I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
Грейс знает: откровения измеряются в переполненных пепельницах, дружба строится на чае и печеньях мадлен, от Небраски в Канзас, к голубому небу, пять часов поездом. Вытянуть руки - и чтобы дотрагиваться пальцами облаков, чтобы смеяться и бежать по зеленой траве с холма. И быть свободной; и не помнить, когда завтра идти на работу, и не гладить платье наперед, и не проверять, не закончилось ли молоко на завтрак. Никуда не спешить и бесцельно бродить по океану высокой изумрудной травы, слушать пение птиц, слушать пение сердца.
На столе трещина, и Грейс проводит пальцем по дереву: сама в трещинах, душа покрыта ссадинами и царапинами. Яблочный пирог на тарелке со сколотым краем и шарик мороженного, - Грейс знает: сладкое и долгие разговоры лечат сердце, но предпочитает сжимать ладонь у груди, стараясь смять боль, как использованную салфетку, и бросить на пол. Грейс любит молчать, любит просовывать между пальцев монетку, любит четвертую песню на пластинке, любит танцевать при приглушенной музыке и считать фонарные столбы на шоссе.
Белое платье в красные маки, губы, исцелованные ветром, и коралловая помада - подарок мамы на 17 лет, давно уже не 17, давно уже не 17, а помада все та же и стрелки все такие же длинные. Грейс бежала в 17 через бесконечное пшеничное поле, и мама кричала в спину: "Он убьет тебя, когда ты вернешься", только Грейс, выпутывая платье из жестких колосьев, задыхалась от боли в грудной клетке и бежала вперед. Добежала, а на краю поля никто не стоит в шерстяном пиджаке и в объятья не ловит. Добежала, а впереди только дорога. Добежала, а впереди только пустота.
Пустота.
Чашка горячего кофе и кораблик из желтого чека: жизнь - это придорожные кафе, сатиновые скатерти в клетку, запах пыльной травы, жизнь - это запах нагретого солнцем сиденья, это сумерки, рассеченные красным закатом, это яблоки, украденные из сада на трассе, жизнь - это триста километров днем и еще триста ночью, жизнь - это рывок за рывком, движение.
Грейс знает: жизнь - это золотое рапсовое поле и бутылка холодного молока в сумке. Хочешь - сядь на краю и отдохни. Хочешь - иди вперед.
И Грейс идет, Грейс и ее браслеты из пластика, Грейс и ее серьги из стекла, Грейс и ее сумка из выцветшей кожи, Грейс и ее чувство брошенности, Грейс и ее чувство печали. Грейс не прекращает идти.
Усталость.
Грейс изменяется в километрах и чашках кофе, любовь измеряется в звонках после половины второго ночи, печаль - в скомканных салфетках и пустых баночках от коки около корзины с грязной одеждой. Одиночество - это когда сердце сжимается при виде счастливых пар, это когда не можешь слушать музыки,
это когда лежишь ночью в одежде на застеленной кровати при выключенном свете, и слышно, как за окном проезжает машина, а ты ни жива, ни мертва. Ни жива, ни мертва.
Грейс помнит: как будто внутри ломается механизм счастья и горя, и ты лежишь, неспособная ни засмеяться и, прижав ладонь к животу, пойти в ближайшее кафе, ни заплакать и, закрыв лицо локтями, замычать от боли. Это как выкрутить ручку громкости и, видя название песни на конверте пластинки, не слышать ни звука; целоваться, не ощущая теплоты чужих губ; спать, не чувствую усталости; существовать, не видя ни малейшей причины жить.
Словно выгребли все изнутри, завязали мешок тугим узлом и выставили к мусорным бакам - теперь ни страданий, ни эйфории, ни гнева, ни трепета, теперь ничего, ни-че-го, и будто внутри отдается долгим эхом: "Ничего".
Проводишь ладонью по выскубленному нутру, водишь пальцем по загрубевшей коже и пишешь для самой себя: "Чувствуй". Пишешь: "Живи". Но изо дня в день: ни одного ответа. Ни одного всполоха.
Тишина.
...за спиной скрипит дверь, и он, вытирая мокрые руки о штаны, он, которому она звонит четырнадцать раз в месяц после половины второго ночи, крепко обнимает Грейс со спины и, улыбаясь, целует ее в висок: "Я вернулся. Минут через десять можем ехать дальше".
