затекшую ступню, надавливая большими пальцами на сухожилия: немного грубо, но так, как это нужно телу.
- На это не было времени, - он наклоняется чуть ниже к ногам, и до колен долетает его дыхание: спокойное, размеренное, - берет другую ногу и сгибает ее в колене. – Болит?
- Терпимо.
- Наверное, растянул связки, - он поднимается и опять идет в угол. Возвращается с одеялом.
- До утра ты здесь, принцесса. Утром – съебываешь. Куда захочешь.
- Если ты не заметил, меня пытаются убить.
- Это не мои проблемы, - он возвращается на исходную позицию у балкона. – До рассвета у тебя есть часа четыре – ты придумаешь какой-нибудь план, я тебя знаю, - усилие – я сажусь.
- Качок, безусловно, благородно было помочь мне ночью. Но ты либо играй роль принца до конца, либо не надо было начинать. Я не могу двигаться – я плохая лошадка на этих скачках.
- Ты темная лошадка, Орихара.
Тишина.
- Губа болит? – он даже не пошевелился.
- Бывало хуже. Те парни – полные ничтожества. Задели меня только потому, что я отвлекся. Прямо как ты. То-то вы такой дружной компанией шли.
Мудак. Прикрываю глаза, наслаждаясь тем, как тепло разливается по телу.
- Почему ты не связал меня? Я мог прикончить тебя в любой момент: ты был слишком открыт, - не то чтобы я на самом деле думал об этом. Просто фраза привычно соскользнула с языка, а у меня не было ни малейшего желания прилагать усилия к ее удержанию.
Повисает молчание. Где зловещий фон? Ожидать ли мне выстрела в грудную клетку?
Мы играем в войну последние лет семь. Какого черта я должен прекращать.
Он держит паузу, подносит ко рту ладонь и чуть прикусывает кожу. Обычно так делают, когда хотят напомнить себе, где ты и что происходит. Но, возможно, он просто достал изо рта капсулу с цианидом, чтобы впихнуть мне ее в горло.
Поворачивает голову к окну, говорит тихо, но печатает каждое слово:
- Запомни, Изая, раз и навсегда: я не такой, как ты, - выдох, я устраиваюсь на полусогнутых руках. - Подыхай на твоих глазах я от потери крови, ты бы и пальцем не пошевелил, я знаю. Найди ты меня под спидами, ты бы бросил меня там, где нашел. Потому что ты жалкий, подлый и слабый. И ты мог бы поранить меня, пока я помогал тебе, своим маленьким ножиком, но, боюсь, через несколько секунд он оказался бы у тебя в глотке. Ты мог бы это сделать, не нуждайся ты в моей помощи так остро, как сейчас.
Великодушно, что уж тут скажешь.
И от этого хочется взвыть, распороть ему живот, разбить ребра, выколоть глаза, вырвать язык.
Как я ненавижу это показушное благородство.
- Пожалуйста, запомни этот монолог, завтра я запишу его в свой блокнот.
- Ты не чувствуешь ни малейшего намека на признательность, да? – он массирует шею.
- Тебе не приходило в голову, что я, быть может, хотел умереть? – любуюсь потолком.
- Не приходило. Зачем тогда так унижаться, если ты не хочешь жить? – заткни свою грязную пасть, ублюдок.
- Ты слишком тупой, чтобы понять это, - он хмыкает.
- Спи, принцесса. И пусть тебе приснится тот, кто поймет глубинный смысл твоих действий.
**
Никто не принимает тяжелые наркотики от хорошей жизни, потому что когда у тебя простуда, ты пьешь сиропы от кашля, а не делаешь прививку от гепатита Б.
Когда ты еще молод, у тебя, по заветам Sex Pistols, нет будущего, ты слушаешь музыку только очень громко, не можешь смириться с окружающей несправедливостью, ты знакомишься с легкими наркотиками и в первый раз даже жмешься, стесняешься, отказываешь им в интимном проникновении в твое тело. Не потому, что боишься лишиться ментальной девственности. Просто мама говорит, что это плохо. В школе, хоть все учителя порядком трахнуты в голову, тоже поддерживают это убеждение.
И предать так сразу семнадцать лет установок не так просто.
А во второй раз – как плюнуть. Это даже кажется тебе естественным. Как дышать.
Ты и твои друзья, вы братаетесь от этого ощущения родства и единства, пускай и существующего, пока горит сигарета. И растворяетесь в беспроблемной юности, где все можно, и нет никаких последствий.
Юность проходит, и мир легких наркотиков закрывается перед тобой, потому что эта страна чудес, этот остров сокровищ доступен, пока часы не пробьют двенадцать, а тебе не стукнет двадцать один.
И попасть обратно уже не кажется возможным, потому что те, кто раньше смеялся вместе с тобой в кабинках школьного туалета, стали юристами/менеджерами/мужьями/отцами и не поощряют ребячество.
И ты миришься с этой ситуацией. А страх, тоска, боль, они копятся все эти годы. Тебе, конечно, кажется, что пятнадцатиминутный секс, футбол по выходным и упорная работа с лихвой замещают веселье и наслаждение.
А потом это случается, как новый акт в пьесе. Занавес поднимается – на сцене новый герой, он всегда порядком обдолбан, хохочет, плачет, иногда молчит. Но чаще: говорит тебе «с-тобой-приятно-работать», передавая маленькие пакетики с таблетками.
Потому что чем дольше живешь – тем меньше сил выносить жизнь, которую ты не хочешь проживать.
**
Когда я просыпаюсь…
Когда я просыпаюсь? В комнате по-прежнему темно. Кардинальное изменение рядом с балконом: место соглядатая пустует.
Попытки подняться отнимают у меня столько же сил, сколько обычно уходило на постройку пирамид в Египте. Морщусь от боли и мысли, что придется натягивать на себя одежду. Черт с ней.
Трудно назвать это помещение комнатой. Здесь без смертоубийства едва ли поместилось бы больше двух человек. Откуда в таком гробу балкон?
За перегородкой – просторная кухня. Этот придурок неправильно распорядился местом, - я начинаю заводиться от тупости качка с пол-оборота. Душ. Дверь на улицу.
- Доброе утро, принцесса, - он открывает дверь, снимает ботинки, минует меня, ставит на столик в кухне пакет.
- Проходите, конечно. Ах, я без брюк, ну да что же, устраивайтесь поудобнее, сейчас я сниму еще и майку…
Он поворачивается ко мне с явным интересом, я тяну майку вверх за края.
- Снимать?
- Извращенец, - он фыркает и возвращается к пакету.
- Который час? – в квартире слишком тесно для двоих: запах, мерзкий запах спиртного и сигарет доходит до меня, заставляя прикрыть нос. Шизуо-кун ходил на работу, но тогда сколько времени я провалялся в отключке?
- Девять.
- Чего?
- Вечера, Спящая Красавица.
- Почему же ты не разбудил меня поцелуем, Прекрасный Принц? – яда хватит на нескольких человек.
- Не знаю, - он отпивает из банки с пивом и пожимает плечами. – Может, ты слишком сладко спала?
- А может, ты воспользовался ситуацией, изнасиловал меня, а теперь хочешь слиться? – опираюсь о стену, складываю руки на груди. – Я должен был уйти еще утром.
- Но не ушел.
- Парадокс.
Гнетущая тишина. Он, как ни в чем не бывало, отпивает из банки, сжимает ее и выбрасывает.
- Будь добр, посвяти и меня в происходящее.
- Ты можешь здесь остаться, - он неторопливо выкладывает на стол купленные продукты, будто бы мы женаты десять лет, а вопрос с разводом не стоит на повестке дня.
- А ты, похоже, не знаком с тем, что люди называют «предсказуемостью». С чего бы это?
Он пожимает плечами.
- Просто я так решил, - включает чайник.
- Ну что же, тогда, пожалуй, мне пора и честь знать, - отлипаю от стены.
- На улице тебя ждут трое, - он насыпает заварку. Все его движения, движения прислуги, отточены, выхолены, он не расходует лишней энергии, длинные пальцы почти не касаются предметов – этому можно было бы позавидовать. – В Икэбукуро тебя ищут разве что не с собаками.
- Почему же ты тогда не пригласил их подняться? Парни устали целый день быть на ногах.
- Это дом Ямагучи (3), они сюда не сунутся, - приоткрываю рот.
- Отлично, - я по уши в дерьме. От прощальной речи над моей могилой меня разделяет хлипкая дверь этой квартиры. Я в самом центре змеиного гнезда. Не понятно только, почему я не слышу шипения.
Он наливает воду, ставит на стол чашки и хлопает себя по карманам.
- Держи, - протягивает мне нож.
- Ты обыскивал меня, - я почти удивлен.
