спасибо, я все.

25.10.2013 в 18:35

Пишет  рори был здесь:

ок

@темы: до того, как стало мейнстримом, Лили, Я хочу танцевать с тобой, Майкл, в позе 69, У меня есть отличная идея: давайте обкончаем друг другу лица!, Плачь плачь макэвой макэвой, КРУТИТЕ КОЛЕСО САНСАРЫ

---

Сидим мы с К, и я пересказываю ему сон, где Ф ломает мне правую руку, а я кричу: "Я же пишу ей, зачем ты причиняешь мне столько боли?", и мы с К, понимающе кивая друг другу во время этого пересказа, оба осознаем, что это реминисценция к ситуациям с моим дражайшим отцом и моим физическими травмами на протяжении жизни, в которых я не мог попросить его помощи, потому что быть зависимым от кого-то, по словам Ф и папы, - это слабость.

И К вносит сотую долю предположения о том, что, может быть, может быть, мне стоит пересмотреть свое богобоязненное отношение к Ф. Как следствие, я скрещиваю руки на груди, и от моей открытости и откровенности остается в лучшем случае три слова, я снимаю и надеваю кольцо, снимаю и надеваю.

- Довольно любопытно, - говорит К, - как Вы из раза в раз, после того, как мы ставим под сомнение эти образы, ожесточаетесь и реконструируете их. Вы защищаете их.

- Защищать людей, которые приносят тебе боль, - в сторону произношу я, испытывая раздражение, - это глупо.

- Глупо? - удивляется К. - Люди называют это "преданность"

@темы: Подними индекс самоубийств своим вкладом, Это мой мальчик!, Фелиция Бауэр выела мои вены

---

Дочитываю Бернхарда.

И вдруг, почти в конце, когда он в "Холоде" описывает, как он умирал в госпитале, умирал и читал Достоевского, меня вдруг как-то осеняет, что ведь и Кафка, когда лежал в санатории и умирал, выкашливал легкие, и у него тоже не было никакой надежды на какие-либо изменения, он читал Достоевского, а потом - у Брода - эти длиннющие списки из еврейской литературы, Кьеркегора и Достоевского, куча комментариев.

Любопытно даже не то, что Достоевский - это какой-то символ умирания, предвестник скорой смерти, начинаешь по-настоящему понимать его, только когда умираешь. Любопытна сама идея, что жизнь возможна за пределами книг, что существует некоторое место - определенно точное место - в котором мы умираем и читаем Достоевского, и так или иначе мы там оказываемся.

Смерть - это фикция; точно такая же, как счета за мобильный, деньги на карточке, книги, которые ты кому-то отдал.
Не явление, а состояние. Пять минут на эскалаторе к поезду, который увезет тебя подальше с окраин.

хх

"И все вместе это снова дает вспышку той вечной моей боли, которая вдали отсюда как будто затихает, но на самом деле неизлечимо усиливается, и нет против нее никаких средств".
Томас Бернхард.

@темы: Подними индекс самоубийств своим вкладом, Фелиция Бауэр выела мои вены

---

Захарова, "Ланвин", здесь

Первый признак начала познания — желание умереть. Эта жизнь кажется невыносимой, другая — недостижимой. Уже не стыдишься, что хочешь умереть; просишь, чтобы тебя перевели из старой камеры, которую ты ненавидишь, в новую, которую ты только еще начнешь ненавидеть. Сказывается тут и остаток веры, что во время пути случайно пройдет по коридору главный, посмотрит на узника и скажет: «Этого не запирайте больше. Я беру его к себе».

Франц Кафка

@темы: до того, как стало мейнстримом, Лили, Подними индекс самоубийств своим вкладом, Я завещаю это своим детям, Как насчет щепоточки страданий

---

Это самое красивое утро в Нью-Йорке.

Вы записываете, мисс Дэлловэй?.. Да ну что вы, к чему это? Поэтично? "Самое красивое утро в Нью-Йорке" - да-да, хах, да-да - улика номер один: стопка писем с почтовым штемпелем Монреаля. Послание от 22 ноября: "Я только и думаю о тебе, я думаю о том, как крепко сжимаю тебя в своих руках и прижимаюсь губами к твоему плечу. Нет ничего лучше, чем держать тебя в объятьях, нет никого лучше тебя. Я люблю тебя так сильно, что у меня перехватывает дыхание, когда я стараюсь неслышно произнести твое имя. Когда я зову тебя, слышишь ли ты?..". В Монреале, говорят, пахнет рыбой и дешевым портвейном - да-да, да-да - город рыбаков, пять с половиной улиц и огромный порт, мисс Дэлловэй, отличное место для прозябания.

Я не очень люблю путешествовать: чемоданы, документы, наличные - обязательно забудешь что-нибудь, а потом Шарлотта - моя жена (она печет прекрасный яблочный пирог по выходным, вы должны обязательно прийти на один из наших обедов, я настаиваю) - начинает пилить. "Роланд, неужели ты не мог проверить все заранее?.." А было бы что проверять, мисс Дэлловэй? Когда мне было 19, я сел в первый попавшийся поезд и два года ездил по стране. Все, что я хочу взять с собой, - у меня над головой, но Шарлотта утверждает, что без бритвенного станка далеко не уедешь. Улика номер два, дорогая, пишите разборчивее, пожалуйста, нам ведь еще заполнять рапорт: букетик из бумажным цветов, пахнущий духами от Элизабет Арден. Приколот к фотографии. Две улыбающиеся девушки. Надпись сзади: "Нью-Арк, лето 1998. Я люблю тебя сразу на трех языках".

Я, знаете, в свое время умел говорить на испанском: был у меня один амиго, с южного побережья, да-да, да-да, мисс Дэлловэй, я не все время чах за столом, мы с ним работали с организованной преступностью - так вот, когда я попросил его научить меня испанскому, он сказал: "Испанский не нужно учить - его нужно чувствовать". Прямо так и сказал. Улика номер три, обратите внимание: короткое платье до колена, с тонкими бретельками. Хлопок. Белые цветки на канте. Те же духи. Элизабет Арден, мисс Дэлловэй, Э-ли-за-бет Ар-ден, следите за моей мыслью, будьте так добры.

А?.. Нет, нет, конечно, потом я перевелся в центральное управление: зарплата больше, график легче - у нас с Шарлоттой, знаете, два сына, тут не до погонь и перестрелок. Скучаю, конечно, иногда смотрю на молодых офицеров - завидую - а потом думаю, что мне сорок пять этой осенью, какая тут работа "в поле". Улика номер четыре: смятая бумажка, погрызенный карандаш. В правом углу: 12:34. "Сейчас за полночь, я лежу на своей кровати и думаю о том, что, наверное, не стоило всего этого говорить... Я была зла, боже, я была так зла. Ты и он, он держит тебя за руку, и ты смеешься и наклоняешься к нему - кто я для тебя, кто я, откуда у меня берется эта сила закричать, ты бы только знала, ты бы только знала, что " дальше неразборчиво "...и я задыхаюсь, а ты кричишь: перестань, перестань - как будто бы я могу, как будто бы я и впрямь могу перестать. Ты бы только знала... Помнишь, как год назад я стояла рядом с тобой, а ты сказала, что любишь меня больше, больше всего на свете? Иногда мне кажется, что ты ненавидишь меня и просто исподтишка стараешься уничтожить. Ты неправа и несправедлива" неразборчиво "..если бы я только могла перестать тебя любить, забыть о тебе, если бы только был способ..."

Нет, Шарлотта у меня не такая: никаких букетов, писем, шоколадных конфет. До смешного, знаете, мисс Дэлловэй, на первом свидании она вернула мне цветы и попросила что-нибудь, что пригодится в хозяйстве, да-да. Она у меня настоящая работница - что ни день, то готовит, убирает, трет, полирует, за детьми смотрит. Умница, я и правда горжусь ей. Мы когда в первый раз встретились - я ошалел от ее красоты: густые каштановые волосы, красный цветок за ухом, талия - пополам сложить можно, а как она танцевала!.. Вы бы видели! Улика номер пять: вскрытая пачка обезболивающего, не хватает 16 таблеток, открытая бутылка водки. Пойдемте дальше, мисс Дэлловэй, вы не бойтесь, скоро обвыкнитесь, тут ничего такого нет, да-да, ничего такого. Улика номер шесть: два канцелярских ножа для открытия писем, так, аккуратнее, доставайте записку, а то совсем расплывется. Так, так, так. "...а теперь ничего не чувствую, а кажется, что ты была для меня миром, а теперь тебя нет. И меня нет" дьявол, ручка потекла "...что мне делать, если теперь меня не существует, что делать, если теперь ты недосягаема для меня, что делать. Как вообще дальше продолжать жить, если никакой жизни нет". Мисс Дэлловэй, ну-ну, ну-ну, дорогая, еще насмотритесь, еще напереживаетесь, под диктовку пишите, а то совсем бумага развалится...

"Ты говоришь, я всегда выбираю самый простой путь, самый легкий способ. Ты говоришь, что я никогда не думаю об остальных. Я думаю. Я думаю о тебе каждый день. Я думаю о тебе, когда вижу кретинские платья в белые ромашки, когда слышу запах Элизабет Арден, этой дешевой подделки под настоящие духи, я думаю о тебе, когда вижу цветы, когда вижу других девушек, когда смотрюсь в зеркало. Я не перестаю думать о тебе. Но я не могу больше. Не могу больше. Не могу больше быть в жизни, в которой тебя нет".

Ну все, а дальше - на освидетельствование, заполняете формуляры - вам в канцелярии скажут, какие именно, говорите с родными, и забываете.

Вам кофе с молоком или без?

@темы: тексты, Подними индекс самоубийств своим вкладом, Фелиция Бауэр выела мои вены

---

прикладная экстраверсия

Больше всего на свете я не люблю навешивание ярлыков в духе: интроверт - молчаливый замкнутый социофоб, экстраверт - туповатый общительный лабрадор.

Прикладная экстраверсия

В начале XX века Карла Густав Юнг, сидя в одной премилой кофейне с окнами на Хофбург, поделился предположением о том, что поведение человека может быть детерминировано не только требованиями общества, бессознательными мотивами родителей и бессознательным самого индивида, но и определенной долей генетической предрасположенности. «Что за чушь!» - фыркнула официантка, верующая исключительно во фрейдизм, и оставила Юнга один на один с его кофе. В 1921 вообще было странно поднимать такой вопрос, так как исследования личности и психики индивида только-только начались, а Юнг, решительный парень, шагнул на три десятилетия вперед и передал межвременные братские объятья Гансу Айзенку, написав «Психологические типы». В «Типах» Юнг впервые употребляет такие любопытные слова как «экстраверт» и «интроверт» и, выдержав определенную интригу на ста страницах, дает определение этим восхитительным феноменам:

8 психологических типов Юнга

1.Экстраверт, как утверждает Юнг, - это индивид, чье либидо, то есть, жизненная энергия, направлено вовне: на предметы, события и окружающих людей. Для реализации себя и своих жизненных потребностей экстраверту требуется включать в свой личный мир большое количество посредников и исполнителей этих потребностей.

2.Интроверт, почти нежно добавляет Юнг, - это индивид, сфокусированный на своих личных переживаниях, черпающий энергию в созерцании и рефлексии. Для достижения целей своей жизненной программы и хорошего самочувствия ему хватает своей собственной компании.

Для Юнга экстраверсия и интроверсия – это пшик, ничто, всего лишь базовый тип установки, который утверждает, как именно индивид воспринимает и обрабатывает мир вокруг себя. Самый вкусный кекс, поставленный на самую высокую полочку,– это тип психологической функции. Всего их 4, все они прекрасны и изящны, как балеты Дягилева: 1) мышление 2) чувство 3) ощущение 4) интуиция. Что это значит, кроме того, что Юнг имел тягу к излишним классификациям? Это означает, что всего он выделает четыре типа личности, в соответствии с преобладающей функцией:

1)Мыслительный: действия совершаются в соответствии с собственными законами мышления, и мир вокруг сводится в понятийную связь согласно этим законам. Данный тип не связан с классической логикой или какими-то объективными процессами аналитики, а сводится к цепочкам: я считаю, что так правильно, поэтому я так и поступлю.

2)Чувственный: действия совершаются согласно ценностной программе. Тип никак не связан с реальными моральными ценностями, а опирается на внутреннее представление о них, и сводится к цепочкам: я чувствую, что так поступить будет хорошо.

3)Ощущающий: действия совершаются согласно информации, получаемой органами чувств. Мне станет комфортнее, теплее, приятнее, если я так поступлю.