Грейс сжимает его ладонь.
В такие моменты она вспоминает, что такое быть одинокой.
В такие моменты Грейс все чаще оглядывается на дверь и боится, что вернется не он.
Грейс боится, что вернется пустота.
На столе трещина, и Грейс проводит пальцем по дереву: сама в трещинах, душа покрыта ссадинами и царапинами. Яблочный пирог на тарелке со сколотым краем и шарик мороженного, - Грейс знает: сладкое и долгие разговоры лечат сердце, но предпочитает сжимать ладонь у груди, стараясь смять боль, как использованную салфетку, и бросить на пол. Грейс любит молчать, любит просовывать между пальцев монетку, любит четвертую песню на пластинке, любит танцевать при приглушенной музыке и считать фонарные столбы на шоссе.
Белое платье в красные маки, губы, исцелованные ветром, и коралловая помада - подарок мамы на 17 лет, давно уже не 17, давно уже не 17, а помада все та же и стрелки все такие же длинные. Грейс бежала в 17 через бесконечное пшеничное поле, и мама кричала в спину: "Он убьет тебя, когда ты вернешься", только Грейс, выпутывая платье из жестких колосьев, задыхалась от боли в грудной клетке и бежала вперед. Добежала, а на краю поля никто не стоит в шерстяном пиджаке и в объятья не ловит. Добежала, а впереди только дорога. Добежала, а впереди только пустота.
Пустота.
Чашка горячего кофе и кораблик из желтого чека: жизнь - это придорожные кафе, сатиновые скатерти в клетку, запах пыльной травы, жизнь - это запах нагретого солнцем сиденья, это сумерки, рассеченные красным закатом, это яблоки, украденные из сада на трассе, жизнь - это триста километров днем и еще триста ночью, жизнь - это рывок за рывком, движение.
Грейс знает: жизнь - это золотое рапсовое поле и бутылка холодного молока в сумке. Хочешь - сядь на краю и отдохни. Хочешь - иди вперед.
И Грейс идет, Грейс и ее браслеты из пластика, Грейс и ее серьги из стекла, Грейс и ее сумка из выцветшей кожи, Грейс и ее чувство брошенности, Грейс и ее чувство печали. Грейс не прекращает идти.
Усталость.
Грейс изменяется в километрах и чашках кофе, любовь измеряется в звонках после половины второго ночи, печаль - в скомканных салфетках и пустых баночках от коки около корзины с грязной одеждой. Одиночество - это когда сердце сжимается при виде счастливых пар, это когда не можешь слушать музыки,
это когда лежишь ночью в одежде на застеленной кровати при выключенном свете, и слышно, как за окном проезжает машина, а ты ни жива, ни мертва. Ни жива, ни мертва.
Н и ж и в а н и м е р т в а
Грейс помнит: как будто внутри ломается механизм счастья и горя, и ты лежишь, неспособная ни засмеяться и, прижав ладонь к животу, пойти в ближайшее кафе, ни заплакать и, закрыв лицо локтями, замычать от боли. Это как выкрутить ручку громкости и, видя название песни на конверте пластинки, не слышать ни звука; целоваться, не ощущая теплоты чужих губ; спать, не чувствую усталости; существовать, не видя ни малейшей причины жить.
Словно выгребли все изнутри, завязали мешок тугим узлом и выставили к мусорным бакам - теперь ни страданий, ни эйфории, ни гнева, ни трепета, теперь ничего, ни-че-го, и будто внутри отдается долгим эхом: "Ничего".
Проводишь ладонью по выскубленному нутру, водишь пальцем по загрубевшей коже и пишешь для самой себя: "Чувствуй". Пишешь: "Живи". Но изо дня в день: ни одного ответа. Ни одного всполоха.
Тишина.
...за спиной скрипит дверь, и он, вытирая мокрые руки о штаны, он, которому она звонит четырнадцать раз в месяц после половины второго ночи, крепко обнимает Грейс со спины и, улыбаясь, целует ее в висок: "Я вернулся. Минут через десять можем ехать дальше".
Грейс сжимает его ладонь.
В такие моменты она вспоминает, что такое быть одинокой.
В такие моменты Грейс все чаще оглядывается на дверь и боится, что вернется не он.
Грейс боится, что вернется пустота.