I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 15 января 2014
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
Грейс знает: откровения измеряются в переполненных пепельницах, дружба строится на чае и печеньях мадлен, от Небраски в Канзас, к голубому небу, пять часов поездом. Вытянуть руки - и чтобы дотрагиваться пальцами облаков, чтобы смеяться и бежать по зеленой траве с холма. И быть свободной; и не помнить, когда завтра идти на работу, и не гладить платье наперед, и не проверять, не закончилось ли молоко на завтрак. Никуда не спешить и бесцельно бродить по океану высокой изумрудной травы, слушать пение птиц, слушать пение сердца.
На столе трещина, и Грейс проводит пальцем по дереву: сама в трещинах, душа покрыта ссадинами и царапинами. Яблочный пирог на тарелке со сколотым краем и шарик мороженного, - Грейс знает: сладкое и долгие разговоры лечат сердце, но предпочитает сжимать ладонь у груди, стараясь смять боль, как использованную салфетку, и бросить на пол. Грейс любит молчать, любит просовывать между пальцев монетку, любит четвертую песню на пластинке, любит танцевать при приглушенной музыке и считать фонарные столбы на шоссе.
Белое платье в красные маки, губы, исцелованные ветром, и коралловая помада - подарок мамы на 17 лет, давно уже не 17, давно уже не 17, а помада все та же и стрелки все такие же длинные. Грейс бежала в 17 через бесконечное пшеничное поле, и мама кричала в спину: "Он убьет тебя, когда ты вернешься", только Грейс, выпутывая платье из жестких колосьев, задыхалась от боли в грудной клетке и бежала вперед. Добежала, а на краю поля никто не стоит в шерстяном пиджаке и в объятья не ловит. Добежала, а впереди только дорога. Добежала, а впереди только пустота.
Пустота.
Чашка горячего кофе и кораблик из желтого чека: жизнь - это придорожные кафе, сатиновые скатерти в клетку, запах пыльной травы, жизнь - это запах нагретого солнцем сиденья, это сумерки, рассеченные красным закатом, это яблоки, украденные из сада на трассе, жизнь - это триста километров днем и еще триста ночью, жизнь - это рывок за рывком, движение.
Грейс знает: жизнь - это золотое рапсовое поле и бутылка холодного молока в сумке. Хочешь - сядь на краю и отдохни. Хочешь - иди вперед.
И Грейс идет, Грейс и ее браслеты из пластика, Грейс и ее серьги из стекла, Грейс и ее сумка из выцветшей кожи, Грейс и ее чувство брошенности, Грейс и ее чувство печали. Грейс не прекращает идти.
Усталость.
Грейс изменяется в километрах и чашках кофе, любовь измеряется в звонках после половины второго ночи, печаль - в скомканных салфетках и пустых баночках от коки около корзины с грязной одеждой. Одиночество - это когда сердце сжимается при виде счастливых пар, это когда не можешь слушать музыки,
это когда лежишь ночью в одежде на застеленной кровати при выключенном свете, и слышно, как за окном проезжает машина, а ты ни жива, ни мертва. Ни жива, ни мертва.
Грейс помнит: как будто внутри ломается механизм счастья и горя, и ты лежишь, неспособная ни засмеяться и, прижав ладонь к животу, пойти в ближайшее кафе, ни заплакать и, закрыв лицо локтями, замычать от боли. Это как выкрутить ручку громкости и, видя название песни на конверте пластинки, не слышать ни звука; целоваться, не ощущая теплоты чужих губ; спать, не чувствую усталости; существовать, не видя ни малейшей причины жить.
Словно выгребли все изнутри, завязали мешок тугим узлом и выставили к мусорным бакам - теперь ни страданий, ни эйфории, ни гнева, ни трепета, теперь ничего, ни-че-го, и будто внутри отдается долгим эхом: "Ничего".
Проводишь ладонью по выскубленному нутру, водишь пальцем по загрубевшей коже и пишешь для самой себя: "Чувствуй". Пишешь: "Живи". Но изо дня в день: ни одного ответа. Ни одного всполоха.
Тишина.
...за спиной скрипит дверь, и он, вытирая мокрые руки о штаны, он, которому она звонит четырнадцать раз в месяц после половины второго ночи, крепко обнимает Грейс со спины и, улыбаясь, целует ее в висок: "Я вернулся. Минут через десять можем ехать дальше".
Грейс сжимает его ладонь.
В такие моменты она вспоминает, что такое быть одинокой.
В такие моменты Грейс все чаще оглядывается на дверь и боится, что вернется не он.
Грейс боится, что вернется пустота.
На столе трещина, и Грейс проводит пальцем по дереву: сама в трещинах, душа покрыта ссадинами и царапинами. Яблочный пирог на тарелке со сколотым краем и шарик мороженного, - Грейс знает: сладкое и долгие разговоры лечат сердце, но предпочитает сжимать ладонь у груди, стараясь смять боль, как использованную салфетку, и бросить на пол. Грейс любит молчать, любит просовывать между пальцев монетку, любит четвертую песню на пластинке, любит танцевать при приглушенной музыке и считать фонарные столбы на шоссе.
Белое платье в красные маки, губы, исцелованные ветром, и коралловая помада - подарок мамы на 17 лет, давно уже не 17, давно уже не 17, а помада все та же и стрелки все такие же длинные. Грейс бежала в 17 через бесконечное пшеничное поле, и мама кричала в спину: "Он убьет тебя, когда ты вернешься", только Грейс, выпутывая платье из жестких колосьев, задыхалась от боли в грудной клетке и бежала вперед. Добежала, а на краю поля никто не стоит в шерстяном пиджаке и в объятья не ловит. Добежала, а впереди только дорога. Добежала, а впереди только пустота.
Пустота.
Чашка горячего кофе и кораблик из желтого чека: жизнь - это придорожные кафе, сатиновые скатерти в клетку, запах пыльной травы, жизнь - это запах нагретого солнцем сиденья, это сумерки, рассеченные красным закатом, это яблоки, украденные из сада на трассе, жизнь - это триста километров днем и еще триста ночью, жизнь - это рывок за рывком, движение.
Грейс знает: жизнь - это золотое рапсовое поле и бутылка холодного молока в сумке. Хочешь - сядь на краю и отдохни. Хочешь - иди вперед.
И Грейс идет, Грейс и ее браслеты из пластика, Грейс и ее серьги из стекла, Грейс и ее сумка из выцветшей кожи, Грейс и ее чувство брошенности, Грейс и ее чувство печали. Грейс не прекращает идти.
Усталость.
Грейс изменяется в километрах и чашках кофе, любовь измеряется в звонках после половины второго ночи, печаль - в скомканных салфетках и пустых баночках от коки около корзины с грязной одеждой. Одиночество - это когда сердце сжимается при виде счастливых пар, это когда не можешь слушать музыки,
это когда лежишь ночью в одежде на застеленной кровати при выключенном свете, и слышно, как за окном проезжает машина, а ты ни жива, ни мертва. Ни жива, ни мертва.
Н и ж и в а н и м е р т в а
Грейс помнит: как будто внутри ломается механизм счастья и горя, и ты лежишь, неспособная ни засмеяться и, прижав ладонь к животу, пойти в ближайшее кафе, ни заплакать и, закрыв лицо локтями, замычать от боли. Это как выкрутить ручку громкости и, видя название песни на конверте пластинки, не слышать ни звука; целоваться, не ощущая теплоты чужих губ; спать, не чувствую усталости; существовать, не видя ни малейшей причины жить.
Словно выгребли все изнутри, завязали мешок тугим узлом и выставили к мусорным бакам - теперь ни страданий, ни эйфории, ни гнева, ни трепета, теперь ничего, ни-че-го, и будто внутри отдается долгим эхом: "Ничего".
Проводишь ладонью по выскубленному нутру, водишь пальцем по загрубевшей коже и пишешь для самой себя: "Чувствуй". Пишешь: "Живи". Но изо дня в день: ни одного ответа. Ни одного всполоха.
Тишина.