- Я не дурак, Изая. Четыре минуты из пяти ты думаешь о том, как меня прикончить. Чего ты хочешь от меня? Доверия? – хмыкает и закуривает, подходя ближе к окну.
Кадык медленно двигается, пока он глотает дым.
Резкий выпад – аккуратно провожу лезвием по его шее.
- Но ты отдал его сейчас, - его белая кожа ужасно соблазнительна: так и хочется оставить на ней свою метку. Он тушит сигарету о край пустой пивной банки на столе и разливает по чашкам чай, даже не отодвигая лезвие.
- Да, - прищуривается и улыбается в ответ на мой немой вопрос: - Потому что я не боюсь тебя. Ты не бросился на меня вчера – не бросишься и сегодня, - резонно. Кладу лезвие на стол.
- Что же, зароем нож войны, пока я не выбрался из этой камеры пыток для клаустрафобов, - нога болит, присаживаюсь на стул, беру чашку.
- Давай поиграем в игру, - он облокачивается о стол и прикрывает глаза.
- Какую игру, качок, ты можешь предложить? Кто сделает больше отжиманий? Я уступаю пальму первенства тебе, - чуть поджимает губы. Дьявольски ловко он это делает, потому что мне хочется укусить его в тот же момент, только бы не видеть, как кончик языка проходит по губам и облизывает их. Медленно. Так, как этот чертов язык должен облизать мое лезвие и оставить на нем кровавую дорожку.
Когда мы оканчивали школу, и я начал понимать, что сильное мужское тело доставляет мне куда больше удовольствия, чем слабое и вечно протекающее женское, я баловался связыванием партнеров, укусами, щипками, оставлял на них отметины везде, где только можно. Я хотел чувствовать себя победителем, хозяином. Я хотел быть первым даже в сексе. Всегда.
И параллельно с этим я играл в «они» с Шизуо. И ничто не заводило меня больше, чем видеть его злобу, его ярость. Видеть, как я побеждаю. В таких случаях я трахался до одури, до последнего вздоха, чувствуя, как подо мной кончали раз за разом. Я брал все, что мог.
Когда я проигрывал, я становился невыносимым. Я вымещал свое неудовольствие в ударах, в побоях, в синяках и унизительных для своих партнеров позах, от которых они стонали в три раза громче.
Я ненавидел его за то, что чувствовал себя уязвимым. И мне хотелось доказать ему, что я сильнее. Я главный. Я первый.
Мне до боли хотелось затрахать его, услышать, как он просит меня не останавливаться, как шепчет мое имя. Мне хотелось победить. Окончательно и бесповоротно.
А потом кристаллы заменили честолюбивые фантазии.
- Игра называется «вопрос-ответ», - пряди падают на глаза, он проводит ладонью по волосам и выпрямляется.
- Идет, - забрасываю ногу на ногу.
- Почему ты не напал на меня? – он не смотрит на меня - отвернулся от ответа. Ладно, качок, я рассчитываю на правду и с твоей стороны.
- Ты знаешь, что когда один кот, как бы воинственно он ни был настроен, приходит на территорию другого кота, пусть даже он тупой и неповоротливый увалень, то первый кот старается сохранять остатки приличия и соблюдать этикет? К тому же, здесь слишком мало места, моя нога по-прежнему болит, и я не знаю, что бы я делал, если бы рядом со мной гнил ты. Ты итак не самая лучшая компания, знаешь ли, - он затягивается, выдвигает второй стул и усаживается напротив меня.
- Посмотреть ногу? – перед кем ты рисуешься? Комиссия «Красного креста» еще в пути.
- Позже, качок, позже, - растираю затекшие мышцы. – Не пытайся увиливать. Почему ты оставляешь меня здесь?
- Разве я сказал это? – он улыбается в чашку и искоса смотрит на меня. – Я подумал, что Тома захочет иметь личную крысу, - ну что за детский сад.
- Я сказал тебе правду. А ты солгал мне. Кто из нас теперь низкий и подлый человек? Я могу тебе намекнуть. Возможно, твое поведение – это просто сублимация, и все эти годы ты был в меня влюблен, но так как ты считал себя гетеросексуалом, ты не смог принять это и возненавидел того, кто мешает тебе жить в гармонии с самим собой. Но как только ты понял, что можешь меня потерять, ты, наконец, осознал свои чувства и спас меня. И теперь надеешься на утешительный секс, - он давит смех.
- Ты сам в это веришь?
- Нет, - приподнимаю бровь. – Но история хороша, правда ведь?
- Я не переношу тебя, - он смотрит прямо, не так, как до этого. – Я ненавижу тебя. Потому что ты крыса, и ты подставляешь всех ради собственной выгоды. Но. Ты честная крыса. И ты всегда отрабатываешь взятые деньги. И держишь ситуацию под контролем, - он отпивает из чашки. – Обычно. А в этот раз ты облажался.
- Никогда не думал, что меня спасет моя педантичность в вопросах оплаты, - он поднимается.
- Я – в душ. Ты – думать над тем, как тебе спасти свою жопу.
**
Я честно пытался что-то придумать, несмотря на ноющую боль. Одна банальная мысль сменялась другой, еще более банальной, и я не имел ни малейшего представления, как вырваться из этого порочного круга плохих детективов и избежать смертной казни. Планы были похожи на многоэтажные карточные домики: слишком сложные и развиваются при малейшей неточности.
Меня не тысячи, и имя мне не легион. План должен быть достаточно прост для исполнения в одиночку.
А потом он вышел из душа в одном полотенце, и на меня снизошло озарение. Это было как все откровения Далай Ламы за один раз: сознание прояснилось, я почувствовал прилив сил, и мне захотелось улыбнуться.
Деньги. Власть. Вожделение.
Три мотива, управляющие всей человеческой деятельностью. Три вечных двигателя.
Я не могу заставить его хотеть власти, потому что она нужна только тем, кто знает ей применение. Я не могу заставить его хотеть больше денег, потому что он может получить их и без меня.
Но я могу заставить его хотеть то, что есть только у меня.
Мое тело.
Мы по-прежнему не станем составом всей Римской армии, но ведь Шизуо-кун так ловко лавирует между группировками, что этому можно поучиться, да? Я думаю – он исполняет.
А в перерывах мы восстанавливаем мою попранную самооценку отличным сексом.
И как только все складывается, мы не жмем друг другу рук, потому что я кидаю его.
Довольно улыбаюсь и упираюсь рукой в подбородок.
Осталось выяснить, насколько крепка дружба качка с Ямагучи.
Он действительно хорош: рельефные мышцы, накачанный живот, и капли так медленно ползут от его ключиц к маленьким аккуратным соскам, что я почти готов предать нашу вековую ненависть и претворить план в жизнь сразу со стадии «трахаться».
Сначала я похотливое животное. Только потом – Изая Орихара.
Я не занимался сексом месяца два. Благо, наркотики напрочь отбивают потенцию, и я не чувствовал этого противного ноющего ощущения в джинсах, когда ты готов наброситься на все, что движется.
Он подходит к столу, и от этого жеребца прямо веет жаром. Небольшие шрамы на спине и руках, по которым хочется провести языком, а потом разрезать их еще раз, чтобы насладится вкусом его крови.
- Ну как? – отрываюсь от разглядывания его тела.
- Ну, из того недоноска, которого я видел в школьной раздевалке, вырос отличный самец, - он закуривает.
- А что насчет плана?
- План – говно, потому что его нет, - придерживает полотенце и открывает одну из полок, доставая нижнее белье.
- Ну, принцесса, не стоило так перетруждаться. Ты меня ничуть не стесняешь, - он скидывает полотенце.
О Боги, такой идеальной задницы я давно не видел! Стискиваю ноги, считая до десяти.
- Ты… - голос звучит предательски хрипло, - держишь вещи там, где люди держат посуду?
- Ты такой проницательный.
Проходит мимо, распространяя практически осязаемый запах молодого тела. Ковыляю за ним в комнату, думая, что разговор еще не закончен. Застываю на пороге.
Он улегся на бок, так, что в темноте еще видны плавные очертания бедер, изгиб шеи.
Хочу провести пальцем. А потом языком. А потом укусить. А потом всадить в артерию лезвие для резки бумаги. Хочу.
Я был постоянно на каких-то таблетках: не наркотики, так стимуляторы умственной деятельности, успокоительные, снотворное. Мне было необходимо выкладываться на двести процентов, а не предаваться развлечениям.
Я был собран и мог только бежать быстрее и быстрее.
А теперь я сбавил темп. До нуля.
И для меня стали открытием желания, которые я так долго подавлял.
Укладываюсь рядом. Мокрые волосы пахнут шампунем и еще чем-то таким, что меня всегда бесило. Его запахом.
