Пояснения к Катуллу: "считается, что если люди не будут знать подробностей счастья, то не смогут сглазить", - но я ведь не в Древнем Риме.

Например, вчера он идет рядом и рассказывает, как провел день, и, пока говорит, аккуратно просовывает пальцы в карман джинсов. А я даже сформулировать не могу: "Ты выглядишь очень красиво", потому что рубашка подходит к джинсам, у тебя красиво завиваются волосы, ты выглядишь довольным и, конечно, пальцы в карманах (моя патологическая страсть к бунтарям и ковбоям? любовь к постерам Мальборо?). И я молчу, что очень непривычно, и с какой-то смутной неуверенностью перебираю собственный словарный запас.

Если к р а с и в о не описывает того, что я вижу, как, в таком случае, мне объяснить, что я останавливаюсь, потому что свет падает на лицо, и он весь выглядит сотканным из золота? как разложить на составляющие это колоссальное переживания созвучности, когда мы замечаем одну и ту же деталь, и следующие десять минут проводим, обсуждая ее? Сотни метафор для одиночества и боли - три штампа для того, чтобы описывать счастье.

Это становится конкретизацией: от тебя пахнет шалфеем, у тебя теплые руки, у тебя классная рубашка из денима, ты трогаешь себя за волосы, когда нервничаешь, ты морщишь нос, когда смеешься, ты обнимаешь за плечи, у тебя красивые глаза и губы - накопление, удержание. Папка с фотографиями для того, чтобы чувствовать счастье без непосредственной близости; какое-то кособокое, очень подростковое ощущение "меня-заставляет-радоваться-то-что-у-тебя-идеальная-линия-плеч", "меня-заставляет-улыбаться-то-как-ты-по-детски-стонешь-если-не-хочешь-что-то-делать".

У меня это вызывает косвенные ассоциации с Грецией: когда тепло, и вдалеке лениво облизывается море, и солнце печет в спину, и ты слушаешь музыку, которую раньше не слышал, и чувствуешь себя бесконечно счастливым, счастливым без конца.

Язык в качестве системы для выражения ощущений кажется мне невероятно убогим; вчера мне свело руку от желания обнять его - как описать это в словах? "Мы расстались 10 минут назад, я уже начал скучать без тебя?", "Кто будет смеяться с моих шуток про золотую молодежь Рима?".

Происходящее кажется мне клипом Эда Ширана; на заднем плане кто-то говорит: "I told you to be patient, I told you to be fine".

@темы: тексты

---

Несмотря на все предостережения Джона Фаулза о накоплении, я с маниакальной страстью коллекционирую моменты.

Например, в воскресенье его коричневые штаны сочетаются с рюкзаком, а рубашка из денима совпадает с цветом неба, поэтому если отойти на три шага от него и смотреть, как он уходит, кажется, что он растворяется - и тогда ты догоняешь его. В субботу идет дождь, и от зеленого чая горчит во рту. "Не что иное, как" пишется в четыре слова, "яскучаюдавайзавтравстретимся" - в одно.

Мне нравится чувство сопричастности, "сообщничества": когда мы стоим в метро, и вокруг появляется пустое пространство, только мы с тобой в этом фильме братьев Коэн, не забывай придерживаться сценария и держать меня за руку, женщина в двух метрах громко говорит "махаоны прекрасны" - и это кажется паролем (сейчсас точно взорвется бомба, сейчас нас точно объявят вне закона, видишь, эти мужчины пришли именно за нами). И я замираю на какой-то краткий промежуток времени, впитывая это ощущение, полностью противоположное одиночеству, когда момент настолько насыщен присутствием другого человека, что тебе хочется стать еще ближе к нему, чтобы это не проходило.
Для меня это имеет особенный смысл: одиночество не возвращается, и день за днем мне не-грустно, не-больно, я начинаю медленно понимать смысл последних песен Патрика Вульфа, где ни слова об опустошенности, зато много слов о чувстве радости и желании делиться.

Меня глубоко трогает, когда мы идем по улице, и он указывает на небо и говорит: "Свет бликует на листву, а если посмотришь чуть дальше - полоса дома по цвету совпадает с лучами" - и это кажется мне куда более интимным, чем, например, есть из одной посуды или делить одно одеяло, потому что это имеет много общего с тем, чтобы показывать "свой" мир.

Было душно, часов девять вечера, тускло-серое небо, и я был более чем уверен, что мы в джунглях, и если не сделать прививок от малярии, мы умрем уже сегодня ночью. Во многом я нахожу все происходящее "калифорнийскими сценами": это могло случиться с кем угодно, но не со мной - и по какой-то неизвестной причине я являюсь главным участником фильма, в котором слишком много красивых вещей и слишком мало боли.
Многое я вижу "подстроенным" или "сценарно сыгранным", например, когда он поворачивает голову и свет красиво падает на лицо (все эти замечательные реминисценции с ангелоподобными существами - они здесь), и мне не остается ничего другого, кроме как л ю б о в а т ь с я, смотреть на него и запоминать, как он аккуратно поправляет волосы, или как улыбается краем рта, или как сводит брови, когда не верит чему-то, или как запрокидывает голову, когда что-то нравится ему особенно.

Целое больше не состоит из разрозненных частей; долгое, насыщенное переживание желание жить, ощущение, от которого покалывает кончки пальцев.

@темы: тексты, Антон Лашден решает не умирать

---

в м е с т е н е в м е с т е \ а+а

в м е с т е н е в м е с т е

"Вместеневместе" - это истории людей, которые недавно пережили расставание или переживают его сейчас. Это истории о том, как любовь однажды заканчивается. Или не заканчивается никогда. Если вы хотите поговорить со мной о том, как вы справляетесь с утратой или не справляетесь с ней, вы можете написать мне и мы встретимся с вами в Минске, чтобы я записал то, как однажды вам было очень больно и очень хорошо.

рисует: nollaig lou
записывает: тони лашден



Арья х Арина

Я плакала дома. Я плакала в маршрутке. Я плакала в автобусе. Я плакала, ложась спать. Я плакала, просыпаясь. Я плакала бесконтрольно, я плакала безутешно.
Я не верила, что все может так закончиться.

Мы были в одном лагере: я готовилась к олимпиаде по русскому, она – по обществоведению.
Я шла по коридору. И увидела, как она, без косметики, в потертых джинсах, в растянутой кофте, читает огромную книгу в желтой обложке.
Я остановилась. И просто смотрела на нее.
Когда она подняла голову, я спросила, как выйти в холл, хотя там был один прямой коридор. Это было нелепо.

Мне не хочется думать, что это было неизбежно. Мы не должны были интересовать друг друга.

За следующие пару недель мы увиделись три раза, но больше не общались.
Вскоре я уехала. Мне было тяжело долго находиться с людьми.

Когда я вернулась домой, первое, что я сделала, – написала ей, стараясь убедить себя, что это только визуальная симпатия. Нам было не о чем говорить.
В декабре я почему-то поздравила ее с днем рождения, и мы проговорили до 4 утра. Она рассказывала о том, как пекла печенье.

Когда мы в первый раз пришли к лесу, было очень снежно. Это был четверг. Я так нервничала, что не смогла добраться одна. Я взяла с собой друга и попросила довести меня до места встречи, как бы я ни просила уйти. Мне казалось, что все не так: у меня слишком красные щеки, у меня розовый пуховик (я ненавижу розовый). А потом пришла она.
Я обняла ее и не захотела двигаться. Я чувствовала защищенность и спокойствие.
Я вернулась домой.

дальше

У нее тогда был молодой человек, но это было неважно: мне не нужно было обладание.
Ей нравятся люди… люди с проблемами, которые она может решить. У ее парня была воображаемая сестра. Он рассказывал о ней всем своим друзьям, но ее никто никогда не видел. Может, все дело в том, что мои проблемы серьезнее воображаемой сестры.

Он узнал про меня, позвонил, и в течение полутора месяцев я занималась бессмысленными разговорами. Как будто у нас были общие дети, и мы решали, с кем они должны остаться. Нам нечего было делить. Она должна была определиться, и я не хотела ее торопить.
Она училась в 11 классе; сказала, что уйдет от него, когда выпустится. Хотела спокойно закончить школу.

В марте она рассказала матери о нас, и та запретила нам общаться. Рекомендация была услышана.

У меня была республиканская олимпиада. Все, чем я занималась с седьмого класса, - это русский язык. Люди приходят и уходят, а русский язык остается. Я годами думала только о языке. Но тогда мне было все равно. Я писала что могла, а потом приходила домой плакать.
Я плакала дома. Я плакала в маршрутке. Я плакала в автобусе. Я плакала, ложась спать. Я плакала, просыпаясь. Я плакала бесконтрольно, я плакала безутешно.
Я не верила, что все может так закончится. Я не верила, что она может уйти от меня.

А в мае она ушла. Но ушла не от меня, а от своего парня – и начались полтора месяца счастья.
Мне не становилось скучно с ней; не было ощущения, что я достигла ее самой глубокой точки. Я хотела продолжать узнавать ее, часами слушать ее, я хотела быть с ней. Я рассказала ей очень много плохих вещей, надеясь, что она не отвернется.
Я не ждала, что она решит мои проблемы. Но мне нужно было знать, что она любит именно меня. Именно меня.

Когда в первый раз она ночевала у меня, я не спала. Слушала, как она дышит. Боялась, что она проснется и не выспится. Я не умею заботиться о людях: я невнимательна, у меня проблемы с тактичностью – но я старалась. Каждый раз, когда она была рядом, возникало чувство дома, и я ощущала себя важной. Я чувствовала себя живой.
Это было так, словно у тебя всю жизнь была парализованная рука. И вдруг она снова начала работать. Можно было делать тысячи вещей. Можно было чувствовать тысячи вещей.

Она очень нравилась моей маме. Моя мама религиозна, и меня с детства учили, что гомосексуальность – это грех, хуже убийства. Но я в это не верю.
Когда у меня появилась первая девушка, я рассказала об этом маме, и услышала, что это ужасно. Что это мои комплексы, мое неумение общаться с мужчинами. Но за два года она привыкла. И мою вторую девушку полюбила.
Ее любила и моя собака. Каждый раз, когда я ее провожала, собака садилась на то место, где в последний раз стояла ее нога.