...за спиной скрипит дверь, и он, вытирая мокрые руки о штаны, он, которому она звонит четырнадцать раз в месяц после половины второго ночи, крепко обнимает Грейс со спины и, улыбаясь, целует ее в висок: "Я вернулся. Минут через десять можем ехать дальше".
Грейс сжимает его ладонь.
В такие моменты она вспоминает, что такое быть одинокой.
В такие моменты Грейс все чаще оглядывается на дверь и боится, что вернется не он.
Грейс боится, что вернется пустота.
вторник, 14 января 2014
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
Я реально надеюсь, что у меня есть близнец в этом мире, чтобы я мог влюбиться в себя и жить с собой долго и счастливо.
Красный двор
URL записи
14.01.2014 в 19:41
Пишет рэнт коэн:Красный двор
Я фанат этого пальто.
URL записи
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
Пацаны, все супер-плохо, потому что я последних минут тридцать дрочу то на себя, то на божественно талантливого Рэнта, то снова на себя И НЕ МОГУ ОСТАНОВИТЬСЯ.
Freesia
URL записи
14.01.2014 в 18:16
Пишет рэнт коэн:Freesia
URL записи
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
В темном-темном городе, на темной-темной улице, в темном-темном доме, в темному-темном подвале, в темной-темной комнате
Шерлок Холмс прячет Джима Мориарти.
Меня травмирует не столько то, что Джим сидит уткнувшись лицом в колени, прижавшись к стене (потерянный брошенный мальчик). Меня убивает то, что Шерлок Холмс, который спрашивает: "Почему ты никогда не чувствовал боли?" - дрожит в его присутствии и кривит губы, когда Джим отвечает: "Боль чувствуется всегда". Боль чувствуется всегда, мистер Холмс: и когда ты стреляешь себе в голову, и когда ты видишь, как единственный человек, которого ты хочешь получить, предпочитает сидеть в продавленном кресле и слушать байки про войну вместо игр с тобой. О, мистер Холмс, боль чувствуется абсолютно всегда. Боль, одиночество, потери, смерть чувствуются абсолютно всегда. Хочешь я расскажу тебе?.. Хочешь я покажу тебе?..
Мистер Холмс, который теряет контроль и приползает подыхать к Джиму Мориарти, рыдает перед ним на коленях, и Джим поет о том, как все это скучно. Как скучно, Шерлок, быть вечно запертым здесь; как скучно смотреть на твою жизнь без меня, ты такой скучный, такой скучный, что я сажусь перед тобой на колени и умоляю остаться. Я смеюсь и плачу, смеюсь и плачу, плачу, плачу, плачу - и растерянное лицо Мориарти, когда он видит судороги Шерлока и тихо повторяет: "Шерлок умирает".
Мистер Холмс, что вы знаете о боли, если человек, который наконец может быть только вашим, хочет снова уйти от вас. Что вы знаете об ожидании? Что вы знаете о тоске? Вам известно чувство утраты? Вам известно чувство утраты - Джим, улегшись рядом с ним, снова встает. Это не Шерлоку надо принять решение: выжить или умереть - это психопату Джиму Мориарти нужно решить, оставить Шерлока себе и убить его или отпустить его и быть одному.
Мне нравится не только то, что Джим взволнованно ходит на цепи, как собака, мечущаяся перед раненым хозяином, мне нравится то, как он, широко открыв глаза, рассказывает Шерлоку, как он дорог другим людям. Джим Мориарти, измеряющий цену людей в стоимости их костюмов, рассказывает социопату Шерлоку Холмсу о том, как другие люди нуждаются в нем. "Мертвым быть хорошо", но миссис Хадсон будет плакать. Мамочка и папочка будут плакать. Ирэн будет плакать. Джон наплачет целый океан слез. Я буду плакать, Шерлок, я смеюсь и плачу, плачу, плачу. Без тебя я могу только плакать.
Джим знает о нем все, так просто управлять человеком, когда ты знаешь о нем все. Ты знаешь, кем он дорожит больше всего (и это не ты), ты знаешь, чего он боится больше всего (и это не утрата тебя). Ты все это знаешь - и поэтому, отвернувшись от него, чтобы не видеть, как тот дернется от одного упоминания имени, говоришь: "Джон точно в опасности". И буквально через секунду эти кривляния "Я что-то не то сказал? Ты передумал?", чтобы не разрыдаться, которые переходят в отчаянный вопль: "Шерлок!"
Джим не хочет больше быть один, но не может оставить себе Шерлока, потому что смеется и плачет от того, что любит его слишком сильно. Любовь, граничащая с ненавистью. Ненависть, переходящая в любовь.
Зависимость, от которой нельзя избавиться.
В сознании Шерлока Джим Мориарти сидит в смирительной рубашке, затянутой на все ремни, чтобы он не мог освободить рук и найти себе еще один пистолет;
Джим Мориарти сидит в комнате с мягкими стенами, где он не сможет себя поранить;
Джим Мориарти закован в ошейник, чтобы он никуда не ушел;
в сознании Шерлока Холмса Джим Мориарти готов ждать его целую вечность.
Джим готов провести с ним целую вечность.
пятница, 10 января 2014
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
04.01.2014 в 18:13
Пишет #answereth me:«Майкрофт похож на Джеймса Бонда», говорит Гэтисс.
«Он удовлетворяет нашу общую потребность в вере в то, что кто-то контролирует ситуацию, когда как на самом деле, такого человека нет. Мы живем в ревущей пустоте хаоса». ©
URL записи
вторник, 07 января 2014
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
Насущным всегда был вопрос, как ты можешь защитить человека, которым дорожишь больше всего, если ему не нужна твоя защита и твое покровительство.
Kind of frustrating.
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
Вы должны приникнуть к этому источнику, так мне кажется.
Л: знаете, почему в сериалах Моффата так много страданий? Потому что он пишет Марку смски по ночам, которые тот не читает, оставляет сообщения на автоответчике, которые тот стирает, звонит по 10 раз в день, но тот не берет трубку.
Потому что Моффат нужен ему только на съемках Шерлока.
Марк использует его для того, чтобы быть утолять свой сексуальный голод.
Рори: Представьте, Моффат придет к нему с цветами, будет долго топтаться на пороге квартиры, не решаясь войти. Марк откроет ему дверь и оборвет на полуслове: "Стивен (он редко зовет его Стивеном), не надо", [после его слов воцарится оглушающая тишина] на этом моменте из глубины квартиры раздастся мужской голос : "'Марк, где ты там?". [камера выхватит лицо Марка и его поджатые губы]
Стивен торопливо скажет: "Извини", отдаст цветы И УЙДЕТ ПИСАТЬ РЕЙХЕНБАХ. УЙДЕТ УБИВАТЬ ДЖИМА,
МАЗАТЬ ЛИЦО ШЕРЛОКА КРОВЬЮ И ЗАСТАВЛЯТЬ ДЖОНА И МИССИС ХАДСОН ПЛАКАТЬ НАД ЕГО МОГИЛОЙ.
Л: А вдруг Моффат настолько одинок, что единственные люди, которые ценят его по-настоящему, - это его герои?
[На часах у кровати 5:45. В кадре - усталое лицо Моффата.] Голос за кадром: "Изо дня в день. Изо дня в день. Просто существовать. Существовать, думая о тебе. Вспоминая тебя. Живя одним тобой".
Общий план: на полу разбросаны бумаги, пустые бутылки, телефон, салфетки.
Голос: "Я могу разрушить Галлифрей и завоевать Лондон за час. Но не могу покорить тебя вот уже пять лет. Единственный. Мой единственный и неповторимый Марк
Рори: И ЗНАЕТЕ, ОН ВОВСЮ ПЫТАЕТСЯ СПРАВИТЬСЯ С ЭТИМ. С ЛЮБОВЬЮ К МАРКУ.