4)Интуитивный: действия совершаются согласно внутренней бессознательной программе. Мне кажется, что так будет лучше, поэтому я так поступлю.

Если к каждому из этих типов добавить базовый тип установки (экстраверсию и интроверсию), мы получим 8 психологических типов Юнга. Пять лет работы одного из светил психиатрии в четырех абзацах – умею, практикую.

В целом, на этом можно было и успокоиться, оставить пылиться на полках описание параметров чужой личности, но у Ганса Айзенка было другое мнение на этот счет. В 1933 он, эмигрировав в Америку и не поступив на физический факультет (победитель по жизни), был прибит волнами быта к факультету философии и социологии, где его смыло в бухту психологии, в которой он и провел всю оставшуюся жизнь. Возможно то, с каким спокойствием он воспринял крушение своих жизненных планов, и заставило его обратиться к психотипам Юнга, а возможно, ему просто нравилось звучание этих слов, но так или иначе, он решил доработать эту теорию и, после десяти лет полевой работы, потрясая многостраничной рукописью, заявил, что вся его жизнь была ложью.
Айзенк изучал, как определяются черты личности в зависимости от того, как люди ведут себя в различных ситуациях, и выделил 4 уровня взаимодействия людей с другими люди, на основании которых можно говорит о доминировании каких-то личностных диспозиций:

базовые черты личности по Айзенку, нейротизм и стабильность

1.Изолированное специфическое действие, построенное на базовых функциях: ты встретил незнакомца – как ты себя поведешь? Заговоришь с ним или сделаешь вид, что его не существует? А если заговоришь, то о чем? О погоде или о том, что недавно у тебя умерла соседка, а сам ты ненавидишь пшеницу и повышение налогов?

2.Часто повторяющиеся действия в содержательных жизненных ситуациях: друзья зовут тебя гулять – ты идешь или нет? А если идешь, как долго ты проводишь с ними время? О чем вы говорите? Как ты себя ведешь во время этого?

3.Комплексы часто повторяющихся действий, построенные на базовых функциях (то есть, 2, функционирующее как 1): как часто ты бываешь в компаниях, любишь быть один или с другими, любишь сам говорить или слушать.

4.Комплексы действий, которые проявляются в содержательных жизненных ситуациях (3, функционирующее как 2): если ты часто бываешь в компаниях, значит, любишь говорить, а если любишь говорить, то тебе нравится внимание.

Айзенк утверждает, что интроверсия и экстраверсия – это производное от биохимических процессов в организме и оно предопределено генетически. Шах и мат, Зигмунд Фрейд.
Поедая брауни, которые пекла его секретарша, он также обмолвился, что по-настоящему умные люди понимают: генетическая предрасположенность сама по себе – шлак, из которого мало что вытянешь. Механизмы, которые ее реализуют, - вот что действительно взрывает эту научную вечеринку и заставляет танцевать на столах весь департамент психологии Лондонского университета. Что же это за волшебство, Алиса, о котором ты говоришь? – поинтересовался кто-то из соседнего кабинета у Ганса.

Нейротизм и стабильность, - ответил он. Айзенк считает, что интроверсия – это детище двух монстров: быстрого формирования возбуждения на внешние раздражители и высокой степени нейротизма, которая определяется обильной эмоциональной реактивностью на изменения во внутренней среде. Что означают эти трудные слова на практике? Если дотронуться до интроверта, он может еще несколько дней помнить о том, что вы до него дотронулись, и переживать это глубоко внутри себя. Экстраверсия – это внебрачный ребенок медленного формирования возбуждения и высокой степени стабильности на раздражители. Если ты называешь экстраверта грязной шлюхой, он может забыть оскорбление через десять секунд после того, как ты вообще это произнес, и лишь приподнять бровь в ответ.

А теперь внесите в студию мертвую проститутку, потому что на ней мы и будем показывать, как экстраверты и интроверты работают в реальной жизни.
Так как я сам экстраверт, в 90% разговоров, в которые я вообще вступаю, кто-то так или иначе называет меня социальной блядью. Что бы я делал, не работай моя психика по механизму стабильности? Я бы сидел в углу и переживал эти гнусные инсинуации, страдал из-за того, что меня обзывают, и старался изолироваться от людей. Но я экстраверт, а это значит, что я вообще мало значения придаю персонализированной информации (насрать на всех остальных людей, кроме себя, - так можно выразить это проще). Примеры, которые будут разобраны дальше обобщены, стандартизированы и стереотипны, а это значит, что не все экстраверты так себя ведут и так реагируют, но в большинстве случаев можно ожидать именно такой реакции.

Итак, у нас есть экстраверт Эрик. Эрику 27 лет, он глава отдела связей с общественностью крупной компании. Ежедневно через Эрика проходит около двухсот людей, с каждым из которых Эрик должен пообщаться и получить от них определенную информацию для того, чтобы продолжать адекватно и эффективно работать. Эрик любит ходить в кино, читать и обсуждать книги, ходить в бар по пятницам и общаться со своими друзьями, которых у Эрика – внимание – четверо.
У нас также есть интроверт Иллай. Ему 29, он работает в отделе технической поддержки и большую часть дня он проводит наедине со своим компьютером, слушая даунтемпо и Радиохэд. Все было бы идеально, если бы Эрику и Иллаю не приходилось ежедневно контактировать друг с другом и причинять друг другу кучу дискомфорта своим поведением. Иллай, в общем-то, не агрессивный парень, но каждый раз, когда Эрик врывается в его кабинет, забыв постучать и подождать ответа, Иллаю кажется, что он готов разодрать его лицо и сломать ему позвоночник. А Эрик никак не может понять, почему этот хмурый ублюдок из техпома не может сделать над собой усилие и быть хоть каплю дружелюбнее.

Проблема №1: отношение к окружающему миру
Каждый раз, когда Эрик приходит к Иллаю, последний злится из-за того, что Эрик не проявляет должного внимания к его личному пространству и зоне комфорта: Эрик не стучится, не спрашивает разрешения войти и не извиняется за беспокойство. Но Эрик далек от этой проблемы, как в 16 веке люди были далеки от микробиологии. Для Эрика весь мир – это место, в котором можно и даже необходимо собирать информацию. Эрик не делит вещи на свои и чужие: все, окружающее его, - источник информации, которую он может обработать, а дальше, в зависимости от обстоятельств, передать или сохранить для дальнейшего использования. Все вещи, окружающие Эрика, можно трогать, двигать, менять местами и делать с ними практически что угодно, если это даст ему какой-то новый опыт: что будет, если смешать черную и белую краски для волос и помазать этим брови? Что будет, если засунуть фольгу в микроволновку? А как будет выглядеть енот, если его побрить? Сколько минут нужно, чтобы за тобой приехала полиция, если ты выйдешь голым на улицу? Экстравертов волнуют не сами вещи, а то, как эти вещи взаимодействуют друг с другом, и что происходит в результате этого взаимодействия. «Зачем ты поджег парламент, Гай?!» - «Ну эм… я просто… как тебе объяснить…». Эрик не испытывает проблем с тем, чтобы давать что-то кому-то взаймы: книги, фильмы, одежду, чашки, сигареты, тетради – и не особенно переживает, приглашая людей в свою квартиру, оставляя их спать на своем диване (ведь, пока эти люди спят, можно рисовать маркером на их спине и целовать их в плечи, чтобы смотреть, как именно они реагируют во сне на поцелуи).

Иллай подобное дерьмо не может перенести, потому что окружающие его вещи – это часть его самого. Интроверты очень много внимания уделяют тому, чтобы то, чем они пользуются постоянно, принадлежало исключительно им: как они пользуются руками, ногами и языком, так они пользуются техникой, мебелью, одеждой, предметами интерьера. Чтобы разделить эти вещи, которые интроверты подбирают очень тщательно и стараются не менять до самого последнего конца (один из примеров: купить свитер, носить его три года, а потом, когда он порвется, купить точно такой же, только другого цвета), они должны доверять человеку, который хочет завладеть этими вещами. Когда Эрик врывается в кабинет, который Иллай обставлял два последних года, садится на край стола, который Иллай заказывал из шведской Икеи, забирает ручку Иллая, которую тот купил себе в уютном крафт-магазинчике в Париже, и спихивает со столешницы любимую фигурку тюленя Иллая, тот начинает прикидывать, сколько лет ему дадут за убийство с особой жестокостью.

Эрик не хочет бесить Иллая: для него прийти в чужое место, начать трогать вещи и разговаривать – это способ избавиться от стресса и неизвестности. Чем больше информации экстраверт получает о происходящем, тем увереннее он себя чувствует и тем меньше вероятность того, что он сделать что-то не так.

Проблема №2: промышленный шпионаж и система кодировок информации Шеннона
Итак, теперь мы знаем, что Эрик делает свои грязные экстраверсивные дела, чтобы не чувствовать себя в опасности и снижать риск провала незапланированных действий. Иллаю кажется, что Эрик только и ждет момента, когда он начнет дописывать кусок какой-нибудь программы, чтобы ворваться в его кабинет и начать вытаскивать единорогов из-за штор. Иллай не имеет понятия, что последние два месяца Эрик только и делает, что общается с другими членами отдела техподдержки, чтобы собрать как можно больше информации об Иллае и построить с ним эффективное общение. Со стороны кажется, что Эрик – пиздючий ящик, который приходит в техпом, чтобы потрепаться об отпволокне, пачкордах и базах данных, которые просрала бухгалтерия, но на самом деле он узнает, как можно сделать их общения с Иллаем проще. Экстраверты вступают в контакты с другими людьми, чтобы уточнять изменения в окружающей среде и согласовывать свое поведение с новой информацией. Почему тогда им нужно общаться с таким большим количеством людей? Дело в том, что экстраверты феноменально круто обрабатывают внешнюю информацию, и они склонны выстраивать громадные модели взаимодействия иногда просто для того, чтобы минимизировать свои усилия в решении какой-то проблемы.

Например. Каждое утро Эрик едет на своей машине из пригорода в 7-20. Кофейня, где он заказывает себе кофе и бейгл, открывается только в восемь утра, и, если Эрик будет ждать ее открытия, он попадет в пробки и опоздает на работу. Поэтому Эрик начинает общаться с Ингой из отдела сбыта продукции, которая живет неподалеку от этой кофейни. Инга упоминает, что подруга ее детства - главная управляющая этой кофейни, и берет Эрика с собой на одну из посиделок. Эрик знакомится с Француазой и ее парнем Эрнестом, у которого точно такая же машина, как и у Эрика. Во время этого вечера Эрик договаривается с Француазой о том, чтобы он мог забирать свой кофе в 7-40, а взамен предлагает Эрнесту услуги своего механика, которому Эрик позвонит на выходных и попросит посмотреть машину Эрнеста бесплатно взамен на билеты на футбольный матч, генеральным спонсором которого выступает их компания.
Иллай просто меняет кофейню, в которой он заказывает свой латте.

Для Эрика кофе в той конкретной кофейне не несет божественного предназначения, просто для него проще и быстрее поговорить с пятью людьми и провести вечер с незнакомой компании, чем открыть карту и посмотреть, где находятся другие кофейни в его районе. Экстраверты обычно знают многое о многих, но теряются в решении конкретных задач, связанных с логистикой и транспортировкой: проще спросить дорогу, чем открыть карту. Проще познакомиться с семью незнакомыми людьми и попросить их донести твое фортепиано, чем нанять грузчиков.
Эрик как бы рассеивает информацию и образует вокруг себя сеть знакомств, по которой он добирает необходимые сведения. Он ненадолго задерживает эту информацию и передает ее дальше, другим людям, для решения каких-то задач.

Иллай скорее похож на маленький цех кодировки данных: интроверты склонны к глубокому анализу происходящего с ними, поэтому, когда Эрик прибегает к нему и рассказывает обо всем, Иллаю нужно какое-то время, чтобы обдумать сказанное им и закодировать эту информацию. «У тебя замечательный галстук» - это уйдет в коробку «личное». «Валенция из департамента охраны перекрасилась в блондинку» - это пойдет в корзину. «Нам нужно доработать сайт» - это «рабочее». Интроверты упаковывают входящую информацию, вбирают ее в себя и переваривают ее внутри – на это требуется время. Поэтому чем чаще к нему приходит Эрик, тем большее напряжение испытывает Иллай: Эрик постоянно говорит о чем-то и ставит какие-то задачи, но у Иллая не хватает времени на рефлексию и выработку эффективной стратегии.