- И что же ты делаешь? – я уже даже почти растянулся, надеясь избежать этой дискуссии.
- Я ранен, мне нужен постельный режим, - он переворачивается на спину, заставляя сердце пропустить удар от открывшегося вида: мускулистый торс, впадина живота, выпирающие ребра.
- Этот гейский номер не прокатит, - он накрывается одеялом. – Ты спишь днем – я сплю ночью. Отличная сделка.
- Не беси меня, - отвоевываю кусок одеяла. – Торжественно клянусь, что не буду пытаться овладеть тобой во сне, - он хмыкает и отворачивается.
Недолго ты сопротивлялся, Ши-кун. А сколько времени мне потребуется, чтобы завоевать не только одеяло, но и твое тело? А лучше: твое сердце? Сколько времени надо убить, чтобы ты сдался? Сколько времени осаждают Трою в наши дни?
- Изая?
- М?
- Постарайся не проебать все на этот раз, - его дыхание становится более глубоким.
- Шизуо?
- Да? – едва слышный голос засыпающего человека.
- Спасибо, - я почти слышу его улыбку.
- Спи.
**
От меня воняет даже хуже, чем от крысы, и эта вонь будит меня среди ночи. Я просыпаюсь, потому что задыхаюсь в собственном запахе.
Он спит, полураскрытый, на спине и чему-то улыбается во сне. Как бы мне хотелось, чтобы он подавился этой улыбкой.
Рывок - сижу. Глубоко выдыхаю. Передвижение отнимает слишком много сил. Рывок – приподнимаюсь.
На ощупь плетусь в душ, передвигаясь максимально аккуратно - чуть ступил на раненую ногу…
Боги, лучше бы мне ее отрезали! Боль обжигает, растекается по телу, закусываю губу, чтобы не застонать.
- Изая? – голос хриплый ото сна.
- Что, качок? – зло. Какого черта он подорвался?!
- Тебе помочь?
- Нет, - пытаюсь восстановить дыхание.
Он наклоняется надо мной и включает свет в ванной.
Он молча поддерживает меня одной рукой, я упираюсь в стенку ванной и поджимаю ногу, мы составляем довольно хрупкую конструкцию, а сверху льется теплая вода. Я почти забываюсь под струями, ласкающими мое уставшее тело. Ручейки сбегают по худым плечам, заставляя запрокинуть голову, чтобы поймать этот момент физического удовольствия.
Шизуо берет мыло и начинает меня растирать, и я почти готов простить ему все эти годы за то, как он умело разминает мне мышцы шеи, массирует лопатки. Приоткрываю рот: это действительно здорово. Кто знал, что он так талантлив.
Он проходится мылом вдоль моей спины, спускается к ягодицам, очерчивает полукруг и, явно стесняясь, переходит к груди.
Он не нарочно задевает сосок, умом я это понимаю, но возбуждение так резко пронзает тело, что я не успеваю даже подумать о том, как неприятно мне должно было бы быть. Он чужой мне, чужой. Я должен отстраниться от него, закричать от отвращения. Где этот период двух недель, когда я привыкаю быть с кем-то рядом? Где буферная зона четырнадцати дней, когда я пытаюсь узнать о человеке все, чтобы не воспринимать его как врага?
Я только хочу, чтобы он дотронулся до меня еще раз.
Рука с мылом медленно тащится по моему животу, вверх-вниз. Он касается большим пальцем кожи и гладит ее, якобы намыливая, выдыхает мне на спину, отчего я тут же покрываюсь мурашками.
Наркотики притупляют желание совокупляться. Но теперь, когда мой разум чист, а тело не обмануто веществами, оно настойчиво просит к себе внимания, особенно когда за спиной в привычной для секса позе стоит греческая статуя: красивая, сильная, трахабельная.
Откидываю голову ему на плечо, почти соприкоснувшись губами с его щекой. Напряженный, сосредоточенный, самодовольный Шизуо, рука которого спускается вниз моего живота. Шизуо, который смотрит на мой член, но боится посмотреть мне в глаза.
У меня стоит от прикосновений человека, которого я ненавижу. Он усмехается, видя такую реакцию, бросает мыло на пол и размазывает пену по торсу.
- Давай, спрашивай, - прикрываю глаза, чувствуя, как он проходится пальцами по ребрам и легким нажимом сдавливает их.
- Кто был твоим первым мужчиной? – выпаливает он, как школьник, смущается собственного вопроса, проводит второй рукой по моему боку.
- Почему бы тебе не спросить, кто была моя первая женщина? Или это менее занимательно? – открываю глаза и наслаждаюсь тем, как он краснеет. – Помнишь нашего учителя истории?
- О боги! – он закатывает глаза и смеется, продолжая гладить мое тело уже не столько с целью мытья, сколько по инерции. Давай, опустись рукой ниже, чуть ниже, сделай несколько движений, сделай мне приятно.
Устраиваюсь на нем удобнее.
- Предупреждая твой следующий вопрос, мне понравилось. Я ни о чем не жалею, - он шумно дышит, и я шепчу ему на ухо: - Потому что он был очень умелым любовником. Как я сейчас.
Он тушуется, убирает руку с живота и чуть отстраняет меня. Дурак. Не сегодня – так завтра.
Он останавливает взгляд на моей руке, я смотрю на нее с подозрением, видя, как изменилось его лицо.
Черт. Следы от инъекций еще не прошли. Черт.
- И давно? – кивком указывает на сгиб локтя.
- Это не героин. Это кристаллы.
Он искривляет губы.
- Как будто это что-то меняет…
Да, качок. Меняет. К примеру, я до сих пор жив, а мне могло повезти меньше. Именно поэтому каждый день я восхваляю бога, что я не на героине.
Мне становится холодно, несмотря на то, что вода по-прежнему стекает вдоль позвоночника. Повисает тишина.
- Я… - ну, давай, что там положено говорить в подобные моменты? «Никогда не думал, что ты опустишься так низко?» «Не мог представить, что ты такой слабак?»
Я чувствую себя ребенком, и больше всего мне хочется залезть под одеяло и спрятаться от монстров, а не стоять на грани истерики. Провожу рукой по плечу и зажмуриваюсь.
- Мне жаль, Изая, - поднимаю на него глаза, а он кусает губы от нервов. – Правда, - шум воды.
- И что с того? – впиваюсь пальцами в собственную шею.
Что ты понимаешь? Что ты можешь об этом знать?
Глубоко дышу через рот, чувствуя, как вода постепенно становится соленой.
Ничего больше не хочу.
Он выключает воду и быстро обтирает меня полотенцем.
- Ты утонешь в моих вещах, - махровое полотенце приятно касается кожи, и я наблюдаю за его движениями с научным интересом, будто бы я это не я.
Он придерживает меня за талию, переставляет на коврик, а я вообще не участвую в процессе, потому что теперь ни в чем нет смысла.
Я конченый человек, торчок, наркоман, я продал бы собственную мать за дозу, я краду вещи и сдаю их в ломбард – что бы я ни сделал, мне не изменить его мнение обо мне.
Кого вообще интересует его мнение.
Он одевает меня - я изучаю потрескавшуюся краску на потолке. Отличное разделение труда.
- Всё, - он склонил голову на бок, сложил на груди руки.
- Отлично, - киваю и медленно ползу обратно в комнату. Он выходит за мной, выключает свет, и мы остаемся один на один с ночью.
- Изая, - он тщательно выбирает слова, - я не могу тебя судить.
- Блять, прошу тебя, заткнись, - и он делает то, чего никогда не должны делать враги, потому что это подкашивает тебя в ту же секунду, лишая тебя последней надежды на то, что ты прежний. Что ничего не изменилось. Ты молод, зол и силен.
Он привлекает меня к себе и дышит в затылок.
И мы стоим так минуту. Две. Три. А потом я начинаю плакать.
**
Рано или поздно, в полдень или в полночь, при плюс двадцати семи или при нуле, это случается. Это неожиданно, внезапно, как гром среди ясного неба, но, Господи, неизбежно.
Тебе приходится платить по счетам.
И не только телефонным компаниям, которые наживаются на тебе и твоих вечных поисковых запросах по Сети: «Рука посинела после укола. Что делать?»
Однажды ты просыпаешься неизвестно где. Неизвестно с кем. Неизвестно когда. И это пугает тебя.
Потому что ты не помнишь, что делал вчера. И сколько времени прошло с того момента, когда твое сознание решило больше не участвовать в процессе жизнедеятельности. На каком моменте моральные нормы прекратили регулировать твое поведение?