ОХОХО, ТОНИ, ЗДЕСЬ НУЖЕН АРТ, ГДЕ МОФФАТ ЧИТАЕТ ПИСЬМО ОТ ГЭТИССА И ПЛАЧЕТ, А ЕГО В ЭТОТ МОМЕНТ ОБНИМАЕТ ЭМИ ПОНД ИЛИ ДЖОН ИЛИ БОРОДАТЫЙ АНДЕРСОН ИЛИ ВСЕ ВМЕСТЕ. воображаемые, конечно.
Моффат пишет "День Доктора", он пишет на бумаге: GALLIFREY FALLS NO MORE, зачеркивает Gallifrey, подписывает MOFFAT и IN LOVE.
И помните, в "A single man", когда Джордж смотрит на губы девушки или в глаза одного парня, меняется цветовая гамма? Цвета теплеют и становятся более сочными. ТАК И ТУТ. НО ТОЛЬКО КОГДА МОФФАТ СМОТРИТ НА МАРКА ВО ВРЕМЯ СЪЕМОК. О БОЖЕ Я ТОЛЬКО ЧТО РАЗБИЛ СЕБЕ СЕРДЦЕ.
URL комментария
Л: знаете, почему в сериалах Моффата так много страданий? Потому что он пишет Марку смски по ночам, которые тот не читает, оставляет сообщения на автоответчике, которые тот стирает, звонит по 10 раз в день, но тот не берет трубку.
Потому что Моффат нужен ему только на съемках Шерлока.
Марк использует его для того, чтобы быть утолять свой сексуальный голод.
Рори: Представьте, Моффат придет к нему с цветами, будет долго топтаться на пороге квартиры, не решаясь войти. Марк откроет ему дверь и оборвет на полуслове: "Стивен (он редко зовет его Стивеном), не надо", [после его слов воцарится оглушающая тишина] на этом моменте из глубины квартиры раздастся мужской голос : "'Марк, где ты там?". [камера выхватит лицо Марка и его поджатые губы]
Стивен торопливо скажет: "Извини", отдаст цветы И УЙДЕТ ПИСАТЬ РЕЙХЕНБАХ. УЙДЕТ УБИВАТЬ ДЖИМА,
МАЗАТЬ ЛИЦО ШЕРЛОКА КРОВЬЮ И ЗАСТАВЛЯТЬ ДЖОНА И МИССИС ХАДСОН ПЛАКАТЬ НАД ЕГО МОГИЛОЙ.
Л: А вдруг Моффат настолько одинок, что единственные люди, которые ценят его по-настоящему, - это его герои?
[На часах у кровати 5:45. В кадре - усталое лицо Моффата.] Голос за кадром: "Изо дня в день. Изо дня в день. Просто существовать. Существовать, думая о тебе. Вспоминая тебя. Живя одним тобой".
Общий план: на полу разбросаны бумаги, пустые бутылки, телефон, салфетки.
Голос: "Я могу разрушить Галлифрей и завоевать Лондон за час. Но не могу покорить тебя вот уже пять лет. Единственный. Мой единственный и неповторимый Марк
Рори: И ЗНАЕТЕ, ОН ВОВСЮ ПЫТАЕТСЯ СПРАВИТЬСЯ С ЭТИМ. С ЛЮБОВЬЮ К МАРКУ.
ОХОХО, ТОНИ, ЗДЕСЬ НУЖЕН АРТ, ГДЕ МОФФАТ ЧИТАЕТ ПИСЬМО ОТ ГЭТИССА И ПЛАЧЕТ, А ЕГО В ЭТОТ МОМЕНТ ОБНИМАЕТ ЭМИ ПОНД ИЛИ ДЖОН ИЛИ БОРОДАТЫЙ АНДЕРСОН ИЛИ ВСЕ ВМЕСТЕ. воображаемые, конечно.
Моффат пишет "День Доктора", он пишет на бумаге: GALLIFREY FALLS NO MORE, зачеркивает Gallifrey, подписывает MOFFAT и IN LOVE.
И помните, в "A single man", когда Джордж смотрит на губы девушки или в глаза одного парня, меняется цветовая гамма? Цвета теплеют и становятся более сочными. ТАК И ТУТ. НО ТОЛЬКО КОГДА МОФФАТ СМОТРИТ НА МАРКА ВО ВРЕМЯ СЪЕМОК. О БОЖЕ Я ТОЛЬКО ЧТО РАЗБИЛ СЕБЕ СЕРДЦЕ.
URL комментария
понедельник, 06 января 2014
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
"В 1878 году я окончил Лондонский университет, получив звание врача, и тут же был отправлен в Нетли, где прошел специальный курс для военных хирургов".
флэшбеки в 11 класс
Общая мысль "Шерлока", которая волновала нас как Токийское восьмибалльное землетрясения, была предельно простой: даже если ты закрываешься в комнате, чтобы играть на скрипке и думать о том, какой мудак твой брат, как тебе не повезло с семьей, как ты не понят и брошен миром, ХОТЯ ТЫ ЖЕ ПРЕЛЕСТЬ, ПОСМОТРИ НА СЕБЯ В ЗЕРКАЛО И ВЫТРИ КРОВЬ С ЛИЦА, ДОРОГОЙ, однажды в твоей жизни появится вязаный свитер и баночка джема.
Шерлок был историей о том, что одиночество заканчивается. Историей о том, что рано или поздно боль отступает. Рано или поздно, ты, мистер идеальная прическа и острые скулы, доверяешься кому-то и, схватив его за руку, кричишь: "Бежим, Джон" - хотя ты, да, ты, ты тактилофоб, ты боишься, когда люди к тебе прикасаются, ты не ездишь в общественном транспорте и передвигаешься с помощью кэба, ты живешь один, спишь один, ты ешь один - ты предельно о-ди-нок. И однажды это проходит.
Шерлок был историей о том, что соулмейты находят друг друга. Ты покупаешь дорогие костюмы, которые некому показывать, придумываешь гениальные планы, которые некому рассказать, ты меняешь один дорогой мобильник на другой - а потом ты находишь человека, которая смеется с твоих шуточек, прибегает по первому твоему зову и клянется, что поймает тебя в следующий раз (значит, будет следующий раз). Ты о-ди-нок, потому что никто не разделяет твоего конченного пристрастия к диско и джанк-фуду, никто не понимает тонкого юмора насчет двойного самоубийства и никто не готов проводить с тобой романтические вечера на крыше. И однажды это проходит.
Шерлок-Шерлок-Шерлок. Это о том, что когда тебе больно настолько, что ты мечтаешь покончить с собой, когда тебе больно и горько от того, в какое дерьмо превратилась твоя жизнь, ты встречаешь человека, который орет в твое плечо "БЫСТРЕЕ, МЫ ТЕРЯЕМ ЕГО" и забывает убирать части трупов со стола. Это о том, что ты забываешь чувствовать себя брошенным и ненужным, потому что тебе нужно постоянно бежать куда-то и спасать кого-то, или нести этому кому-то шоковое одеяло.
Шерлок - это было о нас, понимаете? И сегодня, когда Шерлок позволяет Джону спать на его плече, делится с ним чашками, местом на кресле, как он сочиняет ему речь на свадьбу и вальс на свадьбу; когда Джон обнимает его и он не отстраняется, когда Джон молча сидит, впервые услышав, что на самом деле Шерлок думает о нем, потому что не мог представить себе, что все НАСТОЛЬКО РЕАЛЬНО. Когда Джим Мориарти, Джим Мориарти и его поехавшая крыша сидят и смеются с шуточек над доверчивым лабрадором Джоном, скачущем о дома, когда Майкрофт приходит "поиграть" и провести время с братом...
Блядь, это продолжает быть историей о нас.
Одиночество проходит.
И вместо него приходит шумная гейская вечеринка.
флэшбеки в 11 класс
Общая мысль "Шерлока", которая волновала нас как Токийское восьмибалльное землетрясения, была предельно простой: даже если ты закрываешься в комнате, чтобы играть на скрипке и думать о том, какой мудак твой брат, как тебе не повезло с семьей, как ты не понят и брошен миром, ХОТЯ ТЫ ЖЕ ПРЕЛЕСТЬ, ПОСМОТРИ НА СЕБЯ В ЗЕРКАЛО И ВЫТРИ КРОВЬ С ЛИЦА, ДОРОГОЙ, однажды в твоей жизни появится вязаный свитер и баночка джема.