Проблема № 3: «я думал, это останется между нами!»
По вечерам, когда Эрик делает Иллаю массаж, тот рассказывает ему, что на конкурирующую компанию нелегально работают два программиста, которые обваливают схожие сайты для поднятия рейтинга. Через три дня Иллай узнает, что Эрик подал в суд на эту компанию. Как минимум, Иллай охуевает от такого поворота, потому что эти два программиста – его бывшие одноклассники. «Я думал, это останется между нами», - разочарованно тянет Иллай и перестает рассказывать Эрику о чем-либо.

Как экстраверты пользуются информацией? Эрик общается с людьми исключительно для того, чтобы передавать какие-то сведения дальше и получать от этого материальный и социальный профит. Если ты знаешь, что секретарша спит с начальником, ты можешь приходить на работу позже в те дни, когда они ночуют вместе. Если твои конкуренты используют грязные методы, ты можешь растереть их в порошок. Эрику не важен источник информации – ему важно ее содержание. Ему безразлично, откуда он узнает о нечестной конкуренции – от Иллая или от уборщицы – для него имеет ценность сама информация и привилегии, которые она дает.

Вторая Сцилла в анализе информации: экстраверты не могут сконцентрироваться на решении внутренних конфликтов и плохо понимают, что именно от них требуется, если информация должна остаться закрытой. «Я чувствую себя усталым и разбитым после совещание», - говорит Иллай, и Эрик не знает, как реагировать на это. Он не может передать информацию дальше, так как она явно носит приватный характер, и не может встроить полученные сведение в обычный механизм переработки: экстраверты получают информацию для того, чтобы в дальнейшем что-то делать.
Для Иллая этот разговор носит доверительный характер, ведь он отдает Эрику кусочек информации, которая раньше хранилась внутри самого Иллая: ему не нужно какого-то действия в ответ. Он делает это потому, что демонстрирует, как для него важно общаться с Эриком.

Проблема № 4: «ты не обращаешь на меня внимания!» = поиграй со мной! Принеси мне мертвого гуся! Давай взорвем это здание и начнем принимать наркотики!
Как мы выяснили, единственный способ для экстравертов собрать информацию – обратиться к внешнему миру, расположенному в пределах эго-сети самого экстраверта. Предположим, Иллай, смирившись с не всегда адекватным поведением Эрика, стал замечать, что он все чаще думает о том, когда же Эрик снова к нему придет, и с удовольствием посвящает ему время после работы, когда все важные дела выполнены. Иллай, рассматривая свой внутренний мир, отмечает, что ему не так уж и неприятно, что Эрик приходит к нему и трещит над его ухом, и, в целом, он готов даже сделать что-нибудь, чтобы тот заходил к нему чаще.

У интровертов всегда существует некоторое ранжирование приоритетов: определенно время я провел в страдальческих конвульсиях от того, что мой интроверт уделял сначала время работе, и только потом – мне. Практически в каждом случае, когда он говорил, что занят и ему необходимо время, чтобы закончить работу, я слышал: «Меня не интересуешь ты и твои интересы, я должен сконцентрироваться на действительно важных вещах». И только спустя какое-то время, после долгого проговаривания, я осознал, что просто мы работаем по-разному: для экстравертов чем-то разумеющимся выглядит переставление персоны, вызывающий интерес, в топ-лист и увеличение контактов с ним; интроверты видят в этом очень и очень стремный кинк. Эрик заходит к Иллаю во время обеда, ланча, времени на чай, заходит, чтобы распечатать бумажки, поговорить о погоде и одежде, и не понимает, что это только увеличивает раздражение. Эрик делает этого и для того, чтобы постоянно обновлять сведения об Иллае: он никуда не ушел, не женился на исландке, не принял буддизм, он по-прежнему работает в техпоме и хочет с ним поужинать.
Интроверты не увеличивают количество контактов: они выделяют время.

Например, раньше с 22-30 до 23-45 Иллай смотрел «Адскую кухню», пил белое вино и гладил собаку. Теперь он отказался от этого и час пятнадцать проводит за тем, что чешет Эрика за ухом и слушает о том, как он провел день.

Очень важно понимать, что, раз экстраверты анализируют только внешний мир, чем меньше признаков ваших чувств и эмоций вы оставляете во внешнем мире, тем выше степень раздражительности, неуверенности и беспомощности экстравертов. «Как я могу быть уверена, что она меня любит, если она не написала мне в течение дня?». «Я не знаю, что и думать. Может, он не хочет вообще общаться со мной».
Не обязательно каждый раз вскрывать свой внутренний мир и рассказывать о глубине своих чувств: достаточно оставлять подтверждения тому, что с предыдущего раза, когда вы сказали, что любите своего экстраверта, не произошло ничего нового и эта информация по-прежнему соответствует действительности.

Проблема № 5: «ты не ценишь того, что я делаю!»
Теперь Эрик каждое утро надевает лучшую рубашку, поднимается на 20 минут раньше и укладывает волосы. Он следит за тем, как и что он говорит, старается не тревожить Иллая по мелким вопросам, а параллельно с этим продвигает три проекта, общается с правительством по вопросам охраны культурного наследия, ездит на конференции, лечит собачек в приюте, выделяет деньги сиротам и продвигает свободную от гендерных стереотипов рекламу. Эрик делает это не потому, что в конечном итоге Иллай похвалит его: Эрик занят этим потому, что это все входит в его программу жизненных ценностей. Его жизнь занята трансфером информации и общением с другими людьми, которым он помогает добиться каких-то целей, и в результате, экстраверт очень часто теряет «значимость» того, что он делает. «Я трачу свою жизнь впустую», - говори Эрик, дописывающий десятую статью на этой неделе. «Я не делаю вообще ничего!».

Для экстравертов очень низко значение внутреннего одобрения собственных действий, которое фантастически высоко для интровертов. Ни один интроверт и пальцем не пошевелит, если не будет испытывать хоть какого-то внутреннего импульса сделать это. Точно так же не сделает ничего и экстраверт, если он не будет уверен, что его работа будет оценена извне.

Самое худшее эмоциональное наказание для экстраверта – проигнорировать его работу.
Иллай очень гордится тем, что делает Эрик, и рад, что тот так смело и дерзко реализует себя в этой жизни. Но Иллай не афиширует эти наблюдения, так как это его «внутренняя» информация. Раз за разом Эрик приносит Иллаю свои достижения и не получает в ответ никакой реакции. Экстраверсия требует завершенности действий: экстраверт что-то сделал, это кто-то увидел и экстраверту сказали что-то о его работе. Это не обязательно должна быть похвала – это должен быть фидбек.
«Ты видел, как я выступал?» - спрашивает Эрик и мнет край рубашки. Экстравертам очень важно знать, что их работа нужна кому-то, так как они нацелены на то, чтобы отдавать, а не сохранять. «Ты хорошо справился», - говорит Иллай, и в результате чего следующие два дня Эрик источает блаженство.

Как только вы начнете понимать, что экстраверсия – это не желание поболтать ни о чем и не способ отвлекать вас от работы, это не постоянное веселье и не подозрительный оптимизм; как только вы осознаете, что экстраверсия – это такой мученический способ переработки информации и контактов с реальностью, который требует определенного внимания и поддержки со стороны,

Вы поймете, что экстравертам тоже нужны одеялки и чашечки горячего шоколада.
И еще им нужна любовь.

Впрочем, как и всем нам.

Вопрос: сегодня мы выучили много нового?

1. да, капитан!		277	(100%)
Всего:		277

@темы: тексты, Лашден, стыдоба-то какая, до того, как стало мейнстримом, Лили, Я завещаю это своим детям, эта аналитика веселее, чем секс с мертвой проституткой

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

школярские стишки

К говорит: "Скажите, когда она ушла, вы почувствовали себя отверженным?"
"Знаете, - говорю я и поправляю волосы, - я почувствовал себя книгой на восемьсот страниц про отверженных".

Знаете, - говорю ему я, - я перестал проверять телефон и личные сообщения, на рациональном уровне я смирился с произошедшим и принял изменения.
К говорит: "Вы работаете по 15 часов в сутки".
Знаете, - говорю ему я, - в первую неделю, когда я не работал по 15 часов в сутки, я ложился на пол и плакал часами. Вы понимаете? - повторяю я. Это не эвфемизм. Я ложился на пол и плакал. Часами.

"Когда я впервые поругался с ней, и она перестала со мной разговаривать, я пошел и разрезал себе бок, потому что мне казалось невыносимой мысль о том, что она терпит боль из-за меня".
Вы чувствуете желание сделать это сейчас?
"Сейчас?.. Нет. Она отомщена. Все правильно".

Когда я выхожу из кабинета, я останавливаюсь около зеркала, чтобы посмотреть на то, как выглядит мое заплаканное лицо.
Оно не отличается от того, что я вижу каждое утро.
Ах да, точно.
Заплаканное лицо - это то, как мое лицо теперь выглядит всегда.

Я перестал различать фотографии, на которых я грущу и на которых я не грущу.

хх

ни имени не помню, ни лица
и без конца
звоню по таксофону
в город,
которого на карте нет
окликиваю в темноте прохожих;
бегу за тенью

ни голоса не помню, ни объятий
завернутый в туман
и слякоть,
я жду тебя на всех вокзалах,
куда ты не приедешь

бездомным псом скитаюсь
по подъездам,
забыв адрес спасенья

о,
если бы я мог из сновиденья
тебя вернуть

@темы: тексты

---

ВО СЛАВУ САТАНЫ

Я СКАЗАЛ СЕБЕ: ЛАШДЕН, ДАВАЙ БЕЗ ХУЙНИ. ТУТ ВИСИТ СПАЙДИПУЛ, НАДО ПИСАТЬ ГАННИБАЛА, А ЕЩЕ СТАТЬИ, ПИСЬМА, ВСЕ ТАКОЕ.
ЗАМЕТАНО, БРО, - ОТВЕТИЛ Я СЕБЕ, СНЯЛ ШТАНИШКИ И ЗАЛИЛ ВСЕ РУКИ БЛЕСТКАМИ, СМОТРЯ ПЕРСОН ОФ ИНТЕРЕСТ.

У черных есть чувство ритма, у Лашдена есть чувство вины.
И СОМНИТЕЛЬНЫЕ КИНКИ!!

я посвящаю этот текст моим тлеющим братьям, я ненавижу вас, пацаны.


Название: Loving you is not a crime
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Фэндом: Person of Interest
Персонажи: Джон Риз/Гарольд Финч
Рейтинг: R
Жанры: romance
Размер: мини
Статус: закончен
Предупреждения: кинк на руки, dubious sub!Harold
Саммари: ну типа все горят в чувствах Гарольд проебывает мистера Риза, и мистера Риза трудно найти, легко потерять и невозможно забыть

KE KE KE KE KE

Финч не уверен, что все идет по плану, так как первоначальный план не включал в себя катастрофический провал.
Финч вообще ни в чем не уверен.

Например, сегодня с утра Финч казался себе почти адекватным человеком, имеющим небольшие проблемы в области доверия, но сейчас полдень, и Гарольд стоит около книжного стеллажа и вырывает страницы из оригинального издания «Процесса» Кафки.
Почему?
А почему, собственно, и нет.

Финч авторитетно считает, что умирает от рака мозга, который заставляет его выходить из дома на полчаса раньше, чтобы успеть проверить, добрался ли Джон до штаба без проблем и успел ли он позавтракать. С каждым днем болезнь прогрессирует все больше, и если еще месяц назад Гарольда мало заботило, что именно надевает мистер Риз в эти промозглые осенние дни, то вот уже три дня как Финч начинает утро с дежурной фразы: «Джон, не хочешь ли ты взять отгул и приобрести себе теплую одежду?».
«Я в полном порядке», - отвечает идеальный мистер Риз, а потом улыбается своей идеальной улыбкой, поправляет свое идеальное пальто и расстегивает пуговицу на пиджаке.
Финч не верит ни единому его слову и в свободное время просматривает каталоги Бриони (у них есть пара очень симпатичных кашне, кстати говоря).

Вообще, Финч любит порядок, но конкретно сегодня он предпочитает бросить книгу на пол и снова подойти к компьютеру: нет, мистер Риз до сих пор не дал о себе знать. Возможно, он сменил документы, женился на мексиканке и нянчит своего первенца – и все это за два часа. Возможно, он ограбил банк с помощью танка и теперь пытается вырваться из гнусных лап правосудия. Возможно, мистер Риз мертв.
Хотя нет.
Конечно, нет.