К лету нужно было определиться, куда поступать: оставаться в своем городе или ехать куда-то еще. Я хотела остаться с ней. Но она приехала ко мне, села на диван и твердо сказала уезжать отсюда. Я спросила: «А как же ты?».
Она сказала: «Я решила уехать в Израиль».
Я спросила: «На сколько?»
Она ответила: «На десять лет».

Я не совсем поняла, почему мир не исчез в ту же самую секунду. Потому что все стало бессмысленно. Бессмысленно спрашивать о чем-то, бессмысленно говорить. Я смотрела на нее. И молчала.

Дальше мы много ссорились. Нужно было делать вид, что ничего не происходит. Она утверждала, что до сентября можно забыть про Израиль и наслаждаться нашими отношениями еще полтора месяца.
Забыть про Израиль было нельзя.

Я не думала, что когда-нибудь попрошу ее о чем-то серьезном, что выйдет из ее зоны комфорта. Но я попросила ее не уезжать.

Три сообщения в день – это очень мало.
Сообщение раз в три дня – это еще меньше.

Все на бегу: у нее иврит, вечная экскурсия. Это была худшая зима; не могла понять, почему она уехала. Постоянные колебания от веры к полному безверию в будущее: утро, полное любви ко всем, - вечер, когда нет сил даже плакать.

Я сходила с ума от злости.
Я сказала ей, что больше так не могу и ухожу к другой девушке – хотя я никогда не хотела уходить. Это была попытка поговорить. Попытка услышать ее. Она меня не опустила. И я подумала, что могу ждать и десять лет. Могу ждать столько, сколько потребуется. Если она меня не отпустит, я буду с ней. Проблема была в том, что я была с ней. А она не была со мной.

Мне очень сильно захотелось умереть. Три недели дома, я выходила только к психиатру. Самое ужасное: когда у тебя появляются силы жить, а желания жить нет. И тебе приходится тянуть лямку дальше.

Неделю назад она сказала то, что давно было понятно, но только теперь озвучено. В Израиле она поняла, что я чувствовала к ней, когда почувствовала это к другому человеку. Она уехала потому, что не была уверена, что я та самая.

Если бы надо было описать ее одним словом, я бы выбрала «путешественник». Для нее счастье в поиске, в бездомности. Я – камень на шее. В конце июня она приедет, и я не хочу с ней встречаться.

Месяц назад она сказала, что теперь мы будем много спорить, так как мы очень разные. Она подписана на типичную анорексичку, а я вешу 62 килограмма. Мы читаем разные книги. Она считает, что каждый из нас ничтожество, которое должно ненавидеть, резать себя и голодать. А читаю Фромма. В 15 я ненавидела людей; сейчас я люблю их. Они мне не нравятся, но я их люблю. Любовь не персонифицированное чувство.

Я не верю, что можно перестать любить человека. Можно вырасти друг из друга. Но не перестать любить.
Я боюсь, что больше не смогу влюбиться. Теперь все мои отношения с людьми определены объективными причинами: общими интересами, знакомыми. А так, чтобы ты смотрел на человека и тебе хотелось жить ради него – такого нет.

Несмотря на то, что я принимаю ее решение, успокоения не наступает.
Я почти не сплю, потому что она мне снится. Не могу заснуть одна, не могу заснуть с кем-то.
И я снова не уверена, что стоит идти дальше.

Я не люблю быть бесполезной, но сейчас не могу по-другому. Я хочу приехать куда-нибудь, лечь и ничего не решать: ни что надеть, ни сколько сахара сыпать в кофе.
Я хочу лежать, пока не пойму, что хочу жить дальше. Или не хочу.

@темы: тексты, до того, как стало мейнстримом, Лили, Подними индекс самоубийств своим вкладом, Как насчет щепоточки страданий, Антон Лашден решает не умирать, вместеневместе

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

хх

и я сказал:
"ну зачем эти упреки,
к чему эти обиды,
милая,
почему ты плачешь -
пожалуйста, перестань,
пожалуйста

не отдергивай руку,
когда я тянусь к тебе,
отчего ты грустишь
ча-са-ми,
почему звонишь ночью
и мы слушаем радио
через телефон,

и не говорим,
не говорим
ни о чем

что за странные письма?
отчего ты кусаешь губы,
когда я говорю "до встречи"?

расскажи мне,
что ты чувствуешь,
расскажи"

но она молчала
долго-долго
она молчала

и, кажется,

я

начал


ее понимать

@темы: тексты

---

unstable

Нестабильный разговорник

Клэр любит холодное молоко, дождь и драматический театр, потому что это единственное место, где ее эмоциональная нестабильность выглядит приемлемо.
Клэр живет в западной части Лондона, из ее окон виден черный вход в «Одеон», она разводит рододендроны, любит New Yorker старого стиля (без Тины Браун; Тина Браун – это не редактор, а маркетолог), носит обувь без каблука и пользуется темно-вишневой помадой для губ.

Мелисса близкий друг Клэр: достаточно близкий, чтобы ночевать у Клэр и называть Клэр «моя девочка»; достаточно близкий для того, чтобы, в очередной раз, когда Клэр запирается в квартире и стесывает себе костяшки пальцев о стены, не знать, как успокоить Клэр, и чувствовать свою беспомощность. Мелисса очень любит Клэр: она любит гулять с ней по пабам и пробовать худший виски в городе, она любит растирать Клэр ступни после долгой прогулки, Мелисса любит Клэр, когда та громко смеется и запрокидывает голову, снова и снова повторяя: «Только посмотри на небо». И именно потому, что Мелисса любит Клэр, ей особенно больно слышать, как Клэр, звоня ей в два ночи, через рыдания шепчет: «Мы не должны больше видеться».

У вас есть человек, который не безразличен вам, но этот человек имеет странную привычку заводить с вами пространные беседы в духе «Мне кажется, нам надо перестать общаться», или «Тебе будет лучше без меня», или «Я порчу твою жизнь, тебе надо найти кого-нибудь еще». И вы, не зная, что сказать, кроме «Ты дорог и важен мне, зачем ты это говоришь?», ложитесь спать, думая, что все кончено, Рим сожжен, теперь в этом поле вы единственный ронин. А на утро, под аккомпанемент балалаек, этот человек возвращается и, обходя комнату лезгиночкой, кричит, чтобы вы забыли вчерашние разговоры и общались с ним дальше. Ведь вы такой замечательный человек, так удивительно остроумно шутите, у вас потрясающее чувство вкуса и музыкальный слух. А ваше умение делать варенье из ежевики? Да за одно это умение с вами можно было бы дружить до выхода нового фильма о Гарри Поттере. Нанятые кабальеро поют о жарких ночах под вашим окном, цветочница надевает на вас корону из фиалок, а этот человек зовет вас в гей-бар, чтобы растратить там остатки приличий.

Если в первый раз такой резкий плот-твист не оставляет в вашей душе никакого следа, кроме двух грустных твиттов, разу к пятому вы начинаете подумывать, что, возможно, есть что-то такое прельстивое в идее никогда больше не общаться. Вас трудно убедить послушать минуточку о спасителе нашем, Иисусе, но когда вас из раза в раз убеждают бросить кого-то, вы роняете зерна этой мысли в благородную почву усталости от бесконечного выяснения отношений. Ваша боль понятна: этот человек сначала ранит вас, а потом, по-собачьи скуля, просит забрать его из этого приюта для одиноких сердец. И, что самое главное, это ведь происходит не один раз – хорошо, если бы один. Хорошо, если бы вы сказали: «Пожалуйста, поверь: я люблю тебя и хочу быть с тобой» - и эта прекрасная фраза, выточенная в мраморе и отделанная золотом, красовалась над кроватью этого человека. Но не стоит торопиться и бросать того, кто, вероятно, ценит вас больше всех, сжигать наследное поместье и просить отписаться от всех ваших блогов этого эмоционального изменщика понятиям о чести и стабильности.

Лучше представьте, что ваш дом в огне, ваше любимое собрание сочинений Набокова в огне, ваша собака в огне, а вы не можете позвонить пожарным, потому что вам кажется, что вы плохой человек и вам откажут в помощи. Вам бы очень хотелось спастись. В конечном итоге, у вас были фантазии об отпуске в Португалии, о чизкейке в среду, вам хотелось поехать на море, но в данный момент все, о чем вы способным думать, - какое вы ничтожество и что, даже если бы кто-то решился обратить на вас внимание, он тут же перевел взгляд на что-то более пристойное. Вы тратите свою жизнь впустую. Ваши родители стыдятся вас. Ваши друзья общаются с вами только потому, что чувствуют к вам жалость, как люди чувствую жалость к побитым котятам или изувеченным собакам. Вы никому не нужны. Никто не собирается о вас заботиться, потому что вы не достойны заботы. Лучше всего для вас было бы повеситься в эту самую секунду, но есть шанс, что даже это не выйдет у такого неудачника, как вы.

Вам очень плохо. И каждая мысль о том, чтобы попросить о помощи, вызывает у вас чуть ли не болезненную рвоту, потому что вы не думаете, нет, вы знаете: таким людям, как вы, не помогают. Их бросают догнивать, потому что, понятное дело, из них ничего уже не выйдет, разве что компост для роз в зимнем саду. На вас стоит крест, и не совсем понятно, почему вы отказываетесь это признать. Вы выглядите плохо. Вы плохо учитесь. У вас нет талантов. Вы полный ноль, ничто, никто. Вы не человек и не заслуживаете человеческого отношения.
Звучит как сценарий для чешского арт-хауса, в котором нет шокового одеяла, какао и приятных сериалов. И здесь кромешный ад.

Вернемся в западную часть Лондона, где Клэр, подобрав под себя ноги, слушает Дэвида Боуи и плачет, не вытирая слез, потому что она слишком сильно устала. Она устала быть одинокой, она устала чувствовать брошенность, отчуждение, она устала не понимать, к чему она стремится в этой жизни и чего она пытается достигнуть. Клэр бы очень хотелось впасть в анабиоз на 20 месяцев и проснуться другим человеком, но она не может заснуть вот уже три дня как. Единственная мысль, которая навязчиво звучит в голове Клэр: «Ты никому не нужна, ты никому не нужна, ты никому не нужна». Что дает Клэр так думать? У нее вроде бы есть друзья, знакомые, коллеги, у нее на столике лежат пригласительные на концерт, но вместо этого она плачет. Днем Клэр позвонило порядка 50 человек, но ни один из них не спросил, как она себя чувствует. Ни один из них не поинтересовался, ела ли она сегодня. Никому нет дела до Клэр.