Потом сыпь по всему телу, зуд, покраснения, боль, в общем, все радости небезопасного секса. И пока ты едешь в метро на другой конец города, ты даже на несколько минут задумываешься, а стоят ли двенадцать часов удовольствия двух неделей нервов. Эта мысль тревожит тебя, ты пытаешься найти какое-то решение, перенапрягаешься, и, когда выходишь из вагона, тут же начинаешь курить, потому что хочешь избавиться от стресса, от депрессии, которая накатывает на тебя из-за страха перед смертью или невозможностью реализовать себя. Это не помогает, ты звонишь другу, вы встречаетесь, он подгоняет травы, и вот вы уже опять на полу, смеетесь, улыбаетесь, обнимаете друг друга.
И ты расслабляешься, потому что страх отступил.
А назавтра оказывается, что у твоего друга была астма, и он задохнулся в твоих объятьях, а ты думал, что он просто так смеется.
**
Где-то к четырем утра меня прекращает душить жалость к себе, и я уже не испытываю такой болезненной необходимости быть с кем-то.
Особенно с ним.
Теперь, при холодном свете, я кажусь себе еще более жалким, еще более голым, еще более беспомощным.
Я ненавидел его. Но принял его помощь.
Потому что я слабак.
По-моему, раньше от этой навязчивой мысли меня защищали таблеточки с улыбками.
Я перебираюсь ближе к стене, роюсь в его сумке и - о чудо! - достаю блокнот.
____
1. Крупные семьи якудза
2. С яп. - туман
3. Самая многочисленная группировка как в Токио, так и по всей Японии
Автор: Entony
Бета: the absurd
Фэндом: Durarara!!
Персонажи: Шизуо/Изая
Рейтинг: NC-17
Жанры: Драма, POV, Слэш (яой)
Предупреждения: Нецензурная лексика, BDSM, OOC, Насилие
Саммари: все фильмы Гая Ричи.
Комментарий: NC-17 стоит здесь не просто так. Наркотики, насилие, разврат, детальные описания всего, что придумал мой воспаленный разум, нецензурная речь – все это есть. Будьте бдительны и предохраняйтесь при чтении.Права: в этом мире мне ничто не принадлежит
текстБлять.
Какова вероятность того, что за десять минут до заключения сделки, которая изменит твою жизнь, все сорвется? Какова вероятность того, что за одну минуту из лучшего друга якудз ты превращаешься в их врага? Какова вероятность того, что ты, Орихара Изая, совершишь ошибку?
Она ничтожно мала, эта вероятность, почти сведена к нулю.
- Стой, сука!
Но все-таки почему-то была реализована.
Эти энергичные парни, которые гонятся за мной, у них даже есть для этого причина. Будь я на их месте, я бы даже был немного настойчивее, в конце концов, не каждый день ты проебываешь пятьдесят тысяч баксов, но в данный момент меня устраивает то, что они плохо справляются со своими обязанностями.
Тем более что меня начало отпускать.
План был более чем охуенным и продуманным, потому что это был мой план, конечным итогом которого были не какие-то бесполезные деньги, а передел влияния Инагавы и Сумиеси (1) в Токио. В моих интересах.
Мне не хватило всего нескольких шагов. Нескольких ебанных шагов для того, чтобы взять под контроль две самые крупные семьи якудз.
Поворот направо, налево, опять направо. Один из основных минусов нахождения под спидами заключается в том, что ты едва ли можешь концентрироваться на каком-то одном деле, не то, что на нескольких.
Мое время течет быстрее, чем время этих придурков, которые еле тащатся сзади. Я не чувствую земли, я просто бегу, я растворяюсь в беге.
Но, блять, я не могу решить, куда именно мне надо бежать, поэтому сворачиваю из подворотни в подворотню. Мне надо было бы в Икэбукуро, в квартиру, уничтожить улики до того, как улики уничтожат меня, но ноги глухи к голосу разума.
Обычно я на метадоне, но сегодня же такой специальный день, такой праздник, что я решил закинуться амфетаминами. И вот он результат: вторая ошибка за день.
На метадон меня посадил один из моих первых партнеров, утверждая, что секс под ним просто невъебенный. И так оно и было первые раза три, а потом я взял дозу больше, потому что был молодым и жадным, и ощутил все радости пост-прихода: я пытался выброситься из окна, порезать вены. Я плакал, переживал раз за разом все детские кошмары, пока этот мудак хихикал мне в шею и шептал что-то типа: «Сейчас, сейчас, еще по одной».
И всадил мне в вену еще укол.
Чувство признательности за то, что он закончил мои страдания, не отпускало до следующего утра, а потом я проснулся в позе рака, блюющим на пол. И не то, чтобы я был особенно рад пробуждению: перекачиваемые сердцем вместе с кровью нега и спокойствие, которые метадон разносил по самым отдаленным уголкам уставшего тела, закончились.
Это потом я узнал, что сам он сидел на героине и, вкалывая мне метадон, этот парень очень своеобразно проявлял свою привязанность; добряк, что сказать…
- Ты не убежишь от нас!
Парень, да ты так задыхаешься, что еще немного и мое врожденное человеколюбие возьмет верх, и я сбавлю темп!
Мне становится смешно и хочется остановиться, чтобы посмеяться в голос, и это значит, что через несколько минут навалится усталость, ноги станут тяжелыми, и они догонят меня.
Мое время почти вышло. А я даже не знаю, в каком районе нахожусь.
Хуже всего то, что охотиться за мной они будут двумя группировками. Безусловно, это способствует первоначальному плану их объединения, но идет в разрез с моими представлениями о возрасте, в котором я хочу умереть.
План был прост и роскошен: я беру кокаин у Сумиеси на сорок тысяч, какую-то часть из него разбавляю и продаю сам, а другую толкаю Инагаве за пятьдесят с заверениями о чистоте товара, вынуждаю их заключить сделку на дальнейшие поставки с Сумиеси и подталкиваю их к мысли, что торговать наркотиками лучше в тех районах, где на них есть спрос, а не предлагать их домохозяйкам. И, какое невероятное совпадение: Роппонги, Гинза, Икэбукуро находятся в зоне влияния Сумиеси.
Небольшая перестановка в городе – большая перестановка в бизнесе.
И я в качестве главного героя дня, сумевшего примирить две враждующие группировки. «Ах, не стоит, ну что Вы, зачем мне эта роскошная квартира в Йокогаме», «Я подумаю над Вашим предложением возглавить филиал на Акасаке» и бла-бла-бла.
Черт, меня начинает подташнивать.
- Стой, мразь! – выстрел.
Я прекрасно знаю все эти трюки, милый: ты злишься, потому что тебя научили стрелять только по статическим целям, а я, сукин сын, бегу. Тут ты ничего не можешь поделать, а твои напарники выдохлись, как плохое вино, квартала два назад.
Как бы быстро я не бежал, мне нужен Deus ex Machine, чтобы как-то переломить ситуацию, потому что из холодного оружия у меня только презрение и короткий нож.
Вряд ли мне есть что поставить против пушки.
Главной проблемой было то, что у главы Сумиеси внезапно сменился секретарь, и вместо привычного мне пятидесятилетнего Юидай-сама с ровным пробором, любящего миссионерскую позу и быть снизу, я начал работать с тридцатипятилетним, как они до этого додумались, Касуми-дьявол-его-подери-сан.
И Касуми (2) оправдывал свое имя: он был так же туманен, как Лондон в сезон дождей.
Сначала все было ровно, а потом он не вовремя зашел в квартиру и увидел, как из пакета, который якобы должен был пойти на продажу, я отсыпаю товар.
Его требования были разумными до тех пор, пока он не посчитал, что я его личная шлюшка и должен бегать по его вызовам посреди ночи по всему городу. Кто знал, что его спокойное: «Я все понимаю. Прости», будет обозначать: «Тебе пиздец, парень»?
И он привел на встречу дегустатора.
Блять.
Блять.
Блять.
Ноги тяжелеют, я устал, глаза закрываются, я еще по инерции делаю какие-то движения, хватаюсь пальцами за стены, потому что голова идет кругом.
Выстрел, выстрел, мудаки, вы даже попасть в меня не можете… криворукие обезьяны.
Мне даже думать стало тяжело и лениво, спать, спать, спать.
Выстрел.
О боги, это была моя нога, какое горе, где тут можно улечься.
- Какого хуя здесь происходит?! – орет прямо над ухом, болван. Открываю глаза.
А.
Мммм.
Вот оно что.
Теперь это не стена.
Это грудная клетка качка.
Привет, Шизуо. Какая радостная встреча. Пойдешь со мной на вечеринку в коктейльных платьях?
**
Лучше бы я этого не делал. Лучше бы я никогда больше не просыпался, особенно учитывая, в каких условиях я отключился.
Мне так паршиво, что хочется сдохнуть: голова чугунная, меня явно тянет тошнить, спина дико болит.