«Он не может быть мертв…» - одними губами произносит Финч и снова смотрит в монитор, надеясь увидеть какой-нибудь спасительный знак, который позволит не терзаться отчаянием.

Финч чувствует себя уязвимым.
Финч чувствует себя беспомощным и слабым каждый раз, когда срывается на нервное: «Мистер Риз?», которое через пять секунд переходит в паническое: «Джон, ты в порядке?!», а потом перерастает в высокое истеричное: «Что происходит, Джон?!». Финч чувствует себя спасенным от одиночества и колоссального разочарования каждый раз, когда мистер Риз хмыкает и произносит своим голосом леди с порноканала: «Все в порядке, Финч, двигаюсь дальше».
Гарольд отнюдь не контрол фрик. Просто Финчу нравится знать о каждом шаге, который предпринимает мистер Риз, слышать каждое слово, которое он произносит, видеть каждого человека, с которым он контактирует, и знать, что его жизнь находится в допустимых рамках риска.
Сегодня, когда Джон, забыв, что он супергерой, начинает материться в микрофон и стонать от боли, Гарольд впервые узнает, что в их работе есть эти «рамки риска».

Например, слышать звук стрельбы – это допустимо. Слышать, как плохие парни называют мистера Риза мудаком и грозятся убить его и его семью, а потом жалостливо рыдают и просят о пощаде – это допустимо. Слышать, как Джону больно, - это за гранью.
У Финча не было ни малейшего представления о том, что он умеет орать так громко.

В последний раз Гарольд кричал от боли в старшей школе, когда ему ломали руку на заднем дворе за то, что он не дал списать на экзаменах. С тех самых пор Финч помнит, что боль не самая приятная вещь на Земле. Боль – это очень сомнительное времяпрепровождение. Боль – это не то, с чем хочется иметь дело, но почему-то сегодня в 11:40 боль, не согласовав свой визит с секретаршей Финча, врывается в его офис и заставляет скорчиться рядом со столом.

Финч не очень любит, когда его сердце останавливается. Финч не любит задыхаться. Финч не большой поклонник панических атак, но, очевидно, ему нужно пересмотреть свои взгляды, потому что в без двадцати двенадцать он взмахивает руками и не может вдохнуть. Перед его глазами расплывается черное пятно. Он перестает слышать происходящее и опускается на пол. Гарольд закрывает уши ладонями и подтягивает к себе колени.

Финч знает, как сохранить вклады ста тысяч человек, знает, как спасти Нью-Йорк от теракта, но не имеет ни малейшего понятия, как защитить то, что для него по-настоящему важно. Вероятно, ему стоит посетить в бизнес-школу и пройти курс кризисного менеджмента, где учат, как обращаться с собой, когда ты лежишь на полу и не можешь подняться, потому что связь с твоим напарником была потеряна десять минут назад, а последнее, что ты слышал, - его вой от боли.
Гарольду наплевать на костюм. Гарольду наплевать на то, что его спина может не оценить прелести прохладного пола. В общих чертах, Гарольду насрать абсолютно на все, начиная от ревматизма и заканчивая безопасностью всего мира.
Финч переживает исключительно из-за одного человека.

Человека, который открывает дверь штаба и, шатаясь, входит в комнату.

Где-то режиссер, пристально следя за тем, как Гарольд, оторвавшись от пола, забывает убрать с лица выражение счастья и облечение, кричит: «Снято!».
Мистер Риз сплевывает: «Блядь…».
Финч, забывший о содержании своей роли, выдыхает: «Джон», - и вместо обсуждения логистических промахов этой операции опускается перед мистером Ризом на колени и прижимается лбом к его бедру.

Финч может позволить себе купить компанию за 150 миллионов, но не может позволить себе сказать: «Прости, пожалуйста, прости меня». В основном потому, что у него пересохло во рту, и он разрывается между тем, чтобы сказать «Ты уволен, я запрещаю тебе заниматься этой работой», и дать Джону пару оплеух.
У Гарольда есть сорок четыре банковских счета, чувство вины и любовь к мистеру Ризу – так выглядит краткая опись его имущества.

Гарольд протягивает ладонь к его руке и дотрагивается губами до кровоточащих костяшек; он ничего не говорит: на пару мгновений, пока между губ растекается клякса горького привкуса металла, Финч теряет дар речи. Может, оно и к лучшему, потому что единственное, что ему хочется произносить, - имя «Джон». Странный выбор для сорокалетнего мужчины.

Мистер Риз шумно втягивает воздух.
И раскрывает кулак.

У Джона горячая ладонь, от которой пахнет оружейной смазкой, бензином и антисептиком, и, скорее всего, где-то в бессознательном Финча спрятано немало фетишей, связанных с этим запахом, потому что сложно объяснить, с каким удовольствием он целует эту открытую ладонь. Гарольд упирается носом в середину кисти и втягивает густой запах, а потом медленно проводит языком от запястья к пальцам.
Джон вздрагивает. И делает шаг вперед, прижимая Гарольда к своим ногам.

Финч медленно втягивает в рот средний палец и проводит языком по внутренней стороне: слишком ласково и слишком нежно; человек, сконструировавший суперкомпьютер, точно не должен так себя вести. Ему вообще не стоило бы увлекаться физическими контактами, но мистеру Ризу определенно нравится происходящее, так как он надавливает подушечкой пальца на кончик языка, а затем вытягивает и впускает внутрь фалангу. Если Джону нравится – Финч не видит причин останавливаться.
Гарольд вообще хотел бы сделать ему минет.
Почему?
А, почему, собственно, и нет, если у него дрожат колени от близости Джона и он с трудом заставляет себя держать глаза открытыми. Почему нет, если Гарольд обнажает зубы и вдавливает рот в ладонь Джона, чтобы запечатлеть на ней след: живой. Живой и мой.

Финч кладет очки в карман пиджака, закрывает глаза и, приникнув к ладони Джона, гладит его запястье и целует сплетение вен, свободной рукой стараясь расстегнуть ремень на его штанах. Если бы мистер Риз защищал себя так, как он защищает свой пах, возможно, каждый день бесславно умирало меньшее количество нервных клеток Финча.

Клацанье ремня, шорох спускаемых брюк – пахнет терпким мускатным запахом; Гарольд открывает глаза и поднимает лицо, чтобы увидеть, как мистер Риз, закусив щеку, жалобно приподнимает верхнюю губу.

Только Финч знает слабые места непобедимого Джона Риза. Только Финч умеет целовать его между бедер так, чтобы тот выпрямлялся на месте и шумно выдыхал, сдерживая себя.
«Гарольд…» - тянет Джон и запускает пальцы в короткие волосы. «Гарольд», - тянет Джон и привлекает Финча к себе. «Гарольд», - тихо произносит Джон, когда Финч стягивает с него белье и приникает губами к головке члена. «Все было под контролем».
Ничего не было под контролем – они оба это знают, но Финч кивает, потому что Джону нужно, чтобы Гарольд ему верил. Джону нужно, чтобы на планете существовал человек, который бы верил, что с ним ничего не может произойти.
Джону нужен Финч.

Гарольд аккуратно вбирает в рот член и чуть отодвигается в сторону, чтобы головка прошлась по внутренней стороне щеки и уперлась в стенку горла. Финчу нравится, когда Джон хватает его за ворот рубашки и толкается внутрь. Финчу нравится, как Джон низко хрипит: «Я со всем справлюсь», - и гладит его по шее, привлекая ближе.
Финч быстро двигает головой, пока Джон водит рукой по его затылку, а потом касается ладонью щеки и, закрыв глаза, подается бедрами вперед, поймав ритм. У Гарольда широкие взгляды на получение удовольствия: например, Джон наслаждается тем, как Финч выпускает член изо рта и плотно смыкает губы чуть ниже уздечки, мягко надавливая на головку и слизывая смазку; а Гарольд наслаждается надсадным ощущением предчувствия оргазма, глядя, как мистер Риз прогибается в спине и утробно стонет его имя.
Финч получает удовольствие от одного вида идеального мистера Риза, который, в испачканной мятой рубашке, с растрепанными волосами и разбитым лицом, привстает на носках, чтобы толкнуться глубже, так, чтобы стенки горла надавили на член и можно было втянуть воздух сквозь зубы, зашипеть и почувствовать, как от позвоночника по телу расходится электричество. Финч наслаждается тем, что Джон внимательно смотрит, как он проглатывает сперму и потом прижимается лбом к потному животу.

«Если ты еще раз попытаешься умереть, я найду тебя. И убью тебя сам».
Джон хмыкает.
Джон садится на пол рядом.
Джон кладет ладонь на лицо Финча и целует его.
«Я буду ждать».

Обычно Машина предупреждает об организованных преступлениях.
Но в этот раз она почему-то не сообщила Финчу, что планируется масштабное ограбление: мистер Джон Риз решил украсть его сердце.

Мистер Джон Риз не знает, что Финч готов быть соучастником этого преступления.

@темы: fiction, Прими свои наркотики и ляг спать, ГОРИ ГОРИ МОЯ ЗВЕЗДА

---

Добрый вечер.
Я хотел поведать вам историю, что вот уже неделю извиваюсь на полу тюленем, но потом посмотрел 1х12, где Риз разговаривает там низким голосом, который я использую для фразочек "А может, по сексу?" или "Как насчет перепихона перед твоей вебкамерой, малышка",

и решил не рассказывать историй, а сразу приступить к порнухе.

@темы: Это мой мальчик!, ГОРИ ГОРИ МОЯ ЗВЕЗДА

---

приглашение на процесс

Благодаря Зое Черкасовой я несколько уточнил для себя понятие "лингвиста" и теперь знаю, что в общемировой практике лингвист - это такой парень, который занимается компьютерной обработкой языка, автоматизацией переводов, нейролингвистикой, которая изучает всякие классные штуки внутри мозга, всякими занятными вещицами вроде умных строк и умного набора, но конкретно тут я говорил о печальных парнях с Факультета Международных Отношений, где в специальность лингвистика входит исключительно восточное языкознание.

«Филолог – это еще не приговор», - говорит мне К., с грустью разглядывая три сумки с литературой на семестр. «В конце концов, я смогу преподавать», - убеждает она то ли себя, то ли меня в том, что ее жизнь не окончательно сошла с рельсов успеха, которые ведут к скромному двухэтажному домику в пригороде Минска и лошадке, жующей траву, скошенную на склонах Альп.

К. не особенно повезло: она думала стать послом в Корее, крутиться на кожаном кресле консула и слушать кей-поп по ночам, но у факультета международных отношений были абсолютно другие планы на ее будущее, которые К. приняла со слезами на глазах, видя проходные баллы. В результате этой драматической истории, провоцирующей на написание сценария и снятие трехсерийного фильма «Бедная К», моя дорогая девочка, прижимающая к груди любимый томик Бодлера, оказалась в числе счастливых двух тысяч, зачисленных на филологический факультет.
Теперь только путешествия из одного конца света в центр Минска с пятью книгами в руках, теперь только ночевки во «Fridays’» и распитие кофе в промышленных масштабах в дворике по соседству! Теперь-то К. узнает, что филология – это не просто рассуждения о голубых занавесках, символизирующих ностальгию автора по детству, филология – это хардкор, бессонница, чтение семи произведений за одну ночь и перевод со старорусского на греческий.

Но хорошо, К., может, не единичный случай крушения лодки романтических надежд в суровой буре жизненных трудностей, но не все же две тысячи пришли на филологический факультет исключительно потому, что проиграли титул и наследство в казино и теперь вынуждены исполнять гнусные требования умирающего дядюшки, чтобы оказаться в завещании. Кто эти люди, алчущие разгрызть тонкое тело филологии? Кто эти монстры, готовые учить по пять языков только для того, чтобы потом оказаться в общеобразовательной школе № 11 и смотреть с классом на уроках «Анну Каренину» с Джудом Лоу? Кто эти воины лингвистики, языкознания, эти титаны славянской диалектологии и истории славянского языка?

Возможно, это ваша лучшая подруга, которая отвечает категорическим отказом на предложение переночевать у вас, потому что у нее еще не дочитана книга. Возможно, это ваш знакомый, который сидит в кинотеатре и плюется: «Боже, как они переврали источник… Книга была лучше». Возможно, это ваша сестра, которая, только-только научившись читать, принялась за сказки народов мира.
Присмотритесь. Филологи. Они среди нас.