В это самое время, Мелисса, только что закончив строить свою карьеру менеджера по продажам, надевает балетки и звонит Клэр, чтобы спросить, какие у них планы на вечер. Клэр не поднимает трубку в первый раз – Мелисса пожимает плечами и садится на автобус. Может быть, в душе. Может, забыла мобильный в другой комнате. С кем ни бывает.

В реальной жизни Клэр, соскабливая кожу с руки, не может поднять телефон, потому что задыхается от рыданий. Мелисса такая замечательная. У Мелиссы такой звонкий голос, такие красивые волосы, Мелисса замечательно подбирает одежду и любит классический рок – о, Клэр стоило бы держаться подальше от Мелиссы. Клэр, господи… Клэр, она ведь… она ведь некрасивая толстая неудачница, она ничего не может и не умеет. Кому она нужна?.. Ни отношений, ни семьи, ни собаки, ни кошки – о себе позаботиться не может. Тупоголовая овца, которая портит всем жизнь.
Когда Мелисса стучит в дверь, Клэр закусывает ребро ладони и старается не закричать от боли. Если ты так себя ненавидишь, если ты действительно считаешь, что ты не заслуживаешь жить – ну так убей себя. Иди и убей себя. Возьми лезвие, возьми нож, смотри, вот снотворное – убей себя. Не мешай другим.
О, если бы кто-то знал, как Клэр ненавидит себя за то, что, трусливо обняв колени, воет от бессилия. Если бы кто-то знал, как Клэр хочет закрыть глаза и не открывать их больше. Если бы кто-то знал, как Клэр устала жить, как она устала быть собой.

Мелисса звонит ей по телефону, и Клэр, трясущимися руками отвечая на звонок, шепчет: «Мне плохо. Мне очень плохо. Зайди завтра». И Мелисса молчит в ответ, стоя в десяти метрах от Клэр.
Что чувствует Мелисса? Нет, подождите со своими больными интерпретациями, она не презирает и не ненавидит Клэр. Она в растерянности. 95% времени Клэр сидит напротив нее в Pret-a-Maner и, поправляя золотые часики на запястье, шутит о русской литературе и планах побывать в Таиланде – а теперь ей плохо, и Мелисса не знает, что сказать, потому что не понимает, как нужно себя вести.

Вы захлебываетесь слезами и аутоагрессией, и пишете что-нибудь в духе: «Все в порядке, а как дела у тебя?» - и этот человек начинает рассказывать вам о своих делах, в надежде, что это как-то вас успокоит. Но – будем откровенны – что в это время делаете вы? Вы кусаете себя и плачете, потому что вам больно и плохо, а этот человек говорит о себе. Никто не спрашивает о вас. Никому до вас нет дела. Все ненавидят вас и хотят избавиться от вас.

Вам больно и плохо, и вы говорите: «Зайди завтра». Перезвони позже. Я напишу тебе, как освобожусь. Я устал. Вы переживаете столько негативных эмоций – и отказываетесь от помощи. Неужто вы действительно так иррациональны, как о вас говорят? Нет, просто идея того, что вы не заслуживаете помощи, что помощи просить стыдно, что вам откажут в ней, слишком сильна. Она кажется единственным твердым оплотом в этом море эмоциональных страстей. Может, вам не нужно покончить с собой прямо сейчас, но то, что даже начинать говорить о том, как вам плохо, не стоит – это уж безусловно.

Что же делать Мелиссе, которая прикладывает ладонь к двери и старается через металл дотронуться до плеча Клэр, застывшей в позе ребенка на полу? Давайте же дадим Мелиссе разговорник для людей, переживающих резкий эмоциональный кризис! Давайте же расскажем Мелиссе, что происходит на самом деле.
На самом деле, Клэр очень хочет быть утешенной. Клэр хочет, чтобы ей помогли, чтобы ее спасли, но она слишком сильно боится, что, получив эту помощь, она будет выглядеть слишком слабой для того, чтобы Мелисса продолжала общаться с ней. Клэр боится, что, увидев ее настоящую, не щебечущую птичку, любящую Орфа и мятный чай, а человека, который не может связать трех слов, не разрыдавшись, Мелисса уйдет.

Очень трудно объяснить себе, что мир вокруг не так плох, как это представляется; да, цены на бензин растут, количество потребляемого мяса растет, смертность увеличивается, но, по крайней мере, никто не ненавидит тебя так, как ты это видишь. Логика и рациональные объяснения остаются в корзине, которую ты забываешь оплатить в супермаркете, и тебе приходится сооружать мир из паранойи, заниженной самооценки и страха. Важно дать почувствовать, что вы нужны.
Поэтому Мелисса, присаживаясь около двери и набирая номер Клэр еще раз, подглядывая в бумажку, говорит ей: «Ты очень важна для меня. Я так ценю тебя. Мне бы хотелось сейчас помочь тебе, потому что я хочу быть рядом с тобой не только во время разговоров о Толстом». Мелисса, закуривая «Голуаз», снова и снова повторяет: «Я принимаю тебя любой. Я хочу остаться с тобой. Разреши мне остаться с тобой». Мелисса умеет ждать: она ждала три года новый сезон «Шерлока», она ежегодно ждет «Оскара», поэтому, пока Клэр молчит, она просто курит одну за другой и повторяет: «Я принимаю тебя любой. Я не уйду».

И плачущая Клэр, волоча за собой коробку с Клинексом, открывает дверь.

Нестабильный разговорник:

1. «Спасибо, но у меня все в порядке» = Мне кажется, что ты скажешь, что мои проблемы не важны и не уделишь им внимания, и я буду чувствовать себя еще более брошенным и одиноким.
2. «Я думаю, нам не надо общаться какое-то время» = Я боюсь, что ты отвернешься от меня и не захочешь со мной больше быть, поэтому я попытаюсь порвать до того, как ты порвешь со мной и принесешь мне боль.
3. «Уходи из моей жизни» = Пожалуйста, останься, мне очень одиноко и страшно. Мне кажется, что если ты будешь рядом со мной, ты разочаруешься во мне и оставишь меня.
4. «Я плохой человек» = Скажи мне, что я нужен и важен для тебя.
5. «Наше общение причиняет мне боль» = Мне кажется, что я тебе неприятен, и ты общаешься со мной только из жалости. Пожалуйста, скажи, что это не так.
6. «Как у тебя дела?» = Мне слишком стыдно и больно, чтобы говорить о себе, поэтому я поинтересуюсь твоими делами.
7. «Ты думаешь только о себе» = Пожалуйста, скажи, что я важный, что мои проблемы важны, не оставляй меня.
8. «Тебе не нужно беспокоиться обо мне // Я не ребенок // Не переживай из-за меня» = Я не могу заставить себя рассказать о том, что меня беспокоит, потому что мне очень стыдно и я боюсь ранить тебя.
9. «Я не знаю, что мне делать // Я приношу всем только разочарования // Люди страдают из-за меня» = Меня очень травмирует то, как я интерпретирую свои отношения с другими людьми, и сейчас я намеренно унижаю себя, чтобы ты ушел, и я больше не боялся тебя потерять.
10. «Я хочу, чтобы у тебя была нормальная жизнь» = Мне кажется, я порчу наши отношения, порчу твою жизнь. Ты ненавидишь меня и хочешь уйти.

Читайте между строк.

+4

@темы: Антон Лашден решает не умирать, эта аналитика веселее, чем секс с мертвой проституткой

---

london grammar - feelings

это было хуже, чем просто "ужасно", больше, чем "ужасно" может вместить: я вышел из дома по делам впервые за пять дней, дошел до книжного и - странные истории обо мне - нашел очень старое издание "Америки" Кафки. Я держал его в руках и очень четко осознавал, что у меня с собой нет таких денег (у меня вообще нет денег до понедельника) - и я просто плакал, потому что я очень люблю эту книгу, но она не будет моей;

как и все другие вещи, которые я люблю, но они не будут моими.

Меня в большей степени травмировало то, что у меня есть своя исписанная, исчерканная "Америка" - мне не нужна вторая для себя - я бы хотел отдать кому-то это издание, но у меня нет того, кому бы я мог подарить свою любимую книгу. У меня нет человека, которого я бы мог привести в свое белое убежище с постерами Шиле на стенах, со стихами Йейтса, включить Хэгарти и не говорить ничего. Ничего не объяснять о себе. Потерять саму необходимость извиняться за себя. Утратить стыд за то, чем я являюсь.

Чем больше я думаю об интимности, тем для меня очевиднее, что меня в этом всем интересует только понимание. Меня интересует только доверие.
Меня интересует тот аспект близости, который предоставляет возможность быть защищенным за чужой счет. Не за счет того, что я запираюсь на неделю дома и, глотая успокоительные чаи напополам с жаропонижающим и седативными, а за счет того, что кто-то будет обнимать меня. И можно будет перестать притворяться. И можно будет не быть сильным.

Я отдал Лу свою книжку Фоера, в которой тоже писал, потому что читал ее ночью, - и это было максимальным доверием к чужому человеку "эй-посмотри-я-даю-тебе-книгу-которая-показалась-мне-любопытной" --- очевидно, я начал писать этот пост в глубоком размышлении о своем одиночестве, и вот пришел к какому-то полярному выводу ---
мне кажется очень странным, что я говорю о себе, о себе, причем, много, долго, как дети учат стихотворения, так я рассказываю ему о себе. И он не уходит. И я весь внутренне ожидаю: ну когда? вот сейчас? вот сейчас он скажет, что моя любовь к супергероям подрывает нашу дружбу. или вот сейчас? сейчас он скажет, что навсегда переезжает и не нуждается в моей помощи. или вот сейчас?..
Слишком большое напряжение и внутренние вопли: "КОГДА. ЖЕ. ЭТО. СЛУЧИТСЯ".
Это превращается в бесконечное мучение, в непрекращающееся ожидание разрыва, и я трачу очень много усилий, чтобы перестать считать, что живу в последний день Помпей.

К сказал мне: "У вас нет никакого другого выхода, кроме как попытаться поверить".

- что вы чувствуете, когда вам говорят "я остаюсь с тобой"?
- я чувствую себя свободным.
- от чего?
- я чувствую себя свободным от страха

день за днем: "я не оставлю тебя" - "я пытаюсь тебе поверить" - "я не оставлю тебя" - "я пытаюсь тебе поверить"

And when you stay you save my soul
And you can tell my boy that I love him so
And when you stay you save my soul
And you can tell my boy that I love him so

With all my feelings

@темы: Подними индекс самоубийств своим вкладом, Антон Лашден решает не умирать

---

хх

в аду
страшны
только
ночи

с двенадцати
до четырех
в тетрадь
с синей обложкой
я пишу

пожалуйста не оставляй меня

с двенадцати
до четырех
убористым почерком
в каждую клетку
на девяносто шести листах
я пишу

пожалуйста не оставляй меня

с двенадцати до четырех
я говорю
сам с собой
и не надеюсь
что кто-то
услышит

@темы: тексты

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Разгребал недавно блокноты:

1. (..) мне было так плохо, что мне постоянно казалось, что от этого нельзя не умереть. Я часами ждал того момента, когда все кончится - все, все в буквальном смысле: завтрак из белой еды, походы в университет, работа, покупка книг - я жил ощущением того, что после этого ада должно наступать полное и безграничное избавление.
В результате, я просто завел второй аккаунт на твиттере.

2. Однажды ты теряешь способность плакать - и это, на самом деле, критическая точка. Хуже стать уже не может. Когда ты не можешь заплакать и тебя бьет дрожью от того, как тебе плохо, но тело отказывается страдать, тебе приходится принять это.
Тебе приходится смириться с тем, что ты вынужден жить дальше.

3. Я помню, как сказал ему: "Мне это не нужно" (под "этим" я подразумевал человеческое отношение ко мне, моим переживаниям, заботу и помощь мне), и в этот самый момент я заплакал, потому что больше всего мне хотелось закричать: "Пожалуйста, пусть мне поможет хоть кто-нибудь". Я готов был принять помощь от абсолютно посторонних людей, я готов был рыдать в церквях, костелах, возвращаться домой и плакать на улице, плакать в подъезде, плакать у двери - заходить домой улыбаясь.
Одна из моих основных проблем: я знаю, как спастись, но считаю себя недостойным спасения.

4. Я расплакался перед ним и ушел с ощущением того, что мы видимся в последний раз. Через три часа он написал: "Как ты себя чувствуешь?"
И я удивился.
Какое-то время я просто смотрел на монитор.

5. Я удивляюсь каждый раз, когда люди ведут себя по отношению ко мне хорошо.

6. Р-р сказал: "Я не знал, что тебя это так расстраивает".
Мне хотелось разбить стекло машины. Мне хотелось сломать себе руку. Мне хотелось открыть дверь и выбежать в лес.
Это не расстраивает меня. Это у-нич-то-жа-ет меня.

7. Иногда я расстраиваюсь просто потому, что думаю о себе и своей жизни. Мы ехали с Х. в метро, я посмотрел на девушку рядом, и она казалась вполне счастливой и довольной. "Как жаль, что я не могу быть счастливым", - подумал я. Почему?
Я строю планы: квартира с большой библиотекой, две собаки и морковный сок в холодильнике. И беспросветное одиночество. Ненависть к себе, которую ты пытаешься оставить, но она преследует тебя. Может, построить другой план? Найти другую фантазию? Я стараюсь, но при всех моих попытках сложить из этого другую историю все равно получается "Ты один и так будет всегда".

8. "Доверься мне".
Неужели я похож на человека, которому можно сказать такое? "Ударь меня трижды и разрушь наши отношения" - так следовало бы сказать. Это ближе к моим возможностям. Ближе к тому, чем я являюсь.

@темы: тексты, Подними индекс самоубийств своим вкладом, Как насчет щепоточки страданий

---

xx
моя любовь -
конвульсия кёртиса

мне снится
что ты
достаешь меня
из петли

но я просыпаюсь
в удавке

мне снится
что ты
держишь меня
за руку

но я просыпаюсь
от холода

мне снится
что ты
прощаешь
мое неумение жить

и я

не просыпаюсь

не просыпаюсь

@темы: тексты

---

Красоте в несовершенстве, в отсутствии совершенства, в нестатичности, в надругательстве над запечатленностью.
В том, как свет запутывается в твоих волосах, в том, как краснеют от холода твои пальцы и щеки, в том, как ты улыбаешься, в том, как останавливаешься на два шага впереди, и пространство, не понимая, как ему быть, вдруг расходится по швам - и ты стоишь посредине распоротой ночи, и слышно только ветер и твое дыхание. Не получается никаких снимков, не получается ни рисунков, ни текстов на семь страниц - только одно и то же повторяющееся переживание разорванности.

Вместо шлифовки описания мне надо было учиться стенографии: пусть точка будет тем, как ты закрываешь ладонью глаза и потом разводишь пальцы, тире - тем, как ты поправляешь челку, левая скобка - это ты водишь пальцем по кромке чашки, правая скоба - это я смотрю на тебя, пока глаза не заслезятся и не захочется заплакать, открыв рот.
--..).)--(

Давай поедем в Д'Орсей, я поставлю тебя между кувшинками и девушкой с зонтом, и ты будешь улыбаться. И никто не заметит не заметит этого эстетического обмана: кипарисы Ван Гога будут гнуться под ветром, а ты будешь вытягиваться, разминая плечи, - девочки из художественной школы неподалеку достанут блокноты для эскизов, окружат тебя, "ах, какие изящные ноги!", "что за чудесные руки!", "я мечтаю иметь такие глаза". И это будет бесконечное движение, красота в процессе, расширяющеейся ощущение прекрасного.
Никто не скажет ни слова в ответ на мой манифест эгоистичного искусства, которое начнется с тебя.

Хранитель музей подаст в отставку; на заявлении будет написано: "Я видел лучшее в своей жизни", - и его подслеповатая жена, размешивая суп из брокколи, услышит о тебе и начнет сетовать, причитать, что тебя не увидела. И слух разойдется по городу, кофейни опустеют - очередь, чтобы видеть тебя, толпа, чтобы восхититься тобой.

В воскресный день, когда солнце зальет набережную Анатоля Франса, ты будешь нести любовь.
Ты будешь любовью.

@темы: тексты

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

broods - sleep, baby, sleep

Дима

I
Шум дороги. Шум дороги - идельный саундтрек для сна. Знаешь, я иногда закрываю глаза и слышу шум колес. Сразу успокаиваюсь. Хочу купить себе байк. Родители против, друзья против - опасно. Нужно выбрать шлем, а я все никак не могу выбросить из головы идею, как захожу на поворот, и ветер в ушах свистит. Шорох колес, голос дороги - все сливается внутри тебя, и ты чувствуешь свободу.
Долго думал, почему так. Анализирую вещи: когда понимаешь причины, становится проще контролировать. Почему шум дороги?.. Это ведь не просто спокойствие, а какое-то сверхъестественное умиротворение, внутренний накал, сведенный к абсолютному нулю.

А потом вспомнил.

Мы жили у моря; открываешь балкон, и слышишь, как под волнами расходится песок. Слышит море, дышишь морем. Я тогда был еще совсем маленьким, одному к морю ходить было нельзя. Но свешиваешь ноги и как будто под тобой вода. Когда на горизонт смотришь, понять, где море, а где небо нельзя. Ты маленький, а мир вокруг огромный. Но это тебя совсем не пугает.
Сзади подходит мама и обнимает тебя за плечи, и ты все слышишь шорох волн.

Я все пытаюсь понять, что говорит море, но с годами слышу голос все хуже.

II
Райан Гослинг правильно говорит: "Лучшее в том, чтобы быть взрослым, - ты можешь покупать себе сколько угодно сладостей". С другой стороны, я все еще помню, как в детстве получаешь шоколадку - и все, больше ничего не надо, "я не буду ничего просить до следующего Нового года", и съедаешь эту шоколадку - и чувствуешь себя счастливым.
Или вот, ты не поймешь меня, но - сигареты. Когда только начинаешь курить, идешь со школы, куришь после уроков, а потом травой растираешь руки, и твой друг все спрашивает: "Пахнет? От меня пахнет? Мама убьет, если узнает!". А сейчас шоколадка - это все лишь шоколадка. Сигарета - это всего лишь сигарета.

За неделю я покупаю себе три пачки сигарет и пять шоколадок. Радость от этого я потерял года два назад.

III
Я хочу вернуться во Владивосток, потому что там было ощущение какое-то безграничной свободы. Можно было выбегать из части в лес и скитаться там, пока мама домой не позовет. И моей единственной проблемой было, как построить шалаш на дереве.
Сейчас я просыпаюсь - и думаю о работе, о практике, о дипломе. Для того, чтобы быть счастливым, приходится выделять время: в пятницу вечером пойду с друзьями в паб. В субботу сходим на крышу. Все.

Теперь радость можно посчитать: три часа на выходных и пятнадцать минут в один из будних - а раньше это было фоновым чувством.
Ты просто всегда был рад, всегда чувствовал себя защищенным и любимым. И не надо было идти ни на какие вечеринки, ни встречаться с кем-то, ни смотреть какие-то фильмы.

Это было безусловное счастье.

IV
В четырнадцать лет я видел себя с золотыми перстнями в мерседесе, слушающим hip-h[a]p. Сейчас я подхожу к зеркалу, поправляю кожанку, купленную в Финляндии, укладываю гелем волосы и включаю ambient. Предугадать, в кого ты вырастешь, невозможно. Строить планы: "в сорок я буду жить так" - бессмысленно.
Я отказался от любых фантазий о себе. Мне бы хотелось стать человеком, который отвечает за свои поступки и за свои слова - на этом все.

Иногда я прихожу домой, включаю старый проигрыватель, открываю окна - вокруг тихо-тихо, частный сектор - ложусь на кровать и стараюсь не дышать.
Я стараюсь быть не здесь.