Но хуже всего ноги. Такое чувство, что мне их отрубили.
Пытаюсь открыть глаза, боясь, что сейчас меня прикончит дневной свет и….
Довольно темно. Судя по всему, еще не начало светать.
Поворачиваю голову к источнику света – оконному проему – качок стоит, прислонившись спиной к стене рядом с выходом на балкон, и задумчиво гладит большим пальцем нижнюю губу. В другой раз я бы озвучил какую-нибудь замысловатую аналогию с байроновскими юношами, выбесив его сравнением, которого он не понимает.
Но сейчас мне трудно даже дышать.
Он медленно проводит пальцем от края до края губы, обиженно поджимая ее, как мальчишка. Он и выглядит лет на пятнадцать: майка, джинсы, растрепанные волосы.
Я полагал, что у него только один комплект одежды. Что еще сулит нам день сегодняшний?
- Добро пожаловать обратно в этот мир, - он едва поворачивает ко мне голову. – Я уж было понадеялся, что ты умер.
- За твой упокой я молюсь каждое утро, и каждый день приносит мне новое разочарование, - не особенно острые подколы. У меня нет сил язвить. У меня нет сил оторваться от татами.
Мне нужно либо догнаться, либо как-то убрать боль.
- Я не буду спрашивать, почему ты в таком паскудном состоянии. Я не буду спрашивать, что случилось. Потому что это не мое дело, - он поднимается и идет к другой стене. Судя по шорохам, он что-то там ищет.
- Вот именно, качок. Не твое дело. Так объясни, какого хера я делаю в твоей квартире? – если, конечно, это твоя квартира.
Он присаживается на колени у меня в ногах. Секундочку... – резко выдыхаю и приподнимаюсь на локтях. Боль адская. – Ну, давай.
- Ты слышал о поговорке «Старый враг лучше новых двух»?
- Мне казалось, что она про друзей.
- А еще тебе казалось, что ты охуенно хитрый, и что из этого вышло? – говорит он тихо, и можно было бы принять эту проникновенность голоса за нежность и волнение, но, скорее всего, он просто осип. Тянется к ширинке на моих джинсах.
Никогда бы не подумал, что качку нравятся мальчики. Интересно, кстати, как он предпочитает: снизу или сверху? – обычно такие варвары типа него оказываются нежными «принцессами» в постели… Как мне тяжело думать. Мысли неповоротливо двигаются в голове, разливая свинцовую боль от виска к виску.
Я не переношу прикосновений чужих людей. Вообще. Меня начинает передергивать, я пытаюсь отстраниться. Мое тело болезненно реагирует на любое касание. Поэтому обычно я занимаюсь сексом крайне обдолбанным, чтобы не чувствовать, как мне хочется одновременно и прекратить, и продолжать.
Я не могу проявить ни капли сопротивления. Если он трахнет меня сейчас, я даже не смогу отреагировать на это.
- Эй, слушай, давай я выражу признательность чуть позже и в другой форме? – он на секунду застывает.
А потом дает мне оплеуху.
- Ты охуел?!
- Это ты охуел! – ярость. – Ты в моем доме! Ты не смеешь оскорблять меня!
- Если я твой гость, какого черта ты пытаешься меня трахнуть?! – он запрокидывает голову назад, губы сводит смешок.
- У тебя нога простреляна, придурок! Если ты можешь снять эту одежду на три размера меньше положенного тебе собственноручно, я даже могу выйти из комнаты, - нет, я не могу. Примирительно поднимаю руку.
Мне всегда нравилось его задирать и дразнить, потому что он быстро заводился, быстро остывал и никогда не переходил черту игр, за которой я пытался его привести в бешенство, а он пытался меня убить. Именно что пытался: я знал, что однажды я сделаю один неверный шаг, и стул попадет в меня, а не в стену. И что когда-нибудь он не промедлит секунду, чтобы дать мне уйти. Он был лучшим партнером в драках, который, прижав меня к стене, отпускал.
И я ненавидел его за это. За то, что он был сильнее. За то, что он был таким благородным. Пускай и не сознательно.
Это была ничем не прикрытая ненависть протагониста к антагонисту, ненависть Гитлера к евреям, коммунистов – к частной собственности, американцев – к тоталитаризму и военной диктатуре, анархистов – к системе.
Это было ярче, чем героиновый приход, чем фейерверк по случаю четвертого июля, чем запуск адронного коллайдера, чем все симфонии Бетховена, чем озарение Канта.
Это было ни с чем не сравнимо.
И поэтому так фантастично.
Я просто не мог прекратить.
Он стягивает джинсы медленно, но мне все равно дико больно.
Жмурюсь, сжимаю кулаки. Пусть это быстрее прекратится.
- Расслабь мышцы, иначе будет только хуже, - такое ощущение, что наставления в сексе дает. Хмыкаю, открываю глаза.
Он распаковывает пакет с бинтами, касается ноги.
Скорее всего, это эффект пост-прихода: мир кажется мне нежным и неагрессивным, качок кажется понимающим и радушным. Любое проявление заботы озаряет мир вспышками любви.
На его лицо попадает квадрат освещения от окна.
Губы разбиты – так вот почему он их гладил.
- Подогни колени.
- Больно.
- Ляг, - я очень послушный. Кто угодно будет очень послушным, если прострелить ему ногу.
У него умелые пальцы. Раньше у меня не было возможности это оценить, потому что чаще он работает кулаками.
Он аккуратно наносит мазь на рану, легко втирает ее в ногу. Если закрыть глаза и проглотить пару обезболивающих таблеток, я бы смог даже получить удовольствие: он ненавязчиво поглаживает большим пальцем края раны, когда я шиплю, дует на красное мясо.
Это довольно интимно – давать кому-то дуть на свои раны. Закрываю глаза от этой мысли.
Я чертов гей, и не могу прекратить думать о сексе даже когда у меня простреляна нога.
Ладно, расставим точки над «i». Я не могу прекратить думать о сексе, когда заключаю сделки, когда кого-нибудь подставляю, когда убегаю от погони. Меня заводит вся эта чушь: риск, страх, опасность, запах пота. И если бы я проводил больше времени в чистом сознании, у меня давно бы был сифилис.
Он убирает руки, перевязывает ногу.
- Качок, почему ты не кинул меня у врача? Меня все-таки ранили, - пытаюсь прекратить думать о том, как он разминает затекшую ступню, надавливая большими пальцами на сухожилия: немного грубо, но так, как это нужно телу.
- На это не было времени, - он наклоняется чуть ниже к ногам, и до колен долетает его дыхание: спокойное, размеренное, - берет другую ногу и сгибает ее в колене. – Болит?
- Терпимо.
- Наверное, растянул связки, - он поднимается и опять идет в угол. Возвращается с одеялом.
- До утра ты здесь, принцесса. Утром – съебываешь. Куда захочешь.
- Если ты не заметил, меня пытаются убить.
- Это не мои проблемы, - он возвращается на исходную позицию у балкона. – До рассвета у тебя есть часа четыре – ты придумаешь какой-нибудь план, я тебя знаю, - усилие – я сажусь.
- Качок, безусловно, благородно было помочь мне ночью. Но ты либо играй роль принца до конца, либо не надо было начинать. Я не могу двигаться – я плохая лошадка на этих скачках.
- Ты темная лошадка, Орихара.
Тишина.
- Губа болит? – он даже не пошевелился.
- Бывало хуже. Те парни – полные ничтожества. Задели меня только потому, что я отвлекся. Прямо как ты. То-то вы такой дружной компанией шли.
Мудак. Прикрываю глаза, наслаждаясь тем, как тепло разливается по телу.
- Почему ты не связал меня? Я мог прикончить тебя в любой момент: ты был слишком открыт, - не то чтобы я на самом деле думал об этом. Просто фраза привычно соскользнула с языка, а у меня не было ни малейшего желания прилагать усилия к ее удержанию.
Повисает молчание. Где зловещий фон? Ожидать ли мне выстрела в грудную клетку?
Мы играем в войну последние лет семь. Какого черта я должен прекращать.
Он держит паузу, подносит ко рту ладонь и чуть прикусывает кожу. Обычно так делают, когда хотят напомнить себе, где ты и что происходит. Но, возможно, он просто достал изо рта капсулу с цианидом, чтобы впихнуть мне ее в горло.
Поворачивает голову к окну, говорит тихо, но печатает каждое слово:
- Запомни, Изая, раз и навсегда: я не такой, как ты, - выдох, я устраиваюсь на полусогнутых руках. - Подыхай на твоих глазах я от потери крови, ты бы и пальцем не пошевелил, я знаю. Найди ты меня под спидами, ты бы бросил меня там, где нашел. Потому что ты жалкий, подлый и слабый. И ты мог бы поранить меня, пока я помогал тебе, своим маленьким ножиком, но, боюсь, через несколько секунд он оказался бы у тебя в глотке. Ты мог бы это сделать, не нуждайся ты в моей помощи так остро, как сейчас.
Великодушно, что уж тут скажешь.
И от этого хочется взвыть, распороть ему живот, разбить ребра, выколоть глаза, вырвать язык.
Как я ненавижу это показушное благородство.
- Пожалуйста, запомни этот монолог, завтра я запишу его в свой блокнот.
- Ты не чувствуешь ни малейшего намека на признательность, да? – он массирует шею.
- Тебе не приходило в голову, что я, быть может, хотел умереть? – любуюсь потолком.
- Не приходило. Зачем тогда так унижаться, если ты не хочешь жить? – заткни свою грязную пасть, ублюдок.
- Ты слишком тупой, чтобы понять это, - он хмыкает.
- Спи, принцесса. И пусть тебе приснится тот, кто поймет глубинный смысл твоих действий.
**
Никто не принимает тяжелые наркотики от хорошей жизни, потому что когда у тебя простуда, ты пьешь сиропы от кашля, а не делаешь прививку от гепатита Б.
Когда ты еще молод, у тебя, по заветам Sex Pistols, нет будущего, ты слушаешь музыку только очень громко, не можешь смириться с окружающей несправедливостью, ты знакомишься с легкими наркотиками и в первый раз даже жмешься, стесняешься, отказываешь им в интимном проникновении в твое тело. Не потому, что боишься лишиться ментальной девственности. Просто мама говорит, что это плохо. В школе, хоть все учителя порядком трахнуты в голову, тоже поддерживают это убеждение.
И предать так сразу семнадцать лет установок не так просто.
А во второй раз – как плюнуть. Это даже кажется тебе естественным. Как дышать.
Ты и твои друзья, вы братаетесь от этого ощущения родства и единства, пускай и существующего, пока горит сигарета. И растворяетесь в беспроблемной юности, где все можно, и нет никаких последствий.
Юность проходит, и мир легких наркотиков закрывается перед тобой, потому что эта страна чудес, этот остров сокровищ доступен, пока часы не пробьют двенадцать, а тебе не стукнет двадцать один.
И попасть обратно уже не кажется возможным, потому что те, кто раньше смеялся вместе с тобой в кабинках школьного туалета, стали юристами/менеджерами/мужьями/отцами и не поощряют ребячество.
И ты миришься с этой ситуацией. А страх, тоска, боль, они копятся все эти годы. Тебе, конечно, кажется, что пятнадцатиминутный секс, футбол по выходным и упорная работа с лихвой замещают веселье и наслаждение.
А потом это случается, как новый акт в пьесе. Занавес поднимается – на сцене новый герой, он всегда порядком обдолбан, хохочет, плачет, иногда молчит. Но чаще: говорит тебе «с-тобой-приятно-работать», передавая маленькие пакетики с таблетками.
Потому что чем дольше живешь – тем меньше сил выносить жизнь, которую ты не хочешь проживать.
**
Когда я просыпаюсь…
Когда я просыпаюсь? В комнате по-прежнему темно. Кардинальное изменение рядом с балконом: место соглядатая пустует.
Попытки подняться отнимают у меня столько же сил, сколько обычно уходило на постройку пирамид в Египте. Морщусь от боли и мысли, что придется натягивать на себя одежду. Черт с ней.
Трудно назвать это помещение комнатой. Здесь без смертоубийства едва ли поместилось бы больше двух человек. Откуда в таком гробу балкон?
За перегородкой – просторная кухня. Этот придурок неправильно распорядился местом, - я начинаю заводиться от тупости качка с пол-оборота. Душ. Дверь на улицу.
- Доброе утро, принцесса, - он открывает дверь, снимает ботинки, минует меня, ставит на столик в кухне пакет.
- Проходите, конечно. Ах, я без брюк, ну да что же, устраивайтесь поудобнее, сейчас я сниму еще и майку…
Он поворачивается ко мне с явным интересом, я тяну майку вверх за края.
- Снимать?
- Извращенец, - он фыркает и возвращается к пакету.
- Который час? – в квартире слишком тесно для двоих: запах, мерзкий запах спиртного и сигарет доходит до меня, заставляя прикрыть нос. Шизуо-кун ходил на работу, но тогда сколько времени я провалялся в отключке?
- Девять.
- Чего?
- Вечера, Спящая Красавица.
- Почему же ты не разбудил меня поцелуем, Прекрасный Принц? – яда хватит на нескольких человек.
- Не знаю, - он отпивает из банки с пивом и пожимает плечами. – Может, ты слишком сладко спала?
- А может, ты воспользовался ситуацией, изнасиловал меня, а теперь хочешь слиться? – опираюсь о стену, складываю руки на груди. – Я должен был уйти еще утром.
- Но не ушел.
- Парадокс.
Гнетущая тишина. Он, как ни в чем не бывало, отпивает из банки, сжимает ее и выбрасывает.
- Будь добр, посвяти и меня в происходящее.
- Ты можешь здесь остаться, - он неторопливо выкладывает на стол купленные продукты, будто бы мы женаты десять лет, а вопрос с разводом не стоит на повестке дня.
- А ты, похоже, не знаком с тем, что люди называют «предсказуемостью». С чего бы это?
Он пожимает плечами.
- Просто я так решил, - включает чайник.
- Ну что же, тогда, пожалуй, мне пора и честь знать, - отлипаю от стены.
- На улице тебя ждут трое, - он насыпает заварку. Все его движения, движения прислуги, отточены, выхолены, он не расходует лишней энергии, длинные пальцы почти не касаются предметов – этому можно было бы позавидовать. – В Икэбукуро тебя ищут разве что не с собаками.
- Почему же ты тогда не пригласил их подняться? Парни устали целый день быть на ногах.
- Это дом Ямагучи (3), они сюда не сунутся, - приоткрываю рот.
- Отлично, - я по уши в дерьме. От прощальной речи над моей могилой меня разделяет хлипкая дверь этой квартиры. Я в самом центре змеиного гнезда. Не понятно только, почему я не слышу шипения.
Он наливает воду, ставит на стол чашки и хлопает себя по карманам.
- Держи, - протягивает мне нож.
- Ты обыскивал меня, - я почти удивлен.
- Я не дурак, Изая. Четыре минуты из пяти ты думаешь о том, как меня прикончить. Чего ты хочешь от меня? Доверия? – хмыкает и закуривает, подходя ближе к окну.
Кадык медленно двигается, пока он глотает дым.
Резкий выпад – аккуратно провожу лезвием по его шее.
- Но ты отдал его сейчас, - его белая кожа ужасно соблазнительна: так и хочется оставить на ней свою метку. Он тушит сигарету о край пустой пивной банки на столе и разливает по чашкам чай, даже не отодвигая лезвие.
- Да, - прищуривается и улыбается в ответ на мой немой вопрос: - Потому что я не боюсь тебя. Ты не бросился на меня вчера – не бросишься и сегодня, - резонно. Кладу лезвие на стол.
- Что же, зароем нож войны, пока я не выбрался из этой камеры пыток для клаустрафобов, - нога болит, присаживаюсь на стул, беру чашку.
- Давай поиграем в игру, - он облокачивается о стол и прикрывает глаза.
- Какую игру, качок, ты можешь предложить? Кто сделает больше отжиманий? Я уступаю пальму первенства тебе, - чуть поджимает губы. Дьявольски ловко он это делает, потому что мне хочется укусить его в тот же момент, только бы не видеть, как кончик языка проходит по губам и облизывает их. Медленно. Так, как этот чертов язык должен облизать мое лезвие и оставить на нем кровавую дорожку.
Когда мы оканчивали школу, и я начал понимать, что сильное мужское тело доставляет мне куда больше удовольствия, чем слабое и вечно протекающее женское, я баловался связыванием партнеров, укусами, щипками, оставлял на них отметины везде, где только можно. Я хотел чувствовать себя победителем, хозяином. Я хотел быть первым даже в сексе. Всегда.
И параллельно с этим я играл в «они» с Шизуо. И ничто не заводило меня больше, чем видеть его злобу, его ярость. Видеть, как я побеждаю. В таких случаях я трахался до одури, до последнего вздоха, чувствуя, как подо мной кончали раз за разом. Я брал все, что мог.
Когда я проигрывал, я становился невыносимым. Я вымещал свое неудовольствие в ударах, в побоях, в синяках и унизительных для своих партнеров позах, от которых они стонали в три раза громче.
Я ненавидел его за то, что чувствовал себя уязвимым. И мне хотелось доказать ему, что я сильнее. Я главный. Я первый.