Люди, которые сознательно выбирают филологию как свою основную специальность, заслуживают как минимум памятника, потому что мало кто возвратился из этого дальнего путешествия к берегам лингвистической Аркадии. Начав однажды читать и понимать, о чем идет речь, ты уже не можешь остановиться. Когда ты узнаешь, что в книгах порой бывает заложен смысл, а иногда – по несколько смыслов, а иногда смысл в том, что смысла нет (спасибо спонсору этого примера, основателю театра абсурда Самюэлю Беккету), первое, что ты понимаешь, - вся твоя жизнь была ложью.
Наслаждение совсем не в теплом шампанском из горла, не в абрикосах из банки и даже не в горячем шоколаде с зефирками – наслаждение кроется в понимании текстов, их интерпретации и чувстве, насколько все взаимосвязано в этом мире.
Схожее ощущение дают наркотики, и неизвестно, что разрушает жизнь больше: героин или история зарубежной литературы 20 века.

Кроме того, что филология позволяет постичь мир под совершенно другим углом, чисто случайно, где-нибудь у выхода из факультета, она может предложить вам продать душу в обмен на несколько удивительных знаний из области теории литературы.
Я не понимаю, почему, выходя из дома, я не встречаю растяжек: «Филолог? Остановись, пока не поздно!». Или «А где были вы, когда ваш ребенок увлекся литературой?». Филология – это опасное мероприятие, и в нем есть ряд ужасающих медвежьих капканов, в которые попадаются юные трепещущие умы.

Искушение первое: сменить фамилию на «Розенталь»
Филологический диплом дает не только осознание, насколько тщетными были последние четыре года, но и прививает некоторый вкус в речи. Знакомство с такими словами как «орфоэпия», «лексикология» и «синтаксис» ни для кого не может быть бесследным, однако, многие рыцари сменили знамена и прекрасных дам, таких как Культура и Этика, променяв их на Цинизм и Бахвальство (и очень спорно, так ли прекрасны эти джентльмены, как предыдущие пассии). «Не д’оговор, а догов’ор. Не свит[е]р, а свит[э]р. И вообще, дорогая, убери руки прочь от моих французских булок и не подливай себе чаю» - настоящий филолог никогда не лезет в чужую речь, он достает черную тетрадь и скрупулезно записывает каждую ошибку, чтобы потом издать сборник «Социолекты России и Беларуси: расширенное издание».

Искушение второе: удариться в структурализм и постмодернизм.
Не один солдат был потерян на этом рубеже: вроде был приличным мальчиком, любил какао и английские завтраки, а однажды пришел домой, стал махать руками и выкрикивать незнакомые фамилии: «Деррида!», «Якобсон!», «Фуко! Матушка, ты читала Фуко?!». И больше никаких посиделок перед камином, выездов на пикники – нет, теперь наш мальчик сидит дома и читает труды французских мыслителей, шутящих сомнительные шутки. Сколько раз я слышал эти разрывающие душу диалоги:
- Тамарочка, дорогая, а чем занимается твой Денис?... – взгляд бедной матери устремляется к небу, и ее пересохшие губы с ожесточением выплевывают:
- Он деконструирует. Он ищет конструкты, милая.

Мне хотелось обнять всех этих несчастных женщин, чьи дети, смотря фильм, визжат избитыми собаками: «Мамочка, да ведь это отсылка к Фаулзу, который, в свою очередь, ссылается на Диккенса!.. Вот это поворот!». Обнять и помочь преодолеть им боль, возникающую, когда их нежно любимые дети переставали спать и организовывали форт из книг на кухнях, где они пили кофе и курили. «Мама, Павич – это наше все», - лицо ребенка приобретает оттенок голубых занавесок, символизирующих ностальгию по детству Автора, который давно мертв.

Искушение третье: помнить в лицо все мертвые души.
Если у кого-то в шкафах спрятаны скелеты, филологи бережно собирают в шкафах мертвецов. «Ты видел мой новый портрет Элюара? А мой бюстик Малларме? Ты оценил, что на кухне висит репродукция фотографии Рембо? А ты заметил, что в каждой комнате обстановка напоминает обстановку квартир одного из «Проклятых поэтов»?»
Друзья филологов мертвы; иногда – по несколько столетий. Иногда – по несколько тысяч лет. Я знал одного человека, который плакал над фотографией столбов Соломона и причитал: «Единственный человек, который мог бы меня понять. И тот – мертвый». Внутри грудной клетки каждого настоящего филолога не сердце, а библиотека с кружевными салфетками, потрескивающими бревнами в камине и людьми, которые умерли давным-давно.

Лично я ненавижу Париж исключительно потому, что на Пер-Лашез похоронен Уайлд. А я-то знаю: Уайлд жив. Вечно молод и вечно красив. Смерть – это выдумка тех, кто не знаком с литературой.

Искушение четвертое: сделать татуировку с любимыми цитатами.
Однажды мне показывали фотографии квартиры человека с шизофренией, и ее стены были исписаны какими-то странными изречениями, которые, впрочем, при более вдумчивом прочтении, оставляли зуд на коже, словно прося о том, чтобы ты быстрее набил себе одну из них. Чем больше ты читаешь, тем меньше тебе нравится. Но уж если ты влюбляешься в какую-то книгу, ты решаешь перенести ее в свою жизнь полностью.
«Варвара, это новые обои!» - кричит отец, но Варваре начхать: этот пассаж Лонгфелло был так хорош, что теперь должен красоваться на стене, на стекле автомобиля, на внутренней стороне бедра и, желательно, на надгробной плите.
Филологи переносят тексты в жизнь, живут текстами, разговаривают текстами – их надо беречь и охранять, чтобы, когда мы обнаружим, что бумага горит при 451 градусах по Фаренгейту, был кто-то, кто сможет объяснить нам прелесть американской литературы.

Искушение пятое: забыть о существовании реальной жизни.
Хотя это, впрочем, может случиться с каждым.

Берегите себя и своих филологов.

@темы: тексты, Я завещаю это своим детям

---

TRASH

Привет, все очень плохо

Прослушать или скачать IAMX Commanded By Voices бесплатно на Простоплеер

My name is the war on the 80 percent
My name is the void, collecting her rent
Commanded
By voices
I will blow away with the dust, I know who I am.

Малькольм/Олли, неожиданный поворот, NC-17 за грубость, нецензурщину и минет, 400 слов

Малькольм называет Олли ограниченным криворуким говноедом и сбрасывает его вещи со стола.

«Ты все проебал!», - на лицо Олли попадает капля слюны, но он не морщится и не тянется ее вытереть. «Куда, блядь, ты засунул результаты фокус-группы, кусок кретина?! В жопу себе?!» - Малькольм нависает над Олли и толкает его в плечи. «Мне отправить поисковой отряд в твой анус, чтобы узнать, где мистер проебщик оставил пачку документов?! Пачку блядских документов!.. Ты же не два листика просрал – ты просрал ебанную антологию Толкиена!» - Олли не двигается с места; он смотрит, как Малькольм ходит из угла в угол и скалится, глядя в окно.

Малькольм называет Олли конченным кретином, жопоруким пидором, клиническим дегенератом и членососом. «Я все удивляюсь, почему ты такую хуйню постоянно несешь! А просто у тебя в голове – именно то говно, которое ты постоянно ошибочно называешь «идеями». Так, блядь, достань это говнище оттуда, Олли! Достань! Это приказ начальства!» - Олли изучает носки своих ботинок и переводит взгляд на Малькольма, подошедшего ближе.

«Ты хоть успел прочесть, что там написано?» - Олли кусает себя за щеку и слушает, как Малькольм грозится засунуть член ему по гланды и прочистить глотку живительной спермой. Малькольм орет, что выебет Олли носом в бумаги, чтобы он наконец нашел время их прочесть. Малькольм шипит: «Я накончаю в тебя столько, что тебе пару дней не надо будет жрать, кусок ты тупого дерьма!». Малькольм хрипит: «Я выебу тебя так, что весь отдел будет слышать, как ты жалобно стонешь и просишь больше! Чтобы ты хоть как-то отработал деньги, которые на тебя тратит правительство!».

Ущербный дебил – так называет его Малькольм. Оксбриджский гниющий умишко в поношенной преппи-одежде брата – так называет его Малькольм. «Что ты еще проебал, Олли? Надежды на будущее? Малейшую возможность оправдать ожидания матери на твой счет?! Что такое дерьмо, как ты, вообще может сделать нормально?..» - Малькольм переводит дыхание и смотри на Олли, который разглаживает складки на пиджаке.

«Ты, блядь, на кого прихорашиваешься? Для анального экзекутора?..»
«Документы… - улыбается Олли. – Документы остались у тебя дома. Я привозил их с собой».
«Вот как», - выдыхает Малькольм и начинает рассматривать свои ноги. «Ты добиваешься, что я умру от инфаркта, пизденыш, пока буду орать на тебя?»
«Я просто люблю энри-секс», - ухмыляется Олли.

Малькольм цедит: «Кусок дерьма» - и закрывает дверь кабинета. «Какой ты кусок дерьма, Олли», - цедит Мальколь и становится перед ним на колени.

«Я научу тебя, как работают профессионалы».

@темы: fiction, Лашден, стыдоба-то какая, Плачь плачь макэвой макэвой, Прими свои наркотики и ляг спать

---

хх

выпусти меня из дома
звезды сегодня
ниже
чем обычно

выпусти меня из объятий
ветер сегодня
лижет
плечи

выпусти меня в ночь
пусть холод
кусает и
печет

выпусти меня
выпусти меня

выпусти меня


хх

похорони меня, милая,
в цветках лип
похорони в сирени
брось в гроб лилии и гортензии
похорони, милая,
вмести со мной
одуванчики, тополиный пух,
тенниску, первый поцелуй,
шорох ветра, треск костра,
мои слова

похорони со мной это лето
в моей могиле для тебя места
нет

@темы: тексты

---

Мы знакомимся между третьей и четвертой улицей, между двенадцатым и тринадцатым треком на моем старом уолкмене, мы знакомимся, когда она взмахивает рукой и спрыгивает с тротуара, а я прижимаю ее к себе и кричу: "Осторожнее!". Она смеется и замирает в моих объятьях, а потом делает шаг в сторону. Она плачет: "Меня не обнимали вот уже два года". Я не знаю, что делать; я просто обнимаю ее снова.
Я обнимаю ее.
Это лучшее, что происходит в моей жизни.

Я кричу: "Осторожнее!" ей снова и снова, на протяжении семи месяцев, я кричу ее имя и запутываюсь пальцами в ее волосах, она стонет мне на ухо и придумывает мне смешное имя, она зовет меня "Розмэри" - и вытягивается на моей кровати. Она любит смородиновый сок и сигареты без фильтра, у нее обветренные губы и родинка под ухом - я узнаю, что она боится щекотки и темноты, она прижимается ко мне под одеялом и кладет руку поперек моего живота.

"Мы все в дороге", - говорит она и показывает за окно: тысячи огней. "Мы все в дороге, завтра мы съедем из этой жизни".
Она не находит общего языка с матерью, она крадет деньги у отца, она не может найти работу - я люблю ее больше жизни, я люблю ее больше всего на свете - она берет мои юбки и возвращается в запахе метро и свежей выпечки. Она дотрагивается языком до моих ключиц, она целует меня в щеку, она садится на мой живот и закрывает лицо ладонями: "Я слишком сильно люблю тебя, так нельзя".
Так можно, отвечаю я.
Так можно: можно целоваться до обморока, можно не спать ночами, а смотреть в акварельное рассветное небо, можно заставлять ее смеяться и плакать, можно прятать ее под собой и медленно целовать ее спину. Можно слушать ее дыхание во сне, можно тереться носом о ее затылок, можно забывать стирать свои вещи и ходить в ее запахе.
Можно.

Так нужно.

Я кричу: "Осторожнее!" ей снова и снова: когда она проливает кипяток, когда она забывает потушить сигарету, когда она засыпает в ванной и перебирает спиртного. Я шепчу: "Осторожнее", и укладываюсь рядом с ней, я вдавливаю ее в свое тело, и она заводит руку, гладит меня по голове: "Я знаю. Я обещаю, что буду осторожной".