Шерлок был историей о том, что одиночество заканчивается. Историей о том, что рано или поздно боль отступает. Рано или поздно, ты, мистер идеальная прическа и острые скулы, доверяешься кому-то и, схватив его за руку, кричишь: "Бежим, Джон" - хотя ты, да, ты, ты тактилофоб, ты боишься, когда люди к тебе прикасаются, ты не ездишь в общественном транспорте и передвигаешься с помощью кэба, ты живешь один, спишь один, ты ешь один - ты предельно о-ди-нок. И однажды это проходит.
Шерлок был историей о том, что соулмейты находят друг друга. Ты покупаешь дорогие костюмы, которые некому показывать, придумываешь гениальные планы, которые некому рассказать, ты меняешь один дорогой мобильник на другой - а потом ты находишь человека, которая смеется с твоих шуточек, прибегает по первому твоему зову и клянется, что поймает тебя в следующий раз (значит, будет следующий раз). Ты о-ди-нок, потому что никто не разделяет твоего конченного пристрастия к диско и джанк-фуду, никто не понимает тонкого юмора насчет двойного самоубийства и никто не готов проводить с тобой романтические вечера на крыше. И однажды это проходит.
Шерлок-Шерлок-Шерлок. Это о том, что когда тебе больно настолько, что ты мечтаешь покончить с собой, когда тебе больно и горько от того, в какое дерьмо превратилась твоя жизнь, ты встречаешь человека, который орет в твое плечо "БЫСТРЕЕ, МЫ ТЕРЯЕМ ЕГО" и забывает убирать части трупов со стола. Это о том, что ты забываешь чувствовать себя брошенным и ненужным, потому что тебе нужно постоянно бежать куда-то и спасать кого-то, или нести этому кому-то шоковое одеяло.
Шерлок - это было о нас, понимаете? И сегодня, когда Шерлок позволяет Джону спать на его плече, делится с ним чашками, местом на кресле, как он сочиняет ему речь на свадьбу и вальс на свадьбу; когда Джон обнимает его и он не отстраняется, когда Джон молча сидит, впервые услышав, что на самом деле Шерлок думает о нем, потому что не мог представить себе, что все НАСТОЛЬКО РЕАЛЬНО. Когда Джим Мориарти, Джим Мориарти и его поехавшая крыша сидят и смеются с шуточек над доверчивым лабрадором Джоном, скачущем о дома, когда Майкрофт приходит "поиграть" и провести время с братом...
Блядь, это продолжает быть историей о нас.
Одиночество проходит.
И вместо него приходит шумная гейская вечеринка.
суббота, 04 января 2014
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
Живешь на окраине в деревянном доме: клочья пыли в углах, паутина над потолком. По ночам в окна стучатся голые черные ветки, и ветер завывает на втором этаже: ты кутаешься в лоскутное одеяло и мечтаешь перебраться в теплую страну, ближе к морю. Любишь море.
Ни мебели, ни айфона – голые стены и скрипучий вытертый паркет. Питаешься просроченной фасолью из банок, составляешь их в композиции, которым завидует Уорхолл, и до тошноты пережевываешь низкопробные статейки из Vanity. Спишь на полу и запоминаешь трещины на лепнине – никогда не напишешь книгу 458 видах плесени на побелке, но все равно из вечера в вечер занимаешь себя составлением списка.
И вот вдруг, в твою унылую и одинокую жизнь, о которой было бы лениво писать даже Гессе, сосед из дома напротив приносит тебе софу. Софа пережила увлечение модернизмом и пре-рафаэлитами, страсть к Китсу и Уэлшу, зависимость от сериалов и сладостей, но у тебя вообще никакой софы нет и спишь ты на постере группы the Smiths, поэтому почему бы тебе не взять эту замечательную софу, стоящую на твоем пороге?
Софа, скажем прямо, долгие годы пыталась отойти в мир иной: обшивка местами порвалась, пружины лезут из боков, и в комплекте с подушками тебе достается игривая компания клопов, которые не прочь позабавиться и послушать пост-рок. Но все же, лучше, чем ничего. Лучше, чем пустота в твоей душе на месте двухспальной кровати, и остеохондроз.
На софе можно спать, а можно не спать. К тому же, можно приглашать друзей и устраивать чаепития, а вместо чая использовать голубые волшебные кристаллы. На софе можно играть в монополию, звонить другим людям и просить их дать тебе работу, потому что теперь ты перспективный обеспеченный парень с софой. Можно завести девушку и усадить ее на софу, можно звать родителей в гости и показывать им благоустроенность своего жилища: это мертвый крот, а это моя софа.
Да, у софы есть свои минусы, но ведь она своя, родная, пахнущая котом и мыслями о тщетности бытия. Ты покупаешь новенькую лампу из Икеи, экономишь деньги на проститутках и приобретаешь ковер, пахнущий корицей, потом просишь знакомого художника, гибнущего в нищете и безызвестности, а соответственно, имеющего все шансы прославиться в один день, нарисовать тебе картину на стену. Ты заделываешь дыры в крыше и чинишь веранду – и вроде как прикипаешь к этому ужасному дому на окраине города. Вроде как чувствуешь себя там не чужим.
А потом приходит к тебе в гости одна из этих девушек с выбритыми висками и, цокнув языком, заявляет, что дом, конечно, хорош, но твоя софа – это мерзость. «Вся разваливается!» - говорит она, а внутри тебя просыпается странное раздражение, словно эта девушка считает возможным заявлять тебе, что твои кексовые эльфы забыли добавить сахара в тесто. «Просто кошмар, как ты на ней спишь?!» - девушка всплескивает руками и садится на пол в знак протеста твоей косной привязанности к софе. «Почему бы не купить что-нибудь новое?! Столько вариантов…»
Действительно, - упираешься ты руками в бока. Почему бы не купить?! Ты взрослый человек, который, выкинув эту софу, будет вынужден пару дней спать на гребанном полу, потому что, видите ли, какая-то малознакомая фанатка мюзикла The Wicked решила, что ее мнение важно для тебя. Кто она такая и что она делает в твоем доме? С чего она взяла, что может указывать тебе, как и что делать?!
Да, ты устал задыхаться в пыли и разрушенных надеждах, которые ты запрятал в софу, но это еще не повод для того, чтобы посторонние люди рассказывали тебе, как стоит жить. Ты читал Ницше – об этом нытье ты знаешь все.
А эта девушка – чистота и невинность – хлопает ресницами и говорит, что ее тетушка делает оттоманки, и она готова дать тебе одну. Ну, из человеколюбия (и еще ей нравится кофе, который ты варишь). «Оттоманка», - тянешь ты.
Ты последние семь лет спал на софе. Было не слишком здорово, но что угодно, начиная от червя в яблоке заканчивая твоим эссе на выпускном экзамене, было хуже сна на софе. Ты не хочешь убогую колченогую оттоманку, сделанную тетушкой этой эмансипированной девушки, в которой ты подозреваешь лесбиянку. Ты хочешь софу. Паршивую, вонючую, гадкую софу, с который ты жил последние семь лет. Тебе не нужен образ чудесной оттоманки, которая изменит твою жизнь и познакомит с работами Ларса фон Триера – тебе нужно шесть часов сна каждый день. Софа их дает.
И вдруг оттоманка не подойдет к твоим обоям цвета отвращения Фуко к современной культуре? Вдруг это оттоманка не впишется в концепцию твоего минималистического дизайна из пустых пивных банок и твоей пустой жизни? Вдруг эта оттоманка потребует другого ковра или новых подушечек? Вдруг придется пылесосить под ней? Вдруг она заставит тебя узнать о существовании постмодернизма и гиперреализма? Что вообще стоит за этой оттоманкой? Может, оттоманка – это первый шаг инопланетных захватчиков.
Слишком много вопросов.
А софа – вот она. Стоит и гниет.