@темы: тексты

---

Хотел написать о тебе, но выходит сомнительно слащаво, словно еще чуть-чуть - и мы едем в Нант на поезде, и я, выбежав на перрон, покупаю тебе полевые цветы, и бронзовый провожатый с тонким шрамом над верхней губой смеется с твоего тоскливого романского выговора и повторяет: "Не надо говорить на французском так грустно! Французский - для любви и веселья!". И ты поправляешь волосы, и ты упираешься лбом в стекло, и ты - это есть любовь и веселье.

А я смотрю на тебя через окно и прижимаю цветы ближе к груди, и меня душит любовь и жалость, любовь и жалость к тебе, уместившейся в проеме между креслом и окном; меня душит любовь и жалость, когда я отступаю на шаг от вагона и, зажмурившись, слушаю, как отходит поезд.

хх

Как в норвежских книгах мальчик кричит: "Пора уводить коней!" - и бежит в горящую конюшную, где взбешенные животные растопчут его и перемолотят кости с грязью, так и ты, кажется мне, бросаешься в пламя, где я, обезумев от боли и страха, уничтожаю все на своем пути. И я не больше, чем огромное животное, которое в панике тычется из угла в угол и рассекает морду острыми вилами, и чувствует запах крови, и, испугавшись, разламывает доски.

У меня есть не ощущение - предчувствие того, что все, кто останется рядом, будут травмированы мной.
Лошади не умеют плакать, но я умею.

Мне это удается лучше всех.

хх

Сегодня мне было очень хорошо, и от этого хотелось заплакать, но я, конечно же, не заплакал. Это было чувство, словно внутри меня кто-то открыл рот, и рот заполнился счастьем.

Как будто ножом для бумаги сделали тонкий надрез и, прижавшись губами, выдохнули это странное вибрирующее переживания прекрасного. Пальцы дрожат от искренности и честности, меня колотит от близко расположенных ощущений полноты и опустошенности.

хх

Ты напоминаешь мне всю новозеландскую музыку: мне хочется обнять тебя и рассматривать сквозь твои волосы светлячков; когда мой папа звонил из Зеландии, мне казалось, что он далеко-далеко, где-то, где я уже никогда не смогу до него дотянуться - ты напоминаешь мне о вещах, которые я хочу оставить с собой, но вынужден обертывать в три слоя полиэтилена с наклейкой "Хрупко".

@темы: тексты

---

Я испытываю какое-то неимоверное желание утаить переживания, потому что тогда они останутся исключительно моими, а с другой стороны, велик шанс, что в следующий раз я не смогу опереться на документальные свидетельства и обвиню себя в чересчур дерзких фантазиях по поводу других людей.

Мне, наверное, мало что из этого хочется как-то вербализировать, просто я ходил на терапию девять месяцев и за них можно было не только написать книгу, проанализировать мое детство и найти механизм, запускающий в моей жизни селф-харм, но и можно было умело скрывать свои реальные страхи и говорить только о том, о чем мне хотелось говорить. Идея того, что можно было обратиться за помощью к другому человеку раньше вообще не приходила в мою голову, и вот мы сидим в публичном месте, и мне очень грустно, и я понимаю, что сейчас расплачусь, и привычно извиняюсь за то, что я - это я, что я сижу в кафе и стараюсь не разрыдаться, потому что я ненавижу себя так сильно, что у меня уже не хватает сил справляться с этим самостоятельно, и Лу говорит: "Ты можешь заплакать. Ты можешь сделать все, если тебе нужно это, чтобы почувствовать себя лучше" -

воздействие этого широкого жеста заключается в том, что я пускаюсь в мироточение, описывая это сейчас,

-

и я просто начинаю плакать, рассказывая о том, что со мной не так.

Хочется прописать это еще раз: когда я видел, как рядом со мной две девушки сидели и смотрели кино, я почувствовал, насколько нормально касаться друг друга и быть друг с другом для других людей, и насколько это неадекватно воспринимается мной, и меня снова накрыло переживанием, что это не они какие-то не такие, это у меня проблемы, это я не такой, это я буду в одиночестве из-за своей неспособности всегда быть стабильным, это я догнию в пустой квартире, потому что я все разрушаю, я все порчу, я свожу на нет любые хорошие отношения, я виноват в том, что моя жизнь такая, какая она есть. Моя единственная реальная проблема в жизни - то, что мне приходится быть мной.

И я просто устал быть всегда несчастным. Я не знаю, как это можно описать точнее, но я устал просыпаться и чувствовать, что вот я снова хочу включить Джой Дивижн и лежать на полу, я не могу общаться с людьми, видеть их, говорить с ними; я устал быть собой и жить своей жизнью - и я рассказываю Лу о том, что так и не смог рассказать своему психотерапевту, насколько я чувствую себя брошенным и одиноким, что я - это всегда сломанный ребенок, который задыхается в панике в толпе. И пока я это все рассказываю, я не чувствую необходимости притворяться, что у меня все хорошо, что завтра я напишу параграф в курсовую и статью, потому что сейчас мне плохо - и это важно, и Лу меня слушает и не осуждает, и мне можно просто сидеть и плакать.

В этой кинеме вся мой жизнь: водить пальцем по полосатым обоям и, прикрыв рот ладонью, с содроганием рыдать от беспомощности.
Чувствую такую колоссальную признательность за то, что можно быть нестабильным, можно быть слабым, можно быть эмоциональным; признательность за то, что можно быть собой.

@темы: Подними индекс самоубийств своим вкладом, Как насчет щепоточки страданий

---

the national - pink rabbits

Жить в старом доме, выходить на балкон и пяткой давить рябиновые ягоды бликов на плитке. Слушать ночь: рев мотоцикла, звон ложки о край стакана, Хендрикс рвет тишину на лоскуты этажом ниже. Собираешь в кулак пшено из звезд и открываешь широко рот: ни черники, ни ежевики, ни замороженной польской малины - глотаешь шершавый желтый свет и чувствуешь, как внутри пульсирует вселенная.

Быть ночью: в каждом звуке; в шорохе, в тш-тш-тш-шорохе, кто-то ходит по комнате и шлепает по полу босыми ногами. Мелкое переживание влюбленности, мелкая тоска, мелкое счастье, а чувство прекрасного много больше. Красота не вмещается внутрь; из моего прекрасного можно выплавить кольца и бусы и продавать на блошином рынке. Если бы только научиться говорить так, чтобы было по-настоящему, чтобы говорить о том, что действительно чувствуешь:

когда я открываю рот, я говорю темнотой.

ххх

Память - это инстаграм для бедных;

до свидания, четкое представление о биографии бродского - мне нужно запомнить цвет твоих глаз и волос; постепенно я отказываюсь от полного собрания китса в своей голове и заполняю пространство фотокарточками того, как ты ставишь руку на локоть и щуришься на солнце.

вся литература не стоит и одной твоей улыбки, мой внутренний фаулз с остервенением делает коллекцию из того, что ты говоришь и пишешь (этот роман, как и многие остальные, с ужасающим педантизмом будет проанализирован феминистками, и выяснится, что меня больше интересует изгиб твоей шеи, чем равноправие на рабочих местах; я не человек, я - треть человека, большая часть которого умирает у твоих ног).

и никакого торонто, никакой безумной любви к высокому небу на примавере - зачем мне эти подозрительные фестивали музыки, сведенной при просмотре "мечтателей", французские песни вдруг приобретают смысл, я сдаю и покупаю билеты на поезд, сдаю и покупаю билеты на самолет.

невероятное начинается за углом, непостижимое начинается с тебя

@темы: тексты

---

Highbrow culture - "высокая культура", "элитарная культура"; культура, которая оперирует высокоинтеллектуальными понятиями, опирается на классическую литературу, поэзию, философию. Противоположность индустрии массовой культуры.

В качестве дополнения: middlebrow & lowbrow, где первое - культура среднего класса, а второе - массовая культура.
Сибрук выделяет также культуру nobrow, которая, по его мнению, замещает все три подтипа культуры: nobrow - это сочетание элементов массовой индустрии, ценностей среднего класса и принятие образа жизни highbrow.

"...От Вордсворта до группы Rage Against the Machine искусство, созданное из идеалистических соображений при явном пренебрежении рыночными законами, считалось более ценным, чем искусство, созданное для продажи. Художнику было недостаточно просто иметь талант давать людям то, что они хотят. Для достижения славы художнику нужно было притвориться, что его не волнует, чего люди хотят. Это было довольно сложно сделать, поскольку любой художник стремится к общественному одобрению, как и вообще любое человеческое существо. Оскар Уайльд — известный тому пример. В своем эссе «Душа человека при социализме» он написал: «Произведение искусства есть уникальное воплощение уникального склада личности. Оно прекрасно потому, что его творец не изменяет себе. Оно совершенно независимо от помыслов окружающих, каковы бы эти помыслы ни были. И в самом деле, лишь только художник начинает учитывать помыслы других людей и пытается воплотить чужие требования, он перестает быть художником и становится заурядным или ярким умельцем, честным или нерадивым ремесленником». Естественно, Уайльд хорошо знал, чего хотят люди и как это им дать. Он использовал свои эссе, чтобы утаить эту свою способность."

So postmodern, wow.

@темы: книги, до того, как стало мейнстримом, Лили

---

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА АРЕНУ БОЛЬШОГО ИСКУССТВА

Сейчас час ночи, и мы ведем прямой репортаж из горящего дома Антона Лашдена.

- Тони, скажите, это был сознательный поджог?

*Т о н и Л а ш д е н поправляет пиджак и прижимает к груди собрание сочинений Эриха Фромма.

- Я отказываюсь комментировать произошедшее.
- Очевидцы говорят, что вы отказались писать слэшик, но в ночь с субботы на воскресенье в вашем доме появились первые признаки огня.
- Я отказываюсь комментировать произошедшее.
- Вы стали делать капсы из фильма, слушать Меладзе и снова позвали своих бет для долгой беседы. Где ваши беты, Тони?

*из дома раздается крик: "ЭТОТ СТЕРВЕЦ ПОДЖЕГ МЕНЯ"
*Т о н и Л а ш д е н закуривает.