Она лжет.
Мы расстаемся между сорокой и сорок первой улице, между "Я на секундочку зайду за кофе" и "Я буду ждать тебя за углом", мы расстаемся, когда она оборачивается, чтобы помахать мне и сходит с тротуара.
Я УМИРАЮ ВМЕСТЕ С НЕЙ. Это похоже на взрыв, на мгновенную слепоту, на потерю опоры, это похоже на пулевое ранение: я бросаюсь к ней, но уже слишком поздно, УЖЕ СЛИШКОМ ПОЗДНО - и я просто сажусь рядом и обнимаю ее, я не перестаю обнимать ее, я не перестаю любить ее, я не перестаю любить ее, я не перестаю любить ее любить ее любить ее любить ее любить ее

Она снится мне, и кажется, что ее пальцы касаются моего бедра и проводят до колена: "Так - приятно?". В ее глазах отражается свет ночника, в ее глазах отражаюсь я. Она целует меня, во сне она целует меня, она все еще целует меня. Во сне она все еще со мной, она со мной она со мной она со мной со мной со мной со мной

Никто ни в чем не виноват,
я просто не хочу просыпаться.

@темы: тексты, письма с того света

---

Я просто шел мимо тамблера.

джейми-джеймс

@темы: У меня есть отличная идея: давайте обкончаем друг другу лица!, Плачь плачь макэвой макэвой

---

когда наступает ночь

Я хотел назвать этот фик "Жизнь, которой у меня не будет", но потом вспомнил, что у меня уже три десятка таких фиков и надо разнообразить названия.

В процессе чтения и написания ни один шиппер не пострадал.

ЛАШДЕН НАПИСАЛ ФЛАФФ, ЛАШДЕН НАПИСАЛ ФЛАФФ, ВО СЛАВУ САТАНЫ.
Пусть хоть кто-то будет где-то счастлив.

Название: Когда наступает ночь
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Фэндом: X-men: First class
Персонажи: Эрик Леншер/Чарльз Ксавье
Рейтинг: NC-17
Жанры: романс, флафф
Размер: мини
Статус: закончен
Предупрежения: содержит эпизодичный фёрст тайм
Саммари: когда наступает ночь, Эрик Леншер вспоминает, что у него есть остаточные воспоминания о любви

pur-pur-pur

Чарльз думал, что их первый секс будет похож на сцену из мелодрамы: приглушенные пастельные тона, нежная романтическая музыка на фоне, свечи, потрескивающее дерево в камине и привкус виски во рту. Чарльз думал, что до того, как это произойдет, они будут вести долгие беседы о чувствах, сидя рядом с розовыми кустами, смотреть на звезды и целоваться при полной луне. Чарльз думал, что Эрик выучит слово «любимым», полюбит держаться за руки и тереться носом о затылок Чарльза.
Еще никогда Ксавье не ошибался так сильно.

Эрик закрывает за собой дверь, по-хозяйски выключает верхний свет и бросает: «Раздевайся», - пока затягивает шторы. Чарльз не находит доводов против, поэтому медленно стягивает с себя жилет, а потом точно так же медленно расстегивает рубашку. Эрик стоит в пяти шагах от него, скрестив руки на груди, и внимательно наблюдает за тем, как Чарльз снимает одежду. Происходящее очень отдаленно напоминает идеальный первый секс, потому что Чарльз садится на край кровати, скрещивает ноги и, нервно постукивая по колену, переводит взгляд на Эрика. «Красивый», - говорит Эрик и не двигается с места.
Больше всего на свете Чарльзу хочется стереть этот момент невыносимого стыда из своей памяти: они выжидающе смотрят друг на друга, во рту пересыхает и низ живота выедает страх. Безусловно, сейчас Эрик выйдет из комнаты и уже завтра начнет делать вид, что никогда не был знаком с Чарльзом. Безусловно, сейчас Эрик придумывает, как отказать. Эрик, который хмуро оглядывает Чарльза и закусывает нижнюю губу, очень далек от идеи романтических отношений и социального страхования для двоих.

Чарльз проводит ладонью по покрывалу. В коридоре часы бьют полночь. Эрик делает шаг вперед и становится перед Чарльзом на колени.
Чарльз краснеет и шире открывает глаза, когда Эрик отводит его ногу в сторону и целует бедро. Чарльз перестает дышать, когда Эрик пододвигается ближе и проводит языком к паху. Чарльз цепляется за одеяло, Чарльз откидывает голову, Чарльз переходит на панический шепот: «Эрик, пожалуйста, пожалуйста…» - и зажмуривается, когда Эрик, раздраженно выдыхая, поднимается с пола и садится на кровать рядом. Чарльз все портит, конечно же. Абсолютно все.

Чарльзу очень хочется уничтожить малейшее воспоминание об этой неловкости, но он просто подтягивает к себе колени и касается ладонью плеча Эрика. Темно-фиолетовое раздражение змеей проскальзывает мимо пальцев, а вслед за ним показывается какое-то странное мягкое чувство комфорта: Чарльз видит себя, лежащим под Эриком, с какой-то катастрофически счастливой улыбкой на лице. Мысль о том, что Эрик не представляет, как он разбивает Чарльзу лицо и пакует свои вещи, придает Ксавье определенную смелость. Нужно сделать что-то решительное, поэтому Чарльз укладывается на подушку и закрывает лицо локтями, надеясь, что Эрик поймет все правильно.

Они были бы худшей командой для игры в шарады: Эрик оборачивается, и на его лице возникает какое-то тоскливое выражение брошенного пса, которое дополняется тихим: «Ты хочешь, чтобы я ушел?».
«Я хочу, чтобы ты занялся со мной сексом, Эрик», - глухо отвечает Чарльз и через несколько секунд слышит, как проседает кровать. Чарльзу не нужно видеть: он чувствует, как Эрик нависает над ним, поэтому просто протягивает к нему руку и прижимает к себе за шею.
Они целуются – слишком неуверенно, слишком мягко, как будто это пробный поцелуй – а потом Чарльз хватается второй рукой за край водолазки Эрика и сминает ее в кулаке. Чарльза душит унижение, и он, забравшись ладонью под ткань, хрипло шепчет куда-то в сторону: «Эрик… это первый…» - Эрик, это первый раз, все должно быть правильно, ты понимаешь?
Эрик застывает и закрывает глаза, Эрик глубоко вдыхает, Эрик обкусывает изнутри щеку.

Чарльз проводит ладонью по его волосам и легко дотрагивается до темени: прозрачное, акварельное ощущение неуверенности, смешанное с ярко-красными пятнами какой-то животной необходимости обладать. Чарльз замирает: Эрик точно так же хочет и точно так же боится.
Для Эрика, в каком-то смысле, это тоже первый раз.

И тогда Чарльз говорит: «Я люблю тебя. Все будет в порядке».
И Эрик кивает. Возможно, он не приготовил контраргументов этому заявлению. Возможно, он действительно верит Чарльзу.
Возможно, он и сам испытывает нечто подобное.

«Будет больно – кричи», - ухмыляется Эрик и целует в угол рта. Чарльз дотрагивается пальцами до его виска, и к локтю растекается густое теплое чувство защищенности: Эрик остановится до того, как Чарльзу станет больно. Эрик не причинит ему вреда. Эрик защитит его. Эрик будет рядом.
Им было очень трудно сделать шаг друг к другу, а потом еще один, и еще один, чтобы, в конечном итоге, обняться. И точно так же трудно для них быть «вместе».

Эрик не целует его на людях, не обнимает Чарльза при посторонних, не называет «дорогим» и не делает ему сомнительных подарков. Эрик не смотрит вместе с Чарльзом новости и скептически относится к его кулинарным талантам. Эрик не доверяет вкусу Чарльза в одежде, ставит под сомнение его умственные способности, когда Чарльз рассказывает об очередных планах по усовершенствованию школы, и старается не ходить вместе с Чарльзом на вечеринки. Эрик отходит от него на два шага в закрытых помещениях и на три – на открытом воздухе, Эрик следит за тем, чтобы их ладони не соприкасались, Эрик избегает прямых зрительных контактов.

Иногда за общим столом Чарльз перехватывает его взгляд и тонет в густых образах: вот Эрик кусает его за плечо и, придерживая ноги, быстро двигается; вот Эрик прикладывает к губам ладонь Чарльза и по очереди целует каждую подушечку; вот Эрик гладит Чарльза по бедру и ерошит его волосы; вот Эрик рычит и вжимает Чарльза в стену.
Чарльз подходит к нему после ужина и оттесняет в угол: «Почему?»
Почему мы держим это в тайне? Почему мы должны прятаться? Почему ты не хочешь рассказать всем?

«Я ведь люблю тебя», - это говорит Чарльз.
«Нужно проверить входную дверь», - это говорит Эрик.

Чарльз не может свыкнуться с тем, что Эрик любит его только когда никто не видит, только когда за окном – черная клякса ночи, только когда они остаются одни. Чарльзу очень трудно держать любовь к Эрику внутри себя, потому что он до сих пор не научился вдыхать, видя, как Эрик улыбается или вытягивается с утра в кровати. Чарльзу до сих пор приходится вытирать потные ладони, когда они остаются наедине. Чарльз не знает, как ему существовать один на один с любовью к Эрику, потому что эта любовь не оставляет места ничему другому. Любовь заполняет всего Чарльза, выносит из него остальные чувства и сжигает их на заднем дворе.
Приходится любить не только Эрика – все вокруг, каждую мелочь, потому что мир так или иначе связан с Леншером, а значит, Чарльз должен быть благодарен. Любовь Чарльза с каждым днем растет – и Чарльз старается целоваться как можно чаще, чтобы делиться этим с Эриком.

Оранжевое закатное солнце заливает идеально подстриженный газон, и Эрик морщит нос, когда Чарльз проводит травинкой по его щеке. У Эрика не волосы: на свету это – золотое руно, и он позволяет Чарльзу медленно вести пальцем от подбородка до уха, а потом опускать ладонь на затылок и массировать шею. Чарльз забывает дышать; он смотрит, как двигается кадык, когда Эрик сглатывает, он смотрит на короткие темные волоски на щеке, он упирается носом в висок и неразборчиво шепчет: «Ты очень красивый».
«Только в твоей голове», - отвечает Эрик. Саржевое ощущение тепла – Эрик тянет его на себя и переворачивается на живот, прижимая Чарльза к земле.
Ксавье хочет научиться останавливать время, чтобы эти мгновения, когда Эрик смотрит на него и чуть приоткрывает рот, очевидно, замечая во взгляде Чарльза что-то, выдающее его прогрессирующие чувства, длились вечно. Пограничные секунды между страхом и любовью.

Чарльз хочет поцеловать его.
Чарльз хочет поцеловать его больше всего в жизни.
Чарльз говорит: «Эрик, становится холодно», - и толкает его в плечо.

Ксавье многого стоит контролировать себя, не задирать свитер Эрика, не стягивать с него брюки, не шептать ему на ухо: «Я хочу тебя, пожалуйста, я хочу тебя», не облизываться, не лезть целоваться – Чарльзу хочется всего и как можно быстрее, но он кусает себя за губы, выходит в уборную, долго моет руки, а потом успокаивается. Чарльз не может позволить себе потерять Эрика.
Чарльз не может лишиться ежедневных встреч после одиннадцати вечера, когда на втором этаже все затихает и Эрик мягко толкает дверь.

В углу шипит радио; Нью-Йорк в очередной раз передает фьюжн, и Чарльзу кажется, что от поцелуев у него кружится голова. Эрик обнимает его со спины за талию и целует в шею; они плавно двигаются в такт музыке – Чарльз запрокидывает голову и улыбается в потолок, потому что он мог предугадать практически все, кроме того, что одного присутствия Эрика будет достаточно для ощущения полного и безграничного счастья.

Эрик вытягивает руку, и Чарльз со смехом падает из его объятий на кровать: «Ложись на меня», - полуулыбка в ответ. Леншер всегда контролирует то, что делает – по крайней мере, с Чарльзом. Он никогда не наваливается, он всегда следит за тем, чтобы Чарльз чувствовал себя комфортно, чтобы Чарльзу было хорошо с ним – когда Эрик прижимается к его рту и проводит ладонью по животу, Ксавье издает какой-то странный звук, что-то среднее между стоном и просьбой, и приподнимается в пояснице. Пожалуйста, давай займемся сексом. Пожалуйста, давай ты будешь стонать вместе со мной. Пожалуйста, давай ты перестанешь себя контролировать и случайно скажешь, что любишь меня.

Хмыканье – и звон расстегивающегося ремня в ответ: Эрик снимает с него штаны, Эрик снимает штаны с себя, голос по радио сообщает, что завтра будет ясно и без осадков, и Чарльз, глядя на то, как Леншер вылезает из рубашки, почему-то мечтает о том, чтобы ближайшие две недели шли ливни и они не выбирались из дома.
Эрик не просто красивый – Эрик совершенный.