И ты вместе с ней.
Когда мы говорим о стереотипах, чаще всего, за понятным раздражением «Что за суждение из пермского периода ты извлек на свет божий», мы забываем проникнуть в простую идею того, что мы не обмениваемся с другим человеком новаторскими идеями – мы обмениваемся все теми же стереотипами, которые, правда, были преобразованы и уточнены нашим опытом. Стереотип «Все мусульмане – террористы» не равняется стереотипу «Все мусульмане совершают намаз»; стереотип «все черные – насильники» не равняется стереотипу «у всех черных отличное чувство ритма». Наши знания точно так же уплощены, генерализированы и предельно просты по своей структуре, но они помогают нам эффективнее контактировать с миром, а значит, расцениваются как более значимые.
Предлагая отказаться от уже существующего стереотипа в пользу новой схемы узнавания людей, мы обмениваем чужой стереотип на наш, пренебрегая тем фактом, что наши знания об этих людях имеют к нам непосредственное отношение: мы смотрели фильмы о Нельсоне Манделе, слушали Майлза Дэвида, читали Мартина Лютера, ходили на баскетбол и общались с юношей из Алжира, который рассказал нам о госпелах. Другой человек – нет. Максимум его причастности к чужой культуре – фильм «Полицейская академия», и он даже на теоретическом уровне не готов принять информацию, которая ничем не подкреплена в его личном опыте. Пытаясь разрушить чужой стереотип, мы так или иначе оставляет пустоту на его месте, а сознание не терпит пустоты. Социальное действие держится на предугадывании, а не неопределенности.
Радикальные изменения в схемах коммуникации: ты думал неправильно, а теперь я скажу тебе, как думать правильно, - не вызывают ничего, кроме агрессии перед неизвестным и страха. Если я считал, что все собаки злые, а ты говоришь, что есть добрые и ласковые псы, то как мне понять, кого из собак нужно сторониться, а кого – нет? Как мне поступить, если ты не предложил мне модели поведения, а лишь заменил стереотип, который никак не связан с моим жизненным опытом и моей повседневной практикой? Свободное от схемы пространство должно заполняться не столько информацией об объекте, сколько возможными способами взаимодействовать с ним.
Масс-медиа как один из наиболее эффективных каналов передачи и трансляции моделей поведения с легкостью показывает, что и как нужно делать. Да, мы считали, что темнокожие – воры и убийцы, а теперь мы покажем истории, где они – полицейские, адвокаты и судьи. Ошибались, ваше преосвященство, и были наказаны за стереотипизацию и генерализацию. Да, была такая мысль, что место женщины – в родильном отделении и около плиты, но мы сумели после титанического труда и давления общественности закрепить успех тезиса о том, что женщине найдется место везде.
Другое дело, когда медиа преследует не интересы общества, а интересы институтов: да, в нашей стране девушки страдают от насилия и остаются беззащитными против сексуальных домогательств, но государство требует укрепления семьи, а значит, напишем еще немного сценариев о том, что «бьет – значит любит», а «хорошая жена – молчаливая жена». Еще немного историй о том, как славно быть невестой и матерью, и как плохо быть одинокой карьеристкой. Еще немного историй о важности твоей внешности, дорогая! Открой рот, сначала будет мерзко, но ты скоро привыкнешь.
Борьба один на один должна быть подкреплена колоссальным массивом моделей поведения, устанавливающих новые стереотипы, и, судя по всему, мистер Дерден, система зовет нас менять ее.
Ни мебели, ни айфона – голые стены и скрипучий вытертый паркет. Питаешься просроченной фасолью из банок, составляешь их в композиции, которым завидует Уорхолл, и до тошноты пережевываешь низкопробные статейки из Vanity. Спишь на полу и запоминаешь трещины на лепнине – никогда не напишешь книгу 458 видах плесени на побелке, но все равно из вечера в вечер занимаешь себя составлением списка.
И вот вдруг, в твою унылую и одинокую жизнь, о которой было бы лениво писать даже Гессе, сосед из дома напротив приносит тебе софу. Софа пережила увлечение модернизмом и пре-рафаэлитами, страсть к Китсу и Уэлшу, зависимость от сериалов и сладостей, но у тебя вообще никакой софы нет и спишь ты на постере группы the Smiths, поэтому почему бы тебе не взять эту замечательную софу, стоящую на твоем пороге?
Софа, скажем прямо, долгие годы пыталась отойти в мир иной: обшивка местами порвалась, пружины лезут из боков, и в комплекте с подушками тебе достается игривая компания клопов, которые не прочь позабавиться и послушать пост-рок. Но все же, лучше, чем ничего. Лучше, чем пустота в твоей душе на месте двухспальной кровати, и остеохондроз.
На софе можно спать, а можно не спать. К тому же, можно приглашать друзей и устраивать чаепития, а вместо чая использовать голубые волшебные кристаллы. На софе можно играть в монополию, звонить другим людям и просить их дать тебе работу, потому что теперь ты перспективный обеспеченный парень с софой. Можно завести девушку и усадить ее на софу, можно звать родителей в гости и показывать им благоустроенность своего жилища: это мертвый крот, а это моя софа.
Да, у софы есть свои минусы, но ведь она своя, родная, пахнущая котом и мыслями о тщетности бытия. Ты покупаешь новенькую лампу из Икеи, экономишь деньги на проститутках и приобретаешь ковер, пахнущий корицей, потом просишь знакомого художника, гибнущего в нищете и безызвестности, а соответственно, имеющего все шансы прославиться в один день, нарисовать тебе картину на стену. Ты заделываешь дыры в крыше и чинишь веранду – и вроде как прикипаешь к этому ужасному дому на окраине города. Вроде как чувствуешь себя там не чужим.
А потом приходит к тебе в гости одна из этих девушек с выбритыми висками и, цокнув языком, заявляет, что дом, конечно, хорош, но твоя софа – это мерзость. «Вся разваливается!» - говорит она, а внутри тебя просыпается странное раздражение, словно эта девушка считает возможным заявлять тебе, что твои кексовые эльфы забыли добавить сахара в тесто. «Просто кошмар, как ты на ней спишь?!» - девушка всплескивает руками и садится на пол в знак протеста твоей косной привязанности к софе. «Почему бы не купить что-нибудь новое?! Столько вариантов…»
Действительно, - упираешься ты руками в бока. Почему бы не купить?! Ты взрослый человек, который, выкинув эту софу, будет вынужден пару дней спать на гребанном полу, потому что, видите ли, какая-то малознакомая фанатка мюзикла The Wicked решила, что ее мнение важно для тебя. Кто она такая и что она делает в твоем доме? С чего она взяла, что может указывать тебе, как и что делать?!
Да, ты устал задыхаться в пыли и разрушенных надеждах, которые ты запрятал в софу, но это еще не повод для того, чтобы посторонние люди рассказывали тебе, как стоит жить. Ты читал Ницше – об этом нытье ты знаешь все.
А эта девушка – чистота и невинность – хлопает ресницами и говорит, что ее тетушка делает оттоманки, и она готова дать тебе одну. Ну, из человеколюбия (и еще ей нравится кофе, который ты варишь). «Оттоманка», - тянешь ты.
Ты последние семь лет спал на софе. Было не слишком здорово, но что угодно, начиная от червя в яблоке заканчивая твоим эссе на выпускном экзамене, было хуже сна на софе. Ты не хочешь убогую колченогую оттоманку, сделанную тетушкой этой эмансипированной девушки, в которой ты подозреваешь лесбиянку. Ты хочешь софу. Паршивую, вонючую, гадкую софу, с который ты жил последние семь лет. Тебе не нужен образ чудесной оттоманки, которая изменит твою жизнь и познакомит с работами Ларса фон Триера – тебе нужно шесть часов сна каждый день. Софа их дает.