ССЫЛКА НА ВЕСЬ ТЕКСТ В ОДНОМ ДОКУМЕНТЕ, ДЕТК
Короче, мне пришлось прочесть свой собственный текст раз семь, создать восемь планов того, что Я ТАМ ВООБЩЕ ХОТЕЛ НАПИСАТЬ, НАПИСАТЬ РАСКАДРОВКИ - Я ОЧЕНЬ СТРАДАЛ - А ВСЕ ИЗ-ЗА БРАЙАНА ФУЛЛЕРА, К ЧЕРТЯМ ЕГО, Я НЕНАВИЖУ БРАЙАНА ФУЛЛЕРА

баннера нет, откуда ему взяться, мы пропили с Черкасовой последние полимеры


Название: Раз-два-три, ветер изменится
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki, aswallow, Вал (СОБЕРИ ВСЕХ БЕТ, ЛАШДЕН, СОБЕРИ ИХ ВСЕХ)
Фэндом: Hannibal
Персонажи: Ганнибал Лектер/Уилл Грэм
Рейтинг: NC-17
Жанры: драма
Размер: макси, что уж тут
Статус: в процессе
Предупреждения: АУ относительно Грэма. 1969-1974 года. Грэм - неопытный юнец.
Саммари: как сделать убийцу

Глава 1, с удачным стилистическим оформлением
Глава 2, в которой есть немножечко порно
Глава 3, дерзкая и насыщенная насилием

Глава 4, которая смогла

Февраль 1970
Мы живем в параллельном мире, где я просыпаюсь от того, что Ганнибал целует мою шею. Первые несколько секунд я мучительно медленно пытаюсь понять, где нахожусь, а потом, увидев керамическую белую чашку, поставленную перед сном на прикроватной тумбочке, чтобы мне не нужно было спускаться на кухню среди ночи, я вспоминаю. Я вспоминаю, что вот уже три недели как я, будто бы случайно, остаюсь на ночь в его доме. Такси, о котором я вспомнил за десять минут до полуночи, опаздывает, и Ганнибал сообщает тем же тихим голосом, каким недавно отменял мой вызов машины, что он не может отпустить меня домой в такую темноту. Следуя какой-то роковой схеме сессии, во время которых мы обсуждаем музыку и искусство (Ганнибал говорит – я слушаю), заканчиваются на час или два позже, когда воздух гудит от разговоров, и я тереблю воротник рубашки.
Или – другой вариант развития событий – мы просто по-идиотски молчим, глядя друг на друга, пока я не пересаживаюсь на подлокотник его кресла, и доктор Лектер не обхватывает меня рукой за талию. И это почему-то слишком правильно. И почему-то именно тогда я и успокаиваюсь, чувствуя его ровное горячее дыхание около своих ребер.
Меня ужасает его отношение ко мне: он всегда предупредителен, вежлив, тактичен и ласков. Он узнает мой любимый сорт чая, достает из шкафа для меня одеяло, он уступает мне собственную подушку, а потом, в одну из ночей, когда я просыпаюсь от собственного крика и шарю в темноте гостиной, стараясь найти выключатель, он устало массирует свою шею, стоя на лестнице, и бросает: «Поднимайся».

Ганнибал укладывается за моей спиной, и, в то время как я с осторожностью ворочаюсь на бязевых простынях, прихватывает меня за волосы на затылке.
- Спи, - говорит он и дотрагивается губами до плеча. Мой голос больше похож на сдавленную истерику:
- Я соскальзываю с простыней, - о, конечно, Ганнибал знает, что это всего лишь повод, очень жалкая и достойная сочувствия попытка заснуть рядом с ним, и, тем не менее, он перехватывает меня рукой через живот и прижимает к себе.
- Я держу тебя, - у него хриплый сонный голос, и в ту ночь впервые за долгое время мне не снится ничего.

Ганнибал охраняет мой сон, Ганнибал защищает меня.
В тот вечер и все последующие вечера перед сном он водит ладонью по моим волосам, пропускает между пальцев прядь и дотрагивается подушечками до затылка. Это носит характер самоубийственной нежности: его легкие прикосновение к моей коже, которые расплываются пятнами тепла. Впервые в жизни я чувствую себя свободным от кошмаров и тягучей боли, которая липкой пленкой покрывала меня на протяжении последних лет. Я чувствую себя в безопасности.
В окно ветер бросает пригоршни снега и с пронзительным скрипом сгибает стволы деревьев – Ганнибал лишь крепче обнимает меня и укутывает одеялом.

Пока я не сплю и вглядываюсь в темный угол комнаты, я перебираю ощущения, спрятанные внутри себя: страх, боль, обида, тоска, одиночества и, совсем неожиданно, удивительное чувство спасения. В ту зиму я был спасенным, я был спасенным от самого себя. В ту зиму Ганнибал забрал меня из ада, который другие люди называли моей жизнью, однако вопрос, почему он это сделал, и на сегодняшний день остается открытым. Ганнибал не был добр, не был отзывчив, он не питал особенного пристрастия к гуманизму или концепции помощи ближнему – Ганнибал преследовал собственные интересы, но в тот момент я старался не думать об этом.

Когда тебя спасают, ты забываешь критически отнестись к тому, что с тобой происходит. Какая разница, что от спасителя разит пятицентовыми сигаретами; какая разница, что у него заплывшие глаза и аллергия по всей шее; какая разница, если он появился и боль прошла. Очень многое можно простить человеку, который делает посильным бремя твоей жизни.

Вместе с Ганнибалом я благополучно забываю о существовании учебы, книг, черно-белых фильмов и новых лент с Барбарой Стрейзенд. Я забываю о своей любимой передаче по субботам, о ежедневных выпусках новостей, о газетах и журналах, из которых мне следовало бы получать информацию. Все, что мне нужно знать о мире, заключено в мужчине, который тратит десять минут на приготовление завтрака и сорок – на выбор одежды.

Я не смотрю телевизор, не слушаю радио – ничего этого мне не нужно, чтобы проснуться в ночь со вторника на среду от того, что мое сердце, заходясь от удушливого припадка страха, решает покинуть мою грудную клетку. Мое тело вообще не склонно к продуктивному сотрудничеству и предпочитает вести со мной подпольную конфронтацию, отказываясь выполнять элементарные функции. Я стараюсь как можно тише слезть с кровати, и, как только я ступаю на прохладный пол, в висках начинает невыносимо давить. Доктор Лектер уделяет не минуты – часы – тому, чтобы научить меня справляться с этой головной болью: я слышу его приглушенный голос, складывающийся во «Вдох», и по-школярски прилежно выполняю команду. Безусловно, я мог бы разбудить его; его, лежащего на другой половине кровати, обездвиженного глубоким тяжелым сном; его, бессознательно водящему рукой по моей части постели, но в ту ночь я натянул одежду и спустился вниз.
Большая часть моих поступков продиктована желанием вырваться из собственной жизни и хотя бы на несколько минут притвориться кем-то еще – я набираю стакан воды и смотрю, как за помутневшим от холода окном бесформенными пятнами блестят фонари. Я смотрю, как мазки света сливаются в одну толстую линию, я слышу хриплое «Он не найдет меня, он не сможет меня найти…».
Я упираюсь рукой в раковину, но пальцы почему-то печет от холода и колени дрожат от страха и усталости. В голове мутно, и во рту – гнилостный привкус дешевого алкоголя; «Он не найдет меня, не найдет», - снова и снова повторяю я и пробираю ладонью корку слипшегося снега. Я наглатываюсь колючего воздуха и запрокидываю голову, чтобы посмотреть на полную луну. Когда-то мир казался мне предельно совершенным, идеальной работой идеального Мастера, только потом выяснилось, что, при более детальном изучении, тени не соответствуют фигурами, анатомия тел статична, да и сам «великий замысел» не удался.

Я ударяю ладонью о ладонь и подпрыгиваю на месте, словно боюсь решиться, словно еще не знаю, что именно собираюсь предпринять. Это будет мой экспромт, моя первая работа напрямую с публикой – я волнуюсь, и от этого волнения у меня плывут круги перед глазами. Я должен видеть все предельно четко: черный абрис его тела на белом холсте, красную капель вдоль тропинки – я должен быть сосредоточен и собран.

Я стараюсь отодвинуться от раковины или хотя бы частично высвободить себя из этого переживания, но почему-то по-прежнему растираю между пальцев снег, пока ледяная вода не стекает на мои ботинки. Я мечусь, как загнанное животное: я не спал несколько суток и не ел приблизительно неделю, потому что я не могу выйти из дома и боюсь, что он придет ко мне в квартиру. Я боюсь, что он придет за мной, я боюсь, что он достанет меня, точно также, как доставал отец из-под кровати, и унизит. Я сильнее сжимаю в руке нож, надеясь почувствовать себя в безопасности.
Я устал сражаться и все время быть побежденным, я устал бежать от вещей, которые рано или поздно меня догонят – я предельно устал жить так, как жил раньше, и поэтому я наношу новый порез.

Я не помню, как выхожу из дома; ветер забирается под свитер, и я, зябко ежась, оглядываюсь по сторонам. Я не вижу ни пустой улицы, ни неба, затянутого дымкой облаков, я не слышу шороха машин где-то в отдалении – я вижу перфорированные ветки лиственницы, ржавые иголки в снегу и слышу чужой вскрик.
Дома я хожу из угла в угол, от стены к стене, а в городе разрываюсь между берегом и лесом, бегаю через штрих-код иссиня-черных стволов, шастаю от сугроба к сугробу.

Ганнибал будет просить меня вспомнить, как именно я нашел его, как смог я увидеть, где лежит тело. Он будет предлагать мне гипноз и длинные терапевтические беседы, чтобы я мог описать, что случилось перед тем, как на сотне гектаров я нашел правильное место, а я постоянно буду отворачиваться в сторону и, закусив изнутри щеку, повторять, что это бессмысленно.
Говорить об этом – бессмысленно.

Я не отключился по дороге, на меня не снизошло озарение, я не увидел четкой картинки – я просто совершал то, что, как мне казалось, делал раньше. Ходил по этой виляющей тропе, поднимал над головой эти ветки, пугался уханья откуда-то сверху – я не чувствовал, словно я подражаю кому-то. Я чувствовал, будто я повторяю собственные действия.
Я знал, что есть и второй труп – да, «труп», это вертелось у меня на языке, но изображение леса было более живым, более четким… более настоящим.