Мне до боли хотелось затрахать его, услышать, как он просит меня не останавливаться, как шепчет мое имя. Мне хотелось победить. Окончательно и бесповоротно.
А потом кристаллы заменили честолюбивые фантазии.
- Игра называется «вопрос-ответ», - пряди падают на глаза, он проводит ладонью по волосам и выпрямляется.
- Идет, - забрасываю ногу на ногу.
- Почему ты не напал на меня? – он не смотрит на меня - отвернулся от ответа. Ладно, качок, я рассчитываю на правду и с твоей стороны.
- Ты знаешь, что когда один кот, как бы воинственно он ни был настроен, приходит на территорию другого кота, пусть даже он тупой и неповоротливый увалень, то первый кот старается сохранять остатки приличия и соблюдать этикет? К тому же, здесь слишком мало места, моя нога по-прежнему болит, и я не знаю, что бы я делал, если бы рядом со мной гнил ты. Ты итак не самая лучшая компания, знаешь ли, - он затягивается, выдвигает второй стул и усаживается напротив меня.
- Посмотреть ногу? – перед кем ты рисуешься? Комиссия «Красного креста» еще в пути.
- Позже, качок, позже, - растираю затекшие мышцы. – Не пытайся увиливать. Почему ты оставляешь меня здесь?
- Разве я сказал это? – он улыбается в чашку и искоса смотрит на меня. – Я подумал, что Тома захочет иметь личную крысу, - ну что за детский сад.
- Я сказал тебе правду. А ты солгал мне. Кто из нас теперь низкий и подлый человек? Я могу тебе намекнуть. Возможно, твое поведение – это просто сублимация, и все эти годы ты был в меня влюблен, но так как ты считал себя гетеросексуалом, ты не смог принять это и возненавидел того, кто мешает тебе жить в гармонии с самим собой. Но как только ты понял, что можешь меня потерять, ты, наконец, осознал свои чувства и спас меня. И теперь надеешься на утешительный секс, - он давит смех.
- Ты сам в это веришь?
- Нет, - приподнимаю бровь. – Но история хороша, правда ведь?
- Я не переношу тебя, - он смотрит прямо, не так, как до этого. – Я ненавижу тебя. Потому что ты крыса, и ты подставляешь всех ради собственной выгоды. Но. Ты честная крыса. И ты всегда отрабатываешь взятые деньги. И держишь ситуацию под контролем, - он отпивает из чашки. – Обычно. А в этот раз ты облажался.
- Никогда не думал, что меня спасет моя педантичность в вопросах оплаты, - он поднимается.
- Я – в душ. Ты – думать над тем, как тебе спасти свою жопу.
**
Я честно пытался что-то придумать, несмотря на ноющую боль. Одна банальная мысль сменялась другой, еще более банальной, и я не имел ни малейшего представления, как вырваться из этого порочного круга плохих детективов и избежать смертной казни. Планы были похожи на многоэтажные карточные домики: слишком сложные и развиваются при малейшей неточности.
Меня не тысячи, и имя мне не легион. План должен быть достаточно прост для исполнения в одиночку.
А потом он вышел из душа в одном полотенце, и на меня снизошло озарение. Это было как все откровения Далай Ламы за один раз: сознание прояснилось, я почувствовал прилив сил, и мне захотелось улыбнуться.
Деньги. Власть. Вожделение.
Три мотива, управляющие всей человеческой деятельностью. Три вечных двигателя.
Я не могу заставить его хотеть власти, потому что она нужна только тем, кто знает ей применение. Я не могу заставить его хотеть больше денег, потому что он может получить их и без меня.
Но я могу заставить его хотеть то, что есть только у меня.
Мое тело.
Мы по-прежнему не станем составом всей Римской армии, но ведь Шизуо-кун так ловко лавирует между группировками, что этому можно поучиться, да? Я думаю – он исполняет.
А в перерывах мы восстанавливаем мою попранную самооценку отличным сексом.
И как только все складывается, мы не жмем друг другу рук, потому что я кидаю его.
Довольно улыбаюсь и упираюсь рукой в подбородок.
Осталось выяснить, насколько крепка дружба качка с Ямагучи.
Он действительно хорош: рельефные мышцы, накачанный живот, и капли так медленно ползут от его ключиц к маленьким аккуратным соскам, что я почти готов предать нашу вековую ненависть и претворить план в жизнь сразу со стадии «трахаться».
Сначала я похотливое животное. Только потом – Изая Орихара.
Я не занимался сексом месяца два. Благо, наркотики напрочь отбивают потенцию, и я не чувствовал этого противного ноющего ощущения в джинсах, когда ты готов наброситься на все, что движется.
Он подходит к столу, и от этого жеребца прямо веет жаром. Небольшие шрамы на спине и руках, по которым хочется провести языком, а потом разрезать их еще раз, чтобы насладится вкусом его крови.
- Ну как? – отрываюсь от разглядывания его тела.
- Ну, из того недоноска, которого я видел в школьной раздевалке, вырос отличный самец, - он закуривает.
- А что насчет плана?
- План – говно, потому что его нет, - придерживает полотенце и открывает одну из полок, доставая нижнее белье.
- Ну, принцесса, не стоило так перетруждаться. Ты меня ничуть не стесняешь, - он скидывает полотенце.
О Боги, такой идеальной задницы я давно не видел! Стискиваю ноги, считая до десяти.
- Ты… - голос звучит предательски хрипло, - держишь вещи там, где люди держат посуду?
- Ты такой проницательный.
Проходит мимо, распространяя практически осязаемый запах молодого тела. Ковыляю за ним в комнату, думая, что разговор еще не закончен. Застываю на пороге.
Он улегся на бок, так, что в темноте еще видны плавные очертания бедер, изгиб шеи.
Хочу провести пальцем. А потом языком. А потом укусить. А потом всадить в артерию лезвие для резки бумаги. Хочу.
Я был постоянно на каких-то таблетках: не наркотики, так стимуляторы умственной деятельности, успокоительные, снотворное. Мне было необходимо выкладываться на двести процентов, а не предаваться развлечениям.
Я был собран и мог только бежать быстрее и быстрее.
А теперь я сбавил темп. До нуля.
И для меня стали открытием желания, которые я так долго подавлял.
Укладываюсь рядом. Мокрые волосы пахнут шампунем и еще чем-то таким, что меня всегда бесило. Его запахом.
- И что же ты делаешь? – я уже даже почти растянулся, надеясь избежать этой дискуссии.
- Я ранен, мне нужен постельный режим, - он переворачивается на спину, заставляя сердце пропустить удар от открывшегося вида: мускулистый торс, впадина живота, выпирающие ребра.
- Этот гейский номер не прокатит, - он накрывается одеялом. – Ты спишь днем – я сплю ночью. Отличная сделка.
- Не беси меня, - отвоевываю кусок одеяла. – Торжественно клянусь, что не буду пытаться овладеть тобой во сне, - он хмыкает и отворачивается.
Недолго ты сопротивлялся, Ши-кун. А сколько времени мне потребуется, чтобы завоевать не только одеяло, но и твое тело? А лучше: твое сердце? Сколько времени надо убить, чтобы ты сдался? Сколько времени осаждают Трою в наши дни?
- Изая?
- М?
- Постарайся не проебать все на этот раз, - его дыхание становится более глубоким.
- Шизуо?
- Да? – едва слышный голос засыпающего человека.
- Спасибо, - я почти слышу его улыбку.
- Спи.
**
От меня воняет даже хуже, чем от крысы, и эта вонь будит меня среди ночи. Я просыпаюсь, потому что задыхаюсь в собственном запахе.
Он спит, полураскрытый, на спине и чему-то улыбается во сне. Как бы мне хотелось, чтобы он подавился этой улыбкой.
Рывок - сижу. Глубоко выдыхаю. Передвижение отнимает слишком много сил. Рывок – приподнимаюсь.
На ощупь плетусь в душ, передвигаясь максимально аккуратно - чуть ступил на раненую ногу…
Боги, лучше бы мне ее отрезали! Боль обжигает, растекается по телу, закусываю губу, чтобы не застонать.
- Изая? – голос хриплый ото сна.
- Что, качок? – зло. Какого черта он подорвался?!
- Тебе помочь?
- Нет, - пытаюсь восстановить дыхание.
Он наклоняется надо мной и включает свет в ванной.
Он молча поддерживает меня одной рукой, я упираюсь в стенку ванной и поджимаю ногу, мы составляем довольно хрупкую конструкцию, а сверху льется теплая вода. Я почти забываюсь под струями, ласкающими мое уставшее тело. Ручейки сбегают по худым плечам, заставляя запрокинуть голову, чтобы поймать этот момент физического удовольствия.