И вдруг оттоманка не подойдет к твоим обоям цвета отвращения Фуко к современной культуре? Вдруг это оттоманка не впишется в концепцию твоего минималистического дизайна из пустых пивных банок и твоей пустой жизни? Вдруг эта оттоманка потребует другого ковра или новых подушечек? Вдруг придется пылесосить под ней? Вдруг она заставит тебя узнать о существовании постмодернизма и гиперреализма? Что вообще стоит за этой оттоманкой? Может, оттоманка – это первый шаг инопланетных захватчиков.
Слишком много вопросов.
А софа – вот она. Стоит и гниет.
И ты вместе с ней.
Когда мы говорим о стереотипах, чаще всего, за понятным раздражением «Что за суждение из пермского периода ты извлек на свет божий», мы забываем проникнуть в простую идею того, что мы не обмениваемся с другим человеком новаторскими идеями – мы обмениваемся все теми же стереотипами, которые, правда, были преобразованы и уточнены нашим опытом. Стереотип «Все мусульмане – террористы» не равняется стереотипу «Все мусульмане совершают намаз»; стереотип «все черные – насильники» не равняется стереотипу «у всех черных отличное чувство ритма». Наши знания точно так же уплощены, генерализированы и предельно просты по своей структуре, но они помогают нам эффективнее контактировать с миром, а значит, расцениваются как более значимые.
Предлагая отказаться от уже существующего стереотипа в пользу новой схемы узнавания людей, мы обмениваем чужой стереотип на наш, пренебрегая тем фактом, что наши знания об этих людях имеют к нам непосредственное отношение: мы смотрели фильмы о Нельсоне Манделе, слушали Майлза Дэвида, читали Мартина Лютера, ходили на баскетбол и общались с юношей из Алжира, который рассказал нам о госпелах. Другой человек – нет. Максимум его причастности к чужой культуре – фильм «Полицейская академия», и он даже на теоретическом уровне не готов принять информацию, которая ничем не подкреплена в его личном опыте. Пытаясь разрушить чужой стереотип, мы так или иначе оставляет пустоту на его месте, а сознание не терпит пустоты. Социальное действие держится на предугадывании, а не неопределенности.
Радикальные изменения в схемах коммуникации: ты думал неправильно, а теперь я скажу тебе, как думать правильно, - не вызывают ничего, кроме агрессии перед неизвестным и страха. Если я считал, что все собаки злые, а ты говоришь, что есть добрые и ласковые псы, то как мне понять, кого из собак нужно сторониться, а кого – нет? Как мне поступить, если ты не предложил мне модели поведения, а лишь заменил стереотип, который никак не связан с моим жизненным опытом и моей повседневной практикой? Свободное от схемы пространство должно заполняться не столько информацией об объекте, сколько возможными способами взаимодействовать с ним.
Масс-медиа как один из наиболее эффективных каналов передачи и трансляции моделей поведения с легкостью показывает, что и как нужно делать. Да, мы считали, что темнокожие – воры и убийцы, а теперь мы покажем истории, где они – полицейские, адвокаты и судьи. Ошибались, ваше преосвященство, и были наказаны за стереотипизацию и генерализацию. Да, была такая мысль, что место женщины – в родильном отделении и около плиты, но мы сумели после титанического труда и давления общественности закрепить успех тезиса о том, что женщине найдется место везде.
Другое дело, когда медиа преследует не интересы общества, а интересы институтов: да, в нашей стране девушки страдают от насилия и остаются беззащитными против сексуальных домогательств, но государство требует укрепления семьи, а значит, напишем еще немного сценариев о том, что «бьет – значит любит», а «хорошая жена – молчаливая жена». Еще немного историй о том, как славно быть невестой и матерью, и как плохо быть одинокой карьеристкой. Еще немного историй о важности твоей внешности, дорогая! Открой рот, сначала будет мерзко, но ты скоро привыкнешь.
Борьба один на один должна быть подкреплена колоссальным массивом моделей поведения, устанавливающих новые стереотипы, и, судя по всему, мистер Дерден, система зовет нас менять ее.
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
пятница, 03 января 2014
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
четверг, 02 января 2014
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
Elevate your fingers
Motion makes it hard to write
Still, words are abrasive
Yours are making me feel right
Feel right
Прослушать или скачать Austra Beat And The Pulse бесплатно на Простоплеер
вторник, 31 декабря 2013
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
Nollaig Lou решил, что ему будет любопытно в жизни тратить время на то, чтобы реализовать идеи, о которых я рассказываю за пять минут до прихода автобуса. Поэтому он нарисовал для меня рыбу, которая живет внутри точки.
Don’t say word and nobody gets hurt
Don’t say word and nobody gets hurt
Прослушать или скачать Mesita Hostages бесплатно на Простоплеер
Гисли - это "заложник" в переводе с какого-то языка.
А скоро исполнится тринадцать, и можно убегать из дома, перепрыгивать через забор – на велосипеде до залива, и смотреть, как солнце тонет в бирюзе, и подставлять лицо под золото, и слышать, как сверчки расправляют крылышки, перешептываясь о том, что видели ночью.
У Гисли родинка над верхней губой, и на запястье браслет «Люблю» из сладких конфеток; он любит свешивать ноги из своего окна на втором этаже дома, обрывать ивовые листья и проверять, как растет пшеница в банке, оставленной под раковиной. Жестяная коробка под подушкой: карточки бейсболистов и оборванный кусок конверта от виниловой пластинки Лауры Ниро – на коробке ракета.
Гисли мечтает стать космонавтом, и по ночам, когда родители желают ему спокойной ночи, он вылезает из окна и смотрит на звезды, тянет руки, обнимает небо. Гисли закрывает глаза и улыбается этому чувству: от жизни колет ладони и чешется щека, как от мягкого свитера; и вглядываешься потом в темно-синюю скатерть с кусочками фольги и редкими самолетами, а у дома, в паре метров от задней двери, подпрыгивает рыба, и серебристый бок блестит в свете луны. И ты почему-то смахиваешь слезы: то ли глаза устали, то ли понимаешь, что больше никогда не будешь так счастлив.
Счастье – это ведь не кредитная карточка и дорогой пиджак, счастье – это когда набираешь в грудь воздуха и хочешь дышать, а в глазах темнеет, и ты словно отрываешься от земли. Маленький, легкий; прищурься – и вот уже дома не видно, только огромное небо и ты в нем. Вот твое место в мире: ты здесь не чужой, ты не чужой.
Да, рыбы; мама боялась переезжать в Норвегию, все думала, что фьорды растают от ее густого голоса с юга Америки, и привезла с собой золотых карпов. «На удачу», - а на самом деле, хотела привезти с собой солнце, вот и заставила весь дом картинами с подсолнухами, янтарем и фотографиями полей. «Рыбы замерзнут», - пожал плечами папа, но пруд вырыл, посадил кусты и принес домой маленькую скамеечку, чтобы мама могла опускать руки, не боясь упасть.
Длинные рыжие волосы падали в воду, и, когда мама откидывала голову назад, по спине текли зеленоватые тонкие струйки. Мама была красивой, мама была счастливой – и Гисли был счастлив.
И странно было потом смотреть на нее измученную и какую-то выцветшую на белых больничных простынях: «Просто мне здесь не место» - «В Норвегии?..», - она рассеянно обводила рукой комнату, будто показывая: здесь. Мама была одной из тех людей, которые пришли в этот мир по ошибке, словно перепутав автобусы или выйдя на другой остановке. Она носила красные платья, красила губы розовым и заправляла за ухо пышные пионы – и в городе на нее косились, смеялись, шептались за спиной. А она выше поднимала голову и шла вперед: просто чувствовала, что радости в покупках три по цене одного нет. Объяснять никому не хотела, доказывать что-то сил у нее давно не было – вот и ходила по улицам со слухами на поводке, и только дома опускала плечи и закрывала лицо руками.
Много плакала в последние годы.
Гисли дотрагивался до ее лица и смотрел, как под ладонью исчезают веснушки. Мама была хрупкой, слишком хрупкой – дзинь-дзинь! – и трещины морщин проходятся по лицу, на венах распускаются кровоподтеки и губы дрожат. А что было делать с ней – он не знал; сидел часами около кровати и мял край пододеяльника. «Иди, там же целый мир». – «А ты?» - «Я видела, что хотела». Но он не уходил: смотрел на ее лицо, старался запомнить.
Она исчезла просто, без лишнего шума: словно накрыли рукой и спрятали в карман.
Для двоих дом был слишком большим – продали, картины – продали, вещи – раздали, от мамы остался запах ноготков и зацветающий пруд. Гисли решил забрать одну рыбу, а остальных отец выпустил в море: плюх! плюх!... И много белой пены у скал. Почему-то запомнилось именно это: не треморные руки отца, не его испачканная рубашка, не заплаканные глаза, а белая пена.
Переехал в Осло; а в Осло и звезд нет: только блеклая пленка электрических отсветов и шум машин. Маленькая квартирка под чердаком, рыба на подоконнике, учебники по экономике – о счастье речи нет, как бы дотянуть до следующего года, ведь надо выплатить кредит за обучение. Четыре стены, пять рубашек, шесть этажей от подвала до истертого лоскутного покрывала, которое еще мама шила.
Небо сжалось до одного проема окна.
Мир сжался в точку.
У Гисли родинка над верхней губой, и на запястье браслет «Люблю» из сладких конфеток; он любит свешивать ноги из своего окна на втором этаже дома, обрывать ивовые листья и проверять, как растет пшеница в банке, оставленной под раковиной. Жестяная коробка под подушкой: карточки бейсболистов и оборванный кусок конверта от виниловой пластинки Лауры Ниро – на коробке ракета.
Гисли мечтает стать космонавтом, и по ночам, когда родители желают ему спокойной ночи, он вылезает из окна и смотрит на звезды, тянет руки, обнимает небо. Гисли закрывает глаза и улыбается этому чувству: от жизни колет ладони и чешется щека, как от мягкого свитера; и вглядываешься потом в темно-синюю скатерть с кусочками фольги и редкими самолетами, а у дома, в паре метров от задней двери, подпрыгивает рыба, и серебристый бок блестит в свете луны. И ты почему-то смахиваешь слезы: то ли глаза устали, то ли понимаешь, что больше никогда не будешь так счастлив.
Счастье – это ведь не кредитная карточка и дорогой пиджак, счастье – это когда набираешь в грудь воздуха и хочешь дышать, а в глазах темнеет, и ты словно отрываешься от земли. Маленький, легкий; прищурься – и вот уже дома не видно, только огромное небо и ты в нем. Вот твое место в мире: ты здесь не чужой, ты не чужой.
Да, рыбы; мама боялась переезжать в Норвегию, все думала, что фьорды растают от ее густого голоса с юга Америки, и привезла с собой золотых карпов. «На удачу», - а на самом деле, хотела привезти с собой солнце, вот и заставила весь дом картинами с подсолнухами, янтарем и фотографиями полей. «Рыбы замерзнут», - пожал плечами папа, но пруд вырыл, посадил кусты и принес домой маленькую скамеечку, чтобы мама могла опускать руки, не боясь упасть.
Длинные рыжие волосы падали в воду, и, когда мама откидывала голову назад, по спине текли зеленоватые тонкие струйки. Мама была красивой, мама была счастливой – и Гисли был счастлив.
И странно было потом смотреть на нее измученную и какую-то выцветшую на белых больничных простынях: «Просто мне здесь не место» - «В Норвегии?..», - она рассеянно обводила рукой комнату, будто показывая: здесь. Мама была одной из тех людей, которые пришли в этот мир по ошибке, словно перепутав автобусы или выйдя на другой остановке. Она носила красные платья, красила губы розовым и заправляла за ухо пышные пионы – и в городе на нее косились, смеялись, шептались за спиной. А она выше поднимала голову и шла вперед: просто чувствовала, что радости в покупках три по цене одного нет. Объяснять никому не хотела, доказывать что-то сил у нее давно не было – вот и ходила по улицам со слухами на поводке, и только дома опускала плечи и закрывала лицо руками.
Много плакала в последние годы.
Гисли дотрагивался до ее лица и смотрел, как под ладонью исчезают веснушки. Мама была хрупкой, слишком хрупкой – дзинь-дзинь! – и трещины морщин проходятся по лицу, на венах распускаются кровоподтеки и губы дрожат. А что было делать с ней – он не знал; сидел часами около кровати и мял край пододеяльника. «Иди, там же целый мир». – «А ты?» - «Я видела, что хотела». Но он не уходил: смотрел на ее лицо, старался запомнить.
Она исчезла просто, без лишнего шума: словно накрыли рукой и спрятали в карман.
Для двоих дом был слишком большим – продали, картины – продали, вещи – раздали, от мамы остался запах ноготков и зацветающий пруд. Гисли решил забрать одну рыбу, а остальных отец выпустил в море: плюх! плюх!... И много белой пены у скал. Почему-то запомнилось именно это: не треморные руки отца, не его испачканная рубашка, не заплаканные глаза, а белая пена.
Переехал в Осло; а в Осло и звезд нет: только блеклая пленка электрических отсветов и шум машин. Маленькая квартирка под чердаком, рыба на подоконнике, учебники по экономике – о счастье речи нет, как бы дотянуть до следующего года, ведь надо выплатить кредит за обучение. Четыре стены, пять рубашек, шесть этажей от подвала до истертого лоскутного покрывала, которое еще мама шила.
Небо сжалось до одного проема окна.
Мир сжался в точку.
Don’t say word and nobody gets hurt
Don’t say word and nobody gets hurt
Прослушать или скачать Mesita Hostages бесплатно на Простоплеер
понедельник, 30 декабря 2013
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
Она говорит: "Быть влюбленным - это значит добровольно обречь себя ждать смсок, рыдать по несколько дней в неделю исключительно из-за того, что она была невнимательна и не оценила твои усилия повесить гирлянду. Это научиться печь морковные пироги, потому что она вегетарианка, это купить себе две симкарты: одну специально для того, чтобы звонить ей в другой город. Быть влюбленным и любить - это значит расстаться, а потом понять, что без нее еще хуже, чем с ней; менять работу, менять место жительства, менять партнеров, менять телефоны, прическу, одежду, начать и бросить курить - пытаться всеми доступными способами заполнить пустоту и понимать, что ее ничем нельзя заполнить".
Любить - это граничит с болезнью. Любить - это лететь через восемьсот километров, в предпоследний день сдавать отчеты, чтобы попасть в проект и увидеть ее, увидеть ее, увидеть и дотронуться до нее; приехать в город, в котором она была какое-то время и собирать остаточные доказательства ее присутствия, чтобы потом лежать и, любуясь потолком, составлять эти бессмысленные сценарии: ты забираешь ее из этого города, из другого города, из дома на побережье, где она живет с мужем - это все неважно, ты забираешь ее. И она слишком крепко держит тебя за руку, и за одну эту секунду, когда она хмурится и сплетает ваши пальцы, ты понимаешь, что она ждала, пока ты вернешься; что, может, она полюбила эти красные клетчатые занавески и запах сырости исключительно потому, что знала: ты вернешься, ты обязательно вернешься, потому что ты слишком сильно ее любишь и с каждым днем тебе становится только хуже.
Она говорит: "Иногда мне кажется, что вся моя дальнейшая жизнь - это пересказ уже случившегося. Я любила ее так, что для другой любви ни сил, ни желания. Мучительный поиск ее черт в других людях, это загадывание: если новой девушке нравится Моррисси, значит, мы сойдемся. Но новой девушке никогда не нравится Морриси. Бессмысленно..." - она обводит рукой помещение и закрывает глаза. "Это все так бессмысленно. Я смотрю на других людей и понимаю, что они встречаются друг с другом не потому, что они испытывают в этом потребность, а потому, что не хотят быть одинокими. И я не хочу быть одинокой. Любви не будет еще долгое время, и ты знаешь это, и все равно заполняешь жизнь дурацкими интрижками, чтобы не чувствовать: ты одна, и теперь это будет длиться практически вечно".