Это была небольшая поляна, огороженная со всех сторон соснами, подвывающими и скрипящими от холода – маленький кусок земли, который принадлежал только нам. Мне и… парню, лежащему на снегу.
Он был как будто бы незаконченным – набросок, которому суждено стать картиной, смятая идея, которая скоро станет полноценной работой. Он лежал с распростертыми руками, словно старался сделать на снегу «ангела», и место вокруг него было расчерчено длинными красными полосами. И почему-то это не показалось мне страшным: давящее черное небо, темный картон деревьев рядом, приглушенные звуки из чащи. Я не был напуган, скорее, я испытывал нерешительность.
Я больше не знал, что делать.

Я должен был вернуться и позвать полицию, я должен был уйти с места преступления, я должен был обратиться в скорую – я должен быть сделать хоть что-то, но я стоял там и растирал костяшками пальцев свое плечо. И все казалось мне таким удивительно далеким, таким странно размытым, словно уже не было никакой разницы, помочь ему или нет, словно уже ничего нельзя было исправить, словно мое присутствие там не решало ровным счетом ничего.
Я снова был бесполезен и снова не мог изменить произошедшее.

Поэтому я просто лег рядом с ним.
Зимнее небо напоминает плоский прямоугольник, испещренный мелкими осколками звезд – я лежал на снегу и смотрел, как медленно тянулись облака, задевая верхушки деревьев; я смотрел на лицо этого парня, с взбухшей веной на лбу; я смотрел на него.

Сухие обветренные губы, с ранкой в уголке рта – и я прижался к нему, я обнял его за талию и поцеловал его. И именно тогда я почувствовал то самое, что ищет художник, что он вытягивает из этих мужчин: я почувствовал умиротворение.
У него был ледяной язык, примерзший к зубам, но мне было безразлично: я обвел пальцем его губы и снова выдохнул в рот горячий воздух, не стремясь оживить этого человека. Жизнь – это мученическая конвульсия, - я потерся носом о его шею и ухватился за край свитера, чтобы почувствовать еще теплый разрыв в области живота. Не было ни малейшего шанса спасти этого парня, как не было ни малейшей возможности помочь мне.

Я дотронулся до его лба, действуя по какой-то ритуальной схеме, когда мертвецов целуют на прощание и обещают скорую встречу уже на том берегу, и расслабленно улыбнулся, потому что, как мне казалось, ничего больше не могло произойти. Ничто больше не могло травмировать меня.
На нас опускался мягкий белый снег, и я видел, как снежинки, падая на его лицо, неподвижно оставались на его ресницах. Время остановилось.

Треск.

Под его подошвой сломалась ветка – я резко поднялся с земли, и тогда мы впервые увидели друг друга. Он, перемазанный слезами и кровью, он, раздирающий ладонь о кору ближайшего дерева, он, старающийся не закричать от ужаса.
И я. Я, сказавший ему: «Привет».

Привет, мы наконец-то встретились.

Тишина. Мы стоим в паре метров друг от друга. При лунном свете кажется, что у него серебристые глаза. При лунном свете кажется, что у него фарфоровая кожа.
Ночью кажется, что он сделан из мрамора и металла.

У него дрожат губы, и мне почему-то хочется подойти и обнять его. Ты не один больше. Ты не один.
Я развожу плечи и наклоняю голову набок: я не стану делать тебе больного, я не причиню вреда. Подойди ко мне?..

Что значит – видеть себя в другом человеке? У него непослушные волосы, которые приходится подолгу расчесывать по утрам, и близорукость – он щурится, пытаясь разглядеть меня. Ему нравится малиновое варенье и не нравятся бейсбольные матчи, он любит воскресные прогулки и терпеть не может химчистку, у него есть собрание пластинок в коробке из-под обуви и нет приличного парадного костюма.
Я поднимаю ладонь и чуть развожу пальцы, словно боюсь испугать его.

Я боюсь испугать серийного убийцу. Вдруг он уйдет, и мы так и не узнаем, что такое магия дружбы?

- Привет?.. – откликается он и выходит на поляну из-под дерева. – Это ты сделал?.. Тогда? – он говорил о теле, которое мы нашли в январе.
- Нет, нет… - я обнимаю себя за плечи и отвожу взгляд куда-то в сторону.
- Жаль, - он шумно выдыхает; я смотрю на его танцующие в нервных подергиваниях руки. – Мне бы хотелось, чтобы это был ты.
Я смотрю на него, и он неуверенно улыбается мне.
- Я… мне кажется… мы понимаем друг друга, правда? – его лицо напоминает мне лицо ребенка, который не может понять, почему взрослые злятся. Ни друзей, ни врагов – только одиночество и фантазии о картинах, фантазии о людях, которым нужно помочь стать лучше. Мечты о счастье, мечты о понимании – он кусает свою губу и проводит рукой по волосам.
- Однажды я поймаю тебя, - говорю я, и он кивает в ответ, будто я напомнил, что в среду мы собрались идти в кино.
- Я знаю, знаю… - он закрывает рот ладонью.
- Где находится второй рисунок? – я присаживаюсь рядом с телом и закрываю глаза, слушая, как художник обходит меня со спины.

Вторым рисунком мог бы быть я. Он чувствует, что я наблюдаю за ним – сколько? Месяц? Два? Это жест доверия, учтивость с его стороны – он оставляет для меня место, чтобы я мог присоединиться.
- Недалеко. Метров пятьсот вперед. Мне нужно идти…
Я прячу голову между колен и мычу в знак согласия.
- Спасибо, что пришел. Был рад увидеть тебя.

Он усмехается.

От того места до дома Ганнибала – около пяти километров, и, когда я появляюсь у порога, начинает светать.
Четыре часа утра. В спальне Ганнибала горит свет. Это дурной знак.

Вверх по лестнице – я открываю дверь, и он даже не смотрит на меня. Ганнибал аккуратно кладет на тумбочку книгу и массирует запястья, как будто после тяжелой работы. Меня не пугает то, как он медленно выключает свет, распахивает одеяло и подходит ко мне. Меня не пугает то, как он прищуривает глаза и ведет носом, вдыхая мой запах от плеча к уху. Я не боюсь Ганнибала Лектера.
Мне нечего бояться.

Ганнибал не спрашивает, где я был, – он склабится и кусает меня за плечо. Это хорошо – выгибаться под ним, это хорошо – ощущать на себе его губы. Это больно и приятно одновременно: то, как он оттягивает зубами мою кожу и подлизывает языком место укуса. Это больно и приятно одновременно: то, как он просовывает колено между моих ног и давит на мой пах. Я пытаюсь понять, что он чувствует; я обхватываю его за шею и провожу языком по его ушной раковине. Я пытаюсь понять, что чувствую я сам, когда впиваюсь ногтями в плечи Ганнибала и свожу лопатки, подставляясь под его зубы.
Я слышу его рваные выдохи после каждого укуса: от дыхания на коже мурашки. Это почти похоже на нежность, но я почему-то скулю после каждого его движения. Это почти похоже на нежность: Ганнибал сжимает меня за талию, поднимает рот к моей артерии и с силой нажимает на нее, словно стараясь почувствовать пульс. Только когда я дергаюсь под его рукой, до меня доходит, что я был в опасности.

Между злостью и любовью – он проводит ладонью по моему лицу и прикусывает мою нижнюю губу, когда я тянусь к нему.
Он зовет меня.
Он наклоняет голову набок и шепчет: «Уилл…»
Он шепчет: «Мой Уилл…» - и я всхлипываю от ужасающей внутренней боли, возникающей в тот самый момент, когда прижимаюсь к его телу и, задыхаясь от стыда, стону куда-то в его шею.
Ганнибал легко оглаживает мое бедро и проникает ладонью между ног, дотрагиваясь до внутренней поверхности. Большой палец очерчивает член под бельем, и я, втянув щеки, закрываю глаза.

Все смешалось; мне хорошо или плохо? Что я испытываю от того, когда он кусает меня за шею?.. Мне страшно или я хочу продолжать? Я двигаюсь на его ладони, стараясь сильнее осесть на пальцы и почувствовать его через одежду, я тяну за собственные волосы и сжимаю кулак.
Я с грохотом ударяюсь спиной о стену и прошу: «Пожалуйста», - расставляя ноги.
Я хочу продолжать, однозначно.

Ощущения сплавляются: вот его рука массирует через одежду мой член и с оттягом придавливает мошонку, а вот Ганнибал покрывает поцелуями мое лицо и шепотом спрашивает, о чем я думал. Я не могу ответить; во многом из-за того, что я приподнимаюсь на носках под его прикосновениями и вытягиваюсь вдоль стены, надеясь, что он будет продолжать. Он медленно стягивает с меня свитер, и на секунду, когда я оказываюсь в душной темноте, мне хочется громко застонать: Ганнибал продолжает гладить меня и придавливает к стене. Жарко и тяжело.
Жарко, жарко, жарко, когда он наклоняется к моей груди и обводит кончиком языка сосок. Жарко, когда он втягивает вершину между губ и чуть надавливает зубами. Жарко, когда он выпрямляется и, освободив меня от одежды, прижимается губами к моим губам.

- Он мог навредить тебе, - Ганнибал расстегивает мои джинсы и спускает трусы; мне хочется засмеяться, когда он подает мне руку и помогает переступить через одежду, - неуместная галантность. Но Лектер садится на край постели и расставляет ноги, чтобы я мог стать рядом с ним – и я просто жалко закрываю лицо руками от стыда. Он не смотрит – он изучает. Ганнибал Лектер запоминает то, как я выгляжу.
И в этом нет никакой сентиментальности, никакого восхищения – он осматривает то, что принадлежит ему, и морщит нос, когда находит царапину под моим боком.

Он протягивает ко мне руку, и я послушно делаю к нему шаг. Пару минут не происходит ровным счетом ничего: его палец обводит мой пупок, и от этого слишком тянет внизу живота. У меня дрожат колени, у меня стучат зубы, у меня кружится голова – Ганнибал помогает мне лечь на кровать и целует меня в бедро.
- Он мог навредить тебе, Уилл… - я буду еще не раз вспоминать не страх, а злость в его голосе. Не панику, а гнев. Ганнибал не боялся, что я мог умереть, - это будет преследовать меня из ночи в ночь.
Он ревновал.