Шизуо берет мыло и начинает меня растирать, и я почти готов простить ему все эти годы за то, как он умело разминает мне мышцы шеи, массирует лопатки. Приоткрываю рот: это действительно здорово. Кто знал, что он так талантлив.
Он проходится мылом вдоль моей спины, спускается к ягодицам, очерчивает полукруг и, явно стесняясь, переходит к груди.
Он не нарочно задевает сосок, умом я это понимаю, но возбуждение так резко пронзает тело, что я не успеваю даже подумать о том, как неприятно мне должно было бы быть. Он чужой мне, чужой. Я должен отстраниться от него, закричать от отвращения. Где этот период двух недель, когда я привыкаю быть с кем-то рядом? Где буферная зона четырнадцати дней, когда я пытаюсь узнать о человеке все, чтобы не воспринимать его как врага?
Я только хочу, чтобы он дотронулся до меня еще раз.
Рука с мылом медленно тащится по моему животу, вверх-вниз. Он касается большим пальцем кожи и гладит ее, якобы намыливая, выдыхает мне на спину, отчего я тут же покрываюсь мурашками.
Наркотики притупляют желание совокупляться. Но теперь, когда мой разум чист, а тело не обмануто веществами, оно настойчиво просит к себе внимания, особенно когда за спиной в привычной для секса позе стоит греческая статуя: красивая, сильная, трахабельная.
Откидываю голову ему на плечо, почти соприкоснувшись губами с его щекой. Напряженный, сосредоточенный, самодовольный Шизуо, рука которого спускается вниз моего живота. Шизуо, который смотрит на мой член, но боится посмотреть мне в глаза.
У меня стоит от прикосновений человека, которого я ненавижу. Он усмехается, видя такую реакцию, бросает мыло на пол и размазывает пену по торсу.
- Давай, спрашивай, - прикрываю глаза, чувствуя, как он проходится пальцами по ребрам и легким нажимом сдавливает их.
- Кто был твоим первым мужчиной? – выпаливает он, как школьник, смущается собственного вопроса, проводит второй рукой по моему боку.
- Почему бы тебе не спросить, кто была моя первая женщина? Или это менее занимательно? – открываю глаза и наслаждаюсь тем, как он краснеет. – Помнишь нашего учителя истории?
- О боги! – он закатывает глаза и смеется, продолжая гладить мое тело уже не столько с целью мытья, сколько по инерции. Давай, опустись рукой ниже, чуть ниже, сделай несколько движений, сделай мне приятно.
Устраиваюсь на нем удобнее.
- Предупреждая твой следующий вопрос, мне понравилось. Я ни о чем не жалею, - он шумно дышит, и я шепчу ему на ухо: - Потому что он был очень умелым любовником. Как я сейчас.
Он тушуется, убирает руку с живота и чуть отстраняет меня. Дурак. Не сегодня – так завтра.
Он останавливает взгляд на моей руке, я смотрю на нее с подозрением, видя, как изменилось его лицо.
Черт. Следы от инъекций еще не прошли. Черт.
- И давно? – кивком указывает на сгиб локтя.
- Это не героин. Это кристаллы.
Он искривляет губы.
- Как будто это что-то меняет…
Да, качок. Меняет. К примеру, я до сих пор жив, а мне могло повезти меньше. Именно поэтому каждый день я восхваляю бога, что я не на героине.
Мне становится холодно, несмотря на то, что вода по-прежнему стекает вдоль позвоночника. Повисает тишина.
- Я… - ну, давай, что там положено говорить в подобные моменты? «Никогда не думал, что ты опустишься так низко?» «Не мог представить, что ты такой слабак?»
Я чувствую себя ребенком, и больше всего мне хочется залезть под одеяло и спрятаться от монстров, а не стоять на грани истерики. Провожу рукой по плечу и зажмуриваюсь.
- Мне жаль, Изая, - поднимаю на него глаза, а он кусает губы от нервов. – Правда, - шум воды.
- И что с того? – впиваюсь пальцами в собственную шею.
Что ты понимаешь? Что ты можешь об этом знать?
Глубоко дышу через рот, чувствуя, как вода постепенно становится соленой.
Ничего больше не хочу.
Он выключает воду и быстро обтирает меня полотенцем.
- Ты утонешь в моих вещах, - махровое полотенце приятно касается кожи, и я наблюдаю за его движениями с научным интересом, будто бы я это не я.
Он придерживает меня за талию, переставляет на коврик, а я вообще не участвую в процессе, потому что теперь ни в чем нет смысла.
Я конченый человек, торчок, наркоман, я продал бы собственную мать за дозу, я краду вещи и сдаю их в ломбард – что бы я ни сделал, мне не изменить его мнение обо мне.
Кого вообще интересует его мнение.
Он одевает меня - я изучаю потрескавшуюся краску на потолке. Отличное разделение труда.
- Всё, - он склонил голову на бок, сложил на груди руки.
- Отлично, - киваю и медленно ползу обратно в комнату. Он выходит за мной, выключает свет, и мы остаемся один на один с ночью.
- Изая, - он тщательно выбирает слова, - я не могу тебя судить.
- Блять, прошу тебя, заткнись, - и он делает то, чего никогда не должны делать враги, потому что это подкашивает тебя в ту же секунду, лишая тебя последней надежды на то, что ты прежний. Что ничего не изменилось. Ты молод, зол и силен.
Он привлекает меня к себе и дышит в затылок.
И мы стоим так минуту. Две. Три. А потом я начинаю плакать.
**
Рано или поздно, в полдень или в полночь, при плюс двадцати семи или при нуле, это случается. Это неожиданно, внезапно, как гром среди ясного неба, но, Господи, неизбежно.
Тебе приходится платить по счетам.
И не только телефонным компаниям, которые наживаются на тебе и твоих вечных поисковых запросах по Сети: «Рука посинела после укола. Что делать?»
Однажды ты просыпаешься неизвестно где. Неизвестно с кем. Неизвестно когда. И это пугает тебя.
Потому что ты не помнишь, что делал вчера. И сколько времени прошло с того момента, когда твое сознание решило больше не участвовать в процессе жизнедеятельности. На каком моменте моральные нормы прекратили регулировать твое поведение?
Потом сыпь по всему телу, зуд, покраснения, боль, в общем, все радости небезопасного секса. И пока ты едешь в метро на другой конец города, ты даже на несколько минут задумываешься, а стоят ли двенадцать часов удовольствия двух неделей нервов. Эта мысль тревожит тебя, ты пытаешься найти какое-то решение, перенапрягаешься, и, когда выходишь из вагона, тут же начинаешь курить, потому что хочешь избавиться от стресса, от депрессии, которая накатывает на тебя из-за страха перед смертью или невозможностью реализовать себя. Это не помогает, ты звонишь другу, вы встречаетесь, он подгоняет травы, и вот вы уже опять на полу, смеетесь, улыбаетесь, обнимаете друг друга.
И ты расслабляешься, потому что страх отступил.
А назавтра оказывается, что у твоего друга была астма, и он задохнулся в твоих объятьях, а ты думал, что он просто так смеется.
**
Где-то к четырем утра меня прекращает душить жалость к себе, и я уже не испытываю такой болезненной необходимости быть с кем-то.
Особенно с ним.
Теперь, при холодном свете, я кажусь себе еще более жалким, еще более голым, еще более беспомощным.
Я ненавидел его. Но принял его помощь.
Потому что я слабак.
По-моему, раньше от этой навязчивой мысли меня защищали таблеточки с улыбками.
Я перебираюсь ближе к стене, роюсь в его сумке и - о чудо! - достаю блокнот.
____
1. Крупные семьи якудза
2. С яп. - туман
3. Самая многочисленная группировка как в Токио, так и по всей Японии
@темы: fiction
-
-
20.07.2011 в 20:00Буду ждать продолжения, определенно.
- Ты слишком тупой, чтобы понять это, - он хмыкает.
- Спи, принцесса. И пусть тебе приснится тот, кто поймет глубинный смысл твоих действий.
Вот эти реплики особенно нравятся - хотя они все шикарны.
-
-
20.07.2011 в 21:09Почему я, ярый противник шизаи, ненавидящий данное явление всеми фибрами души - с таким упоением читаю этот шедевр??
Оно прекрасно, на самом деле. Никогда не думал, что буду с таким упоением читать шизаю. Спасибо.
-
-
20.07.2011 в 21:10-
-
20.07.2011 в 21:18-
-
21.07.2011 в 00:13Мое самолюбие в экстазе жмется к моему эго, и они уже почти устроили междусобойчик.
-
-
21.07.2011 в 15:00=)
пиши еще, ты очень талантлив!
-
-
29.07.2011 в 23:11-
-
31.07.2011 в 14:56-
-
02.08.2011 в 00:33