Теперь ты знаешь, что нужно было ответить не так и сказать не то. Нужно было поступить не так и сделать по-другому. И от этого нет никакого проку, потому что эти феноменальные знания пригодятся тебе только в случаях беспредельной тоски и грусти по тому, как другой человек придавал осмысленности твоей жизни, а все остальное время ты будешь жить с непреходящим ощущением, что ты вел себя как кретин и травмировал того, что был ближе всех. Многие называют это взрослением, но я склонен полагать, что это разочарование в себе.
Ты не должен был делать этого, не должен был делать того; лучшее, что ты вообще мог совершить, - никогда не встречаться с ней и не знакомиться, потому что теперь ты можешь сочинять восхитительные истории, в которых она злится и кричит: "Ты разрушаешь мою жизнь!" - и это вполне оправданный упрек (хуже всего то, что любой упрек в твой адрес, - это оправданный упрек). Никто не знает, что такое держать тебя за руку и одновременно жалеть и мечтать ударить тебя. Никто не знает, что такое любить и ненавидеть тебя в одну и ту же секунду. Никто не знает, и ты надеешься, что вскоре об этом забудет и она.
Ты всем рассказываешь, что жизнь продолжается и вроде как веришь в это и сам, а потом она говорит: "Если бы у меня была возможность вернуться в тот день, когда я влюбилась в нее, я бы подошла и попросила ее уйти с места встречи, удалить мой номер и никогда не вспоминать о моем существовании". Тебе плохо не от того, что ты испытываешь сейчас (в общих чертах, ты не испытываешь ничего), тебе плохо от того, что ты все еще помнишь, как она пахнет и как именно она зачесывает волосы, и в чем она спит, тебе плохо от того, что когда-то тебе было хорошо, а сейчас - нет.
"И теперь это будет длиться практически вечно".
Любить - это граничит с болезнью. Любить - это лететь через восемьсот километров, в предпоследний день сдавать отчеты, чтобы попасть в проект и увидеть ее, увидеть ее, увидеть и дотронуться до нее; приехать в город, в котором она была какое-то время и собирать остаточные доказательства ее присутствия, чтобы потом лежать и, любуясь потолком, составлять эти бессмысленные сценарии: ты забираешь ее из этого города, из другого города, из дома на побережье, где она живет с мужем - это все неважно, ты забираешь ее. И она слишком крепко держит тебя за руку, и за одну эту секунду, когда она хмурится и сплетает ваши пальцы, ты понимаешь, что она ждала, пока ты вернешься; что, может, она полюбила эти красные клетчатые занавески и запах сырости исключительно потому, что знала: ты вернешься, ты обязательно вернешься, потому что ты слишком сильно ее любишь и с каждым днем тебе становится только хуже.
Она говорит: "Иногда мне кажется, что вся моя дальнейшая жизнь - это пересказ уже случившегося. Я любила ее так, что для другой любви ни сил, ни желания. Мучительный поиск ее черт в других людях, это загадывание: если новой девушке нравится Моррисси, значит, мы сойдемся. Но новой девушке никогда не нравится Морриси. Бессмысленно..." - она обводит рукой помещение и закрывает глаза. "Это все так бессмысленно. Я смотрю на других людей и понимаю, что они встречаются друг с другом не потому, что они испытывают в этом потребность, а потому, что не хотят быть одинокими. И я не хочу быть одинокой. Любви не будет еще долгое время, и ты знаешь это, и все равно заполняешь жизнь дурацкими интрижками, чтобы не чувствовать: ты одна, и теперь это будет длиться практически вечно".
Теперь ты знаешь, что нужно было ответить не так и сказать не то. Нужно было поступить не так и сделать по-другому. И от этого нет никакого проку, потому что эти феноменальные знания пригодятся тебе только в случаях беспредельной тоски и грусти по тому, как другой человек придавал осмысленности твоей жизни, а все остальное время ты будешь жить с непреходящим ощущением, что ты вел себя как кретин и травмировал того, что был ближе всех. Многие называют это взрослением, но я склонен полагать, что это разочарование в себе.
Ты не должен был делать этого, не должен был делать того; лучшее, что ты вообще мог совершить, - никогда не встречаться с ней и не знакомиться, потому что теперь ты можешь сочинять восхитительные истории, в которых она злится и кричит: "Ты разрушаешь мою жизнь!" - и это вполне оправданный упрек (хуже всего то, что любой упрек в твой адрес, - это оправданный упрек). Никто не знает, что такое держать тебя за руку и одновременно жалеть и мечтать ударить тебя. Никто не знает, что такое любить и ненавидеть тебя в одну и ту же секунду. Никто не знает, и ты надеешься, что вскоре об этом забудет и она.
Ты всем рассказываешь, что жизнь продолжается и вроде как веришь в это и сам, а потом она говорит: "Если бы у меня была возможность вернуться в тот день, когда я влюбилась в нее, я бы подошла и попросила ее уйти с места встречи, удалить мой номер и никогда не вспоминать о моем существовании". Тебе плохо не от того, что ты испытываешь сейчас (в общих чертах, ты не испытываешь ничего), тебе плохо от того, что ты все еще помнишь, как она пахнет и как именно она зачесывает волосы, и в чем она спит, тебе плохо от того, что когда-то тебе было хорошо, а сейчас - нет.
"И теперь это будет длиться практически вечно".
суббота, 28 декабря 2013
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
Attention-gif
Ищу паблики/сайты/форумы/сообщества/конкретные страницы с mental illness support. Не страницы на википедии, а что-то типа анорексии.ру
Английский, немецкий, русский, украинский языки.
Может, вы что-то читаете или знаете?
Ищу паблики/сайты/форумы/сообщества/конкретные страницы с mental illness support. Не страницы на википедии, а что-то типа анорексии.ру
Английский, немецкий, русский, украинский языки.
Может, вы что-то читаете или знаете?
I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
О, Уильям, не открывай глаз.
Держи меня за руку крепче, мой дорогой, и пусть не будет ничего, только крики чаек и шум моря; и пусть не будет ничего, только ты и я, ты и я. Плечо к плечу - и возьми мой шарф, и улыбнись, прошу тебя, улыбнись, когда я проведу ладонью по твоей щеке и сотру слезу. О нет, мой дорогой, мы не прощаемся, не прощаемся, прощания - ничто, а мы с тобой - тепло объятий и поцелуй в тамбуре поезда, который везет нас в неизвестном направлении, а мы с тобой - одна чашка на двоих, одно одеяло на двоих, одна жизнь на двоих.
О, Уильям, не открывай глаз.
Обними и уткнись в мою шею, и не слушай ни рева толпы, ни воя сирен; мы были здесь в прошлом году, помнишь? и песок был золотым, и твоя кожа была золотой, и ты, мой дорогой, смеялся, когда я целовал тебя между лопаток, и небо падало постоянно, и ты прятал меня под собой, чтобы спасти. А я задыхался, глядя в твои глаза, я задыхался, чувствуя тебя на себе, я задыхался...
Дорогой, я задыхался, и вода была в легких, и ты ничего не мог сделать, поверь мне, ничего.
Знаешь, так иногда бывает, что плывешь - и сил не хватает, живешь - и сил не хватает, терпишь - и не хватает сил, Уильям, не хватает сил.
О, Уильям, не открывай глаз.
Говори со мной, продолжай говорить со мной. Помнишь, ты обещал мне целое королевство, Вильгельм Завоеватель?.. Помнишь, обещал поля из лаванды, чай из мяты, тонкие шерстяные покрывала и корону из проволоки?.. И ты смеялся, ах, как ты смеялся, и целовал мое лицо, и я чувствовал, что перед нами - целый мир, который я смогу тебе подарить. Перед нами - целая жизнь, которую мы сможем разделить. Но тут - ни принцев, ни королей, ни зеленой лужайки, ни пластинок в истертых конвертах, ни цветов в кашпо.
Только тут ничего этого нет, мой дорогой.
Тут темнота.
И я - темнота.
О, Уильям, прошу тебя, открой глаза.
Дыши, Уильям.
Дыши.