Он поднимается на руке к моим губам и проводит по ним языком – неловкая попытка ответить ему оканчивается тем, что я обхватываю его за шею и шиплю: «Прости, прости меня, прости меня…».
- Не делай так больше… - кончик языка поддевает мою верхнюю губу и обводит десну, - …мальчик.

Мальчик. Я просовываю ладонь под халат Ганнибала и приподнимаю ткань, освобождая плечо. В следующую секунду я прижимаюсь губами к его ключице и почти неслышно выдыхаю: «Спасибо».
Он улыбается.
Хорошо быть услышанным.

Под боком колет; я зажмуриваюсь, когда Ганнибал скользит ртом вниз по моему животу, и, потершись носом о мое бедро, быстро проводит языком по члену. Только шум в голове – я слышу, как стучит кровь в висках, когда Лектер плотно обхватывает головку губами и тут же выпускает изо рта, как только я со вскриком подаюсь вперед. Во рту привкус металла, словно я раскусил щеку, - возможно, так оно и есть, но я не успеваю анализировать происходящее. Чувства смешиваются: я стону от того, как он играет языком с бороздкой, и цепляюсь пальцами за простыни, до боли прогибаясь в спине. Мне хочется попросить, но я не помню, как просить. Я выворачиваюсь на кровати и пускаю пальцы в его волосы, с силой притягивая к себе.

Я хотел смотреть на его лицо – и я видел его бешеные глаза, когда он, взяв в рот мой член, сглотнул. И это была тонкая грань между паникой и эйфорией, он мог убить меня в ту же самую секунду, потому что я ослушался, потому что я поставил под сомнение то, что я принадлежу ему. Он мог прикончить меня прямо на той кровати, разложив меня между подушек.

Ганнибал мог сделать мне больно так, что я бы разрыдался и умолял перестать. Ганнибал мог уничтожить меня.
Но вместо этого он чуть улыбнулся и наклонил голову, заглатывая член глубже.

Я смотрю, как его холеные пальцы, обхватившие член около самой мошонки, сдвигаются выше и обводят набухшую вену сбоку. Ганнибал поднимает на меня глаза – и я облизываюсь. Я облизываюсь, потому что он всасывает нижнюю губу и надавливает на нее изнутри. Я широко открываю рот и нарочно медленно обвожу языком зубы. Я не думаю ни о чем, я не думаю о последствиях.
Ганнибал с рыком тянет меня за волосы и рывком ставит меня перед собой на колени.

- Ты решил поиграть со мной?.. – это должно быть угрозой, но, пока он передвигается и становится сзади меня, я прогибаюсь под его рукой. Это похоже на автоматизм, о котором я раньше не знал: Ганнибал тянет сильнее, и я отставляю ягодицы, ласкаясь об него. Горячий член трется между ягодиц, и я со стоном подаюсь назад, чтобы Ганнибал положил руки на мои бедра и привлек к себе. Он ведет пахом вверх – и меня сжимает изнутри от желания почувствовать его.
- Сделай это, пожалуйста, - и в голове снова и снова повторяется: «Пожалуйста», - пока он проводит пальцами по моему анусу. – Пожалуйста.

Это странно: я смотрю на себя в зеркало перед кроватью и не понимаю, почему я улыбаюсь. Я смотрю на Ганнибала, обхватившего меня за бедра, и улыбаюсь еще шире. Наши взгляды пересекаются в отражении – и я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на него.

Я хочу, чтобы он накрыл меня. Я хочу чувствовать только его член, я хочу, чтобы в голове не было ничего, кроме желания скулить от удовольствия. Я закусываю кулак и что-то невнятно прошу. Его язык идет от моей ключицы к уху: «Еще раз, громче».
- Возьми меня, - вполне четко говорю я, хотя в глазах плывет от того, как он мягко проводит ладонью по моему животу и спускается к бедрам.
- Я ничего не слышу, - он хрипло выдыхает и прижимается лбом к моему виску, пока его ладонь обхватывает головку моего члена и проворачивает в кулаке.
- Трахни меня! – это должно звучать приказом, но в лучшем случае звучит как надсадный вой от того, как мне пусто и больно внутри, как мне хочется принять его.
Меня пугает то, что от одного его прикосновения я готов стать на колени. Меня пугает то, что Ганнибал двигает рукой, и я через секунду подстраиваюсь под четкий ритм.
Меня пугает то, насколько мне хорошо.
- Я не сделаю ничего, что может навредить тебе, - он целует меня под челюстью и прикладывает губы к уголку моего рта. – Ты нужен мне, Уилл.
- Пожалуйста… - я откидываю голову назад, и Ганнибал прикусывает мое плечо.

Я не хотел ничего больше; мне нужно было, чтобы он оттрахал меня так, чтобы я разрыдался, чтобы я закричал от боли, чтобы я вцепился в его плечи и попросил, чтобы он прекратил. Я хотел, чтобы он сделал мне по-настоящему больно, потому что…. Потому что я доверял ему. Потому что я хотел, чтобы это было реально.
Чтобы боль и удовольствие были реальными.
Чтобы он был реальным.

Он входит в меня рывком, до самого основания, - через несколько месяцев я буду знать, что выжигающая боль не обязательный спутник секса, но в то утро я упираюсь лбом в замок из своих ладоней и вгрызаюсь в запястье, стараясь не закричать.

Ганнибал тянет меня за волосы и отрывает мою голову от кровати: толчок – и по шее растекается боль от резкого движения. Ладонь спускается с затылка к плечам; Лектер обхватывает меня за шею: пальцы впиваются ниже кадыка, и я, зажмуриваясь, шумно выдыхаю.

Он толкается внутрь, и я протяжно стону, когда слышу шлепок о свои ягодицы. По позвоночнику растекается ток – я двигаюсь в ритм и старательно подмахиваю, помогая Ганнибалу двигаться под нужным углом.

Я бы хотел, чтобы он придушил меня: его пальцы поднимаются под моей шеей, и Ганнибал накрывает ладонью мой рот. Облизываю его кисть и чуть приседаю назад, когда он тянет меня.

Я поворачиваю голову и ловлю его мутный взгляд: Ганнибал тяжело дышит и придерживает меня дрожащими руками.
- Не уходи, - он закрывает глаза, когда я трусь щекой о его руку и целую в сгиб локтя. «Не уходи», - горячая ладонь болезненно нежно гладит мою щеку.
- Если ты захочешь – я останусь, - во рту становится сладко от его слов. – Я останусь, Уилл.

Я перехватываю его запястье и тяну на себя, с силой насаживаясь на его член, и дергано двигаю бедрами, слыша, как он стонет мне в шею.

Несколько секунд я вижу только темноту.
Наверное, он отпускает меня и кладет на подушку: я чувствую прохладное одеяло и ладонь на своей щеке, и вслед за этим – боль от затекших ног, боль от укусов, боль между ягодиц.
Я смотрю в полоток.

Тишина давит.
Я слышу, как он шумно выдыхает: «Твою мать» - и садится на край кровати.

Судя по всему, это не было запланировано терапией – я утыкаюсь носом во влажную подушку, и, протянув руку, дотрагиваюсь до его обнаженной спины.

Он вздрагивает; мои пальцы медленно обводят позвонок – и Ганнибал оборачивается, с силой упираясь спиной в мою руку. Я закрываю глаза, стараясь проиграть все возможные варианты.
Причинить себе еще больше боли – таков мой замысел.

Но он не сбрасывает мою руку, и мы сидим в тишине, нарушаемую только его сбитым дыханием.

Теперь я знал это.
Я чувствовал, как Ганнибал, тяжело опершись о спинку кровати, лег рядом со мной и положил мою руку на свой бок. Я чувствовал, как он придвинулся ближе и поцеловал меня в висок.
Я знал, что теперь он не отдаст меня.

@темы: fiction, Съешь мою печень, забери мое сердце, ГОРИ ГОРИ МОЯ ЗВЕЗДА

---

Если через четыре минуты двадцать пять секунд никто не лайкнет пост - займусь выжиганием по дереву и начну делать журавликов из бумаги, надеясь, что это остановит мое прогрессирующее чувство беспомощности и бесталанности.

Культура распадается на фрагменты, и больше не образует общего: да, вот ты читаешь статью, вот смотришь арты, или слушаешь музыку - а вот понимаешь, что еще семь часов не нужно ложиться спать, и ты не знаешь, что с собой делать эти семь часов. Ты не очень-то и хочешь оставаться с собой наедине; будь такая возможность, ты бы добавил себя в черный список, удалил из друзей и запретил доступ к своим профилям в социальных сетях. Что угодно, лишь бы не сталкиваться с тем человеком, которого ты с трудом переносишь последние пять лет. Есть чувство, что, встреться ты себе за пределами собственного тела, тебя бы непременно стошнило от банальности и посредственности, которую ты представляешь.

Как в гостях говорят о погоде или театре, так ты ставишь на повтор бесконечное повторение культурных фрагментов: "обновить страницу", "показать больше", "загрузить следующие пятьдесят" - это гостевая жизнь, постороннее существование, заполняемое нейтральной деятельностью. "Я знаю лишь в общих чертах, что мне нравится, а что не нравится, но, умоляю, не спрашивайте, что я за человек".

Мы стояли перед фото, на котором парни пили пиво и говорили (о чем говорят парни в потертых джинсовках? что беспокоит людей с татуировкой ножа под коленом?) между собой - и я понимал, что им столько же лет, сколько и мне. И мы живем в одном городе, и дышим одним воздухом с привкусом хлеба, но я чувствовал только отчуждение. Я с трудом представляю себя, частично забываю, как я выгляжу и как звучит мой голос, мне трудно быстро сказать о своих преференциях. Моя жизнь идет по пути сокращения вариантов: если надо выбирать из музыки, пусть будет что угодно, но не краст; если надо рассказать о своих чувствах к архитектуре,говори о чем хочешь, только не о нео-романском.

Это исключительно индивидуальный уровень переживания происходящего, катастрофическое одиночество в восприятии мира, когда красный - только твой красный, и когда твой белый - это чей-то "молочный чай с нотой бежевого оттенка".
Слова ничего не означают. Нужно научиться объясняться жестами, уйти в простейшие формы проявления себя: есть, пить, дышать.

Жить.

@темы: тексты, до того, как стало мейнстримом, Лили