Чарльз не может перестать восхищаться им: он легко гладит плечо и спускает пальцы по ключицам, обводит подушечками впадину и смотрит, как Эрик сжимает ладони в кулаки. Чарльз убивает его своей нежностью, Чарльз причиняет ему боль этой бесконечной лаской, Чарльз заставляет Эрика принимать эту любовь, Чарльз совершает ужасное преступление: он заставляет Эрика любить его в ответ.

Чарльза трясет от одной мысли, что он тоже нравится Эрику, нравится настолько, что тому приходится закрывать глаза, чтобы не видеть ни этой улыбки («Когда ты улыбаешься, я хочу тебя поцеловать»), ни веснушек на носу («Ты такой ребенок»), ни подрагивающих губ («Чарльз, я никуда не ухожу…»).
Чарльз просто смотрит. Он смотрит, как Эрик глубоко вдыхает, как мелко дрожат мышцы его живота; он смотрит, как Эрик протягивает к нему руку и тихо произносит: «Иди ко мне».

Чарльз ложится – Эрик тут же обнимает его, как будто пряча, – и улавливает отголосок металлического страха: «Никто не сможет отнять тебя». Руки мягко гладят по спине и надавливают на поясницу, прижимая Чарльза ближе: «Хочешь, я потушу свет?». «Ты думаешь, я буду стесняться?» - улыбается Чарльз. «Не думаю – знаю. Ты будешь», - Леншер пропускает между пальцев каштановые волосы и касается шеи. Медленное, ласковое прикосновение от уха к ключицам – Чарльз трется щекой о костяшки пальцев и дотрагивается губами до запястья.

«Перевернись», - Эрик целует Чарльза между лопаток и просовывает подушку под его живот. Руки аккуратно разминают спину; Эрик надавливает на шею, растирает поясницу и разводит ноги Чарльза: пальцы проходятся от колена до паха и соскальзывают ниже, под тело, дотрагиваясь до мошонки. Чарльз втягивает воздух сквозь зубы и цепляется рукой за подушку: хочется еще одного такого прикосновения, возможно, двух, возможно, хочется, чтобы Эрик оставил там руку и Чарльз смог толкнуться в нее, но Леншер освобождает ладонь и опускается ниже.

Эрик целует каждый его позвонок: он обводит языком выступающие косточки, смыкает губы после каждого поцелуя, когда Чарльз выдавливает из себя воздух, – и прижимается ртом к копчику, вслушиваясь в сбитое дыхание. «Дальше? Или ты теряешь сознание?» - Чарльз приподнимается на коленях, подставляя ягодицы, и дышит, открыв рот.
Чарльз не может выдохнуть, Чарльз не может открыть глаза, Чарльз не может сделать ничего.

Чарльза убивает его неспособность почувствовать что-нибудь, кроме катастрофической потребности в Эрике, кроме потребности в его прикосновениях и поцелуях, Чарльза уничтожает его зависимость и беспомощность перед человеком, который старается не называть его по имени в присутствии других людей людьми.

Это больше похоже на свист: «Эрик», - и рука вслепую шарит по кровати, пока ее не накрывает тяжелая ладонь: «Я здесь». Стыдно. У Чарльза пунцовые щеки и красные обкусанные губы, он зажмуривается, когда Эрик поднимается на локтях и проводит влажным ртом по его щеке. Чарльз боится открывать глаза: Чарльз боится, что все исчезнет. Чарльз нуждается в Эрике куда сильнее, чем тот нуждается в Чарльзе, но любовь – это не соревнование, любовь – это не конкурс на звание самого независимого. Любовь – это чувство, которое заставляет Чарльза запустить руку в волосы Эрика и потянуть его на себя, чтобы услышать, как он сдавленно дышит.
Чарльзу очень хочется просунуть руку вниз и кончить быстрее, поэтому он подается вперед, когда Эрик снова укладывается между его ног и разводит ягодицы. «Не уходи», - Эрик тянет его к себе за бедра. «Я не могу… - жалобное постанывание, - не могу терпеть». Леншер проводит по его бедру и надавливает кончиком языка на сжатые мышцы.

Эрик любит слушать, как Чарльз стонет: глухим густым голосом, переходящим в низкое рычание – он плавно проталкивает язык внутрь и обводит гладкие стенки, удерживая Чарльза за бедра.
«Эрик…» - больше похоже на хныканье, чем на просьбу. «Эрик, я не…»
«Тогда не терпи», - Эрик отирает губы и подтягивает его к себе.

Леншер аккуратно обводит пальцами анус, чуть надавливает на сфинктер, растягивая вход и хрипло усмехается, когда Чарльз трется о простыню и упирается лбом в локти, приподнимая ягодицы.
Он перехватывает Чарльза за живот и прижимает к себе, входя полностью: как удар тока – по телу растекается горячая волна и колени подкашиваются от обилия ощущений. Они застывают, пока Чарльз, прогнувшись в спине, не делает первый толчок назад и не поворачивает голову, улыбаясь Эрику. «Ну же». – «Я плохо понимаю намеки».

Эрик двигается размашистыми фрикциями, от которых спинка кровати ударяется в стену – он тянет Чарльза на себя за бедра и, запрокинув голову, гортанно мычит, когда Чарльз сводит ноги и сжимает его член. Это не самая удобная поза, но плевать, плевать, плевать абсолютно на все – Эрик приподнимает его и, обхватив за талию, прижимает к себе. Чарльз поворачивает голову и улыбается: «Я люблю тебя».

Эрик молчит, Эрик упирается лбом в висок Чарльза, Эрик вжимает Ксавье в себя и шипит, когда кончает.

Эрик забыл, как быть ласковым, но иногда, когда он смотрит на спящего Чарльза и поправляет одеяло, ему кажется, что у него возникает какое-то смутное представление о нежности.
Эрик забыл, как любить, но иногда, в те моменты, когда Чарльз привстает на носках, кладет пальцы поверх губ и целует в щеку, ему кажется, что у него есть некоторое понятие о любви.

Эрик забыл, как жить, но когда Чарльз говорит: «Я люблю тебя», Эрик вспоминает.
Эрик вспоминает, что значит быть живым.

@темы: fiction, Я хочу танцевать с тобой, Майкл, в позе 69, Плачь плачь макэвой макэвой

---

ПОЧЕМУ ВЕЩИ, КОТОРЫЕ МНЕ НРАВЯТСЯ, ДОЛЖНЫ ПРИЧИНЯТЬ МНЕ БОЛЬ?
ВСЕ ТАК ХОРОШО НАЧИНАЛОСЬ: ЖРАТВА, ПЕДИКИ И БЕЗУДЕРЖНЫЙ ЮМОР, НО НЕТ, ЭНТОНИ, НО НЕТ, ДАВАЙ-КА СУБЛИМИРОВАТЬ СВОИ ПЕЧАЛИ НА ПАРОЧКУ ГОМОСЕКСУАЛИСТОВ И ОБНИМАТЬ КОЛЕНОЧКИ.

Поговорим о моей жизни двумя наборами капсов.

ПЛАК-ПЛАК-ПЛАК ДВА ЧАСА НОЧИ БЛЯДЬ

@темы: до того, как стало мейнстримом, Лили, Как насчет щепоточки страданий, Прими свои наркотики и ляг спать

---

"Пожалуйста, люби меня" // Please like me

Здесь есть все, что может быть нужно в жизни: геи, еда, шуточки про одиночество и депрессию.

@темы: до того, как стало мейнстримом, Лили, Прими свои наркотики и ляг спать

---

123-3

Я пишу так долго, потому что мне приходится арендовать машину времени и АХАХАХАХАХАХАХАХХА, МОТАТЬСЯ В 1970.
Здорово придумано, да?
Напишите мне что-нибудь хорошее, а я даже накропаю раскадровку для следующего куска. Нет, я пойду писать спайдипул, но никто не должен об этом знать.

Название: Раз-два-три, ветер изменится
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki, aswallow, Вал (СОБЕРИ ВСЕХ БЕТ, ЛАШДЕН, СОБЕРИ ИХ ВСЕХ)
Фэндом: Hannibal
Персонажи: Ганнибал Лектер/Уилл Грэм
Рейтинг: NC-17
Жанры: драма
Размер: миди
Статус: в процессе
Предупреждения: АУ относительно Грэма. 1969-1974 года. Грэм - неопытный юнец.
Саммари: как сделать убийцу

А Анечка сделала мне баннер. Потому что она кошечка.  aswallow

Глава 1, с удачным стилистическим оформлением

Глава 2, в которой есть немножечко порно

Октябрь 1969
Когда человек кончает тебе в рот, ты невольно начинаешь чувствовать с ним некоторую связь. Не ту связь, которая позволяет вам вместе выбирать гортензии на клумбу вашего загородного дома, но нечто неуловимое все-таки остается между вами. Например, минет в полубессознательном состоянии.
Не то чтобы в 1969 году я был особенным моралистом, но меня можно понять: не каждый день вас начинают мучить галлюцинации и совсем редко бывает так, что вы всю жизнь считаете себя гетеросексуалом, а потом обнаруживаете себя на коленях, отсасывающим другому мужчине.
Я не рассчитывал, что мы вместе пойдем на Хеллоуин, надев парные костюмы, не считал, что нам нужно вместе праздновать день Гая Фокса, но у меня были некоторые соображения по поводу минетов психоаналитикам. В моем мире подобные ситуации элегантно завершались похлопыванием по плечу и мирным: «Ну что как, старина? Может, по стаканчику виски?..».
Но доктору Ганнибалу Лектеру было откровенно срать на мои соображения по этому поводу.
И срать на меня.

Нет, я не скучал по нему; не слушал грустных заунывных песен, думая о нашей запретной любви, не выходил покурить на лестничную площадку пять раз за час, не пытался выкупить весь алкоголь в близлежащем магазине. Я предпочитал молча и сосредоточенно умирать.
Когда ты один и у тебя нет работы, отнимающей все твое время, твой обычный день проходит в мучительно осознании собственной никчемности, которое чередуется с приступами самоунижения по поводу того, что он не позвонил сейчас и не позвонит никогда, потому что таким жалким людям, как ты, звонят разве что домовладельцы.

Итак, я просыпаюсь в кровати, придавленный неудачей, и старательно избегаю вступать во внутреннюю дискуссию о том, почему вчера до четырех утра смотрел черно-белые фильмы и жевал угол подушки. Я моюсь в душе. Мастурбирую. Вспоминаю о том, как пахнут его бедра. Мастурбирую еще раз. Вытираюсь полотенцем и стараюсь не разрыдаться, глядя на себя в зеркало. Делаю себе кофе и, ожидая звонка, присаживаюсь на секундочку посмотреть новости. Первые несколько дней сама мысль о том, что он мог забыть обо мне, как-то не приходит в голову; особенного в те моменты, когда я, закрыв глаза, еще раз проигрываю момент того, как он гладит меня по щеке. О, прекрасное свойство памяти концентрироваться на том, что ты хочешь забыть, и наиболее четко представлять именно те моменты, которые приносят тебе наибольшую боль: его пальцы, капля слюны на его ладони, его голос.
Я жду. Час. Два. Три. Я делаю завтрак и стараюсь придумать, где можно достать стрихнин без лишних вопросом о том, почему я хочу убить себя.

У меня есть причины. Во-первых, каждый раз, когда я сглатываю, во рту появляется солоноватый привкус его спермы, и, вместо того, чтобы задуматься об исповеди и принудительном лечении в психиатрической клинике, я провожу языком по щекам, собирая слюну. Во-вторых, ночью, когда я закрываюсь с головой одеялом и пытаюсь задохнуться, я слышу, как он говорит мне: «Хороший мальчик», и не встаю с дивана, чтобы включить нетленные композиции The Doors, чтобы заглушить его. И в-третьих, у меня есть какая-то подозрительная иллюзия того, что я ему нужен, что он хочет, чтобы я остался жив и относительно здоров – и, наверное, здесь я сильно ошибаюсь, но я ничего не могу поделать с собой.
Возможно, мне стоило решительно подняться с дивана, намылить веревку и умчаться навстречу лучшему миру, но какая-то часть меня противилась этому восхитительному плану, потому что она терпеливо ждала, когда за ней вернется человек, сказавший, что я ему нужен.
В октябре 1969 я был особенно жалок, считая, что я могу быть кому-то нужным. Но что уж поделать: если быть несчастным получается у тебя лучше, чем что бы то ни было, нужно просто следовать своему предназначению.

Осень – это пора самоубийств и написания тоскливых стихов, но я, не способный ни на то, ни на другое, проводил свое время, шатаясь по городу и тратя последние деньги в забегаловках, в которые не совались даже мексиканские торговцы наркотиками. У социального дна много проявлений, но опуститься ниже, чем кафе, в котором вместе с кофе подают тараканов и пару сплетен о том, что Джим из соседнего квартала совсем недавно был Джессикой, физически невозможно.
Это был вторник; один из тех вторников, о которых говорят, что именно тогда главный герой понял, что проще сойти с ума, чем терпеть его жизнь, - я направлялся в зоопарк. Я не считал, что вид пустых клеток и остатки облезших животных могут поднять мне настроение – я эгоистично искал кого-то, кому бы было хуже, чем мне.

Печаль выедает изнутри, и ты быстро миришься с пустотой. Проще не чувствовать ничего, чем подниматься с утра и ощущать, как кровоточит сердце. Проще делать вид, что ничего не произошло, чем открывать глаза и стараться не разрыдаться, заметив человека, хотя бы отдаленно похожего на него. Похожего на него.
Так или иначе все мужчины после двадцати были похожи на него: у них было две руки, две ноги, два глаза – трудно было говорить себе каждый раз, что это не он. Нет, Уилл, этот мужчина в заношенной форме ВВС не заберет тебя, отпусти край его куртки. Не прижимайся к этому пьянице. Отойди от этого упоротого гитариста. Не надо спрашивать у бездомного, будет ли он тебя любить, если ты дашь ему мелочи. Хватит, Уилл, обними себя сам.

Конечно, он был там. Не то чтобы это сценарий был моей основной надеждой: мы чисто случайно встречаемся на улице, он прячет меня под пальто и заносит домой, пока не видит мама – но до определенной степени я хотел верить, что он точно так же бродит по улицам и ищет меня. Даже если может узнать мой телефон. И мой адрес. И мою группу крови. Мое что угодно.

Доктор Ганнибал Лектер стоял рядом с клеткой волка, и это было слишком сильным дежа вю: кашемировый шарф в хитрый узор, из которого наверняка можно было сложить «Ты полный кретин, Уилл», дорогое пальто и бумажная чашка кофе в руке, чьей функцией было рушить ареол совершенства. Я подошел ближе.
Он обернулся.

Я рассчитывал на что угодно. Крики. Вопли. Драку. Ледяное презрение. Плевок в лицо. Игнорирование, перемешанное с надменностью. Я рассчитывал на определенную долю ненависти к себе, которая бы объясняла, почему он оставил меня на два месяца, но.
Он обернулся и сказал:
- Присаживайтесь, - и сам сел на лавку перед пустым вольером.
И я почему-то сел рядом.

Я не отрицаю, возможно, у меня не было силы воли, возможно, меня подвело отсутствие гордости, возможно, в ту секунду, когда я его увидел, я смог впервые вздохнуть за месяц, и, честно говоря, мне понравилось дышать.
- Они перевели в соседний вольер лань, - рука указывает на железные прутья в отдалении. – Неразумно оставлять дичь и хищника один на один, но других мест у них не осталось, а животных нужно было куда-то деть. Хотите кофе, Уилл?.. – у меня дрожат руки, но я старательно сжимаю пальцы вокруг стаканчика. Вы только посмотрите, как мы близки!.. Я стираю его отпечатки своими!
- Они стали давать волку больше мяса, чтобы он не задрал лань, но инстинкт, Уилл, очень трудно перебороть, - Ганнибал закрывает глаза и оттягивает край шарфа, освобождая горло. – Волк отощал, и никто не мог понять, почему. Вчера вечером он прополз под прутьями и, хотя мог выбежать на свободу, пошел именно к вольеру лани, чтобы убить ее и уволочь к себе в клетку, где гнили килограммы мяса.
- Зачем вы мне это рассказываете? – он приподнимает брови и хмурится, слыша мой вопрос.
- Потому что, Уилл, некоторых бывает очень трудно остановить.

Возник тот неловкий момент, когда слов слишком много, чтобы действительно начать говорить, поэтому мы просто начали смотреть в пустое место, надеясь, что придет какой-нибудь древнегреческий драматург и элегантно разрешит нашу ситуацию вмешательством божества. Это был, поверьте, не самый лучший план, но другого у нас все равно не было. И с учетом того, насколько провальной была эта сцена, я решил, что ее уже трудно испортить.
И поэтому решил дотронуться до кисти Ганнибала, выражая то ли дружеское участие, то ли демонстрируя, что у меня тремор, им я не могу контролировать свои руки.
У меня была страшная красная кожа, застуженная на холоде, а у него были аккуратные ухоженные руки, и все равно он накрыл мою ладонь своей и спрятал в своей карман, хотя на его месте я бы испытал нечто среднее между отвращением и жалостью.

Но он сплел в кармане наши пальцы и, как будто не произошло ничего, достойного внимания, снова перевел взгляд на вольер.
- У вас были эпизоды за последний месяц, Уилл? – «Нет, доктор, это все ваша чудодейственная методика. Изумительно помогает».
- Нет.
- Мы можем попробовать гипноз, чтобы зафиксировать ваше состояние. Мы будем проводить сессии два раза в неделю, за вас заплатит Академия – мы уже обсудили это с агентом Кроуфордом – при условии, что вы останетесь работать в оперативной группе. Послезавтра вы должны будете представить отчет в бюро о последнем убийстве, - он медленно обводит мое запястье и надавливает на внутреннюю сторону ладони, сплетая наши пальцы. – Наша с вами первая сессия будет в пятницу. В семь вечера. Постарайтесь не опаздывать.

После этого ему бы следовало отпустить мою руку, потрепать меня по волосам, как бездомную собаку, и дать пару долларов на кусок пирога, который бы залечил мои душевные раны. Но он остался сидеть рядом со мной.
Это было довольно странное ощущение: перестать быть одному. Сначала мне показалось, что это просто первые симптомы чумы, но Ганнибал достал из кармана наши ладони и положил на свое колено, под край пальто. И только тогда, видя, что он не собирает оттолкнуть меня, надругаться надо мной, рассказать эту историю моим однокурсникам, Кроуфорду, первой попавшейся пьяной бабенке, я смог почувствовать себя защищенным.

Больше не болело.
Я пододвинулся к нему и уткнулся лбом в плечо.
И он сказал: «Сколько ты не спал, мальчик?»
Пару суток. Пару недель. Месяц. У меня не получается спать, если ты не говоришь, что защитишь меня.

Он повторил:
- В пятницу, в семь, - и добавил после секундной паузы: - А теперь иди спать. Не волнуйся. Я буду ждать тебя в семь. Хорошо?
Я сказал: «Хорошо».
И он поцеловал меня.

Закричал ли я от восторга? Вскочил ли я с места? Начал ли я звонить Кроуфорду, что похвастаться тем, что доктор Лектер меня поцеловал? Нет. Можно было бы сказать, что это все благодаря моей выдержке и стойкости, а также рудиментарным представлениям о приличии, но, на самом деле, я просто старался не задохнуться.
У него были жесткие узкие губы, и, когда он, наклонившись над скрюченным мной, поцеловал меня в угол рта, единственное, о чем я мог думать: «Пожалуйста, пусть я не умру от остановки сердца». Он закрыл глаза и мягко, практически неощутимо, провел языком между моих губ, чтобы, когда я оскалюсь от того, насколько трудно терпеть эти полуприкосновения, сказать: «До встречи». И оставить меня.
Да, именно так выглядел мистер Галантность-1969. Ты можешь порадоваться за меня, мама. В пятницу я иду к нему на прием, и поэтому мне нужно найти свой самый красивый бабушкин свитер, свои самые чистые джинсы и свое самое кроткое выражение лица. Мне нужно выглядеть максимально здоровым и перспективным, как для получения кредита, чтобы он не разочаровался в своем решении принять меня.
И я проебся, мама, господи, как я проебся.

Мы встретились во вторник, и, значит, у меня была пара свободных часов до пятницы, которые я мог бы провести в глубоком тумане рефлексии и размышлений над своей жизнью. Но я решил, что лучшим выходом в моем положении будет провести эти несколько дней в бесконечно угаре унижения собственного достоинства и непрекращающейся паники. Я жаждал какого-нибудь отцовского наставления вроде «Не будь телкой, Уилл», «Соберись, склизкий кусок дерьма!» или какого-нибудь вскрика моряка об утраченной Англии: «Я думал, я воспитывал сына, а воспитал шлюху!». Мне безумно не хотелось оставаться один на один с вопросом о том, как быть, если человек, который тебе нравится, имеет тот же набор гениталий, что и ты. Меня учили отвечать на провокации в духе: «Насколько санкционированным было вмешательство США в корейскую войну?», - но ни разу не уточнили, что говорить, если спросят о моей сексуальной ориентации. Я ожидал вмешательства Бога, звонка Президента – любой внешней гуманитарной помощи в моей гражданской войне, но, так как никто не спешил помогать, я подумал, что моей единственный друг – это мистер Джонни Уолкер. Он не задает дурацких вопросов и не дает кретинских ответов, он молча поддерживает и обнимает изнутри.
Джонни не подвел меня и в этот раз; в том случае, если моей целью было забиться в угол ванной комнаты, и, сжимая между колен бутылку, размазывать по лицу сопли, он справился блестяще. Причиной моей неизбывной печали, которая заставила меня три раза подрочить с горя, было осознание того, что многие в моем возрасте попробовали если не героин, то хотя бы секс втроем. А если не секс втроем, то хотя бы жениться. В лучшем случае я мог похвастаться коллекцией пыли и полным собранием плесени, а мне хотелось какой-то стабильности и уверенности в завтрашнем дне. Если гомосексуальные психотерапевты, говорящие на английском с акцентом, контрабандой увезенным из восточной Европы, обеспечивают это, что же – позвоните мне на тот свет, мы подискутируем на этот счет.

Я пришел к нему без пятнадцати семь: школьник, который впервые посещает своего репетитора. «Нет, Уилл, вам не стоит уничтожать себя за то, что вы видите!», «Нет, это не ваша вина!», «Доверьтесь мне, я постараюсь помочь вам», - этакие краткие тренировки в том, как ненавидеть себя меньше. И, как ни странно, он открыл передо мной дверь. Была определенная вероятность, что доктор Лектер мог похлопать меня по плечу и сказать, что мои галлюцинации прогрессируют, но он смело предложил мне войти и помог снять куртку.
- Присаживайтесь, - два кресла и низкий журнальный столик, которого раньше не было. Ах, не стоило тратиться, доктор Лектер, я прекрасно могу обойтись без того, чтобы полтора часа удержаться от рисования мелками или пальцами на бумаге. Или склеивания рисунков из макарон. Я довольно взрослый мальчик.

Он поставил передо мной чашку чая. Как будто я пришел к нему в гости. Он поставил передо мной чашку чая и вернулся с блюдцем, на котором было небольшое пирожное с малиной наверху. В одном этом пирожном было больше заботы обо мне, чем проявили мои родители за все годы всего совместного проживания, светлая память им обоим, надеюсь, они мучаются в аду.
- Это панна котта. Я обещал вам пудинг, но это тоже вкусно, - доктор Лектер сел напротив и скрестил руки на коленях. – Точнее, я надеюсь, что это тоже вкусно.
Такое ощущение, что меня это волновало. В те годы любая еда считалась деликатесом, если в нее не подмешивали крысиный яд, но на тот момент из его рук я готов был выпить даже кофе со стрихнином, лишь бы он продолжал так же доверительно смотреть на меня.
- Я объясню вам, что будет происходить сегодня, - я отрезаю тонкий кусочек мягкого творога и стараюсь понять, что мне говорит доктор Лектер. Это ведь важно, Уилл. Нельзя смотреть на его кисти и его пальцы. Нет, Уилл, попытайся избегать мысли о том, что его можно поцеловать в ладонь. Это неудачная идея, очень неудачная, ты хочешь приз за нее? Возьми приз, детка. – Мы с вами постараемся пошагово проработать сцену предыдущего убийства: поминутно, разбирая сцену за сценой, чтобы вы смогли почувствовать, что не ситуация контролирует вас, а вы контролируете ситуацию… Вы измазались, Уилл, - он достает из своего кармана платок и дотрагивается им до уголка моего рта. Может, я чего-то не понимаю, но если он просит меня сосредоточиться, ему не нужно прикасаться ко мне. Ему нужно выйти из комнаты и оставить меня одного, чтобы я не отвлекался на его руки, на его голос, на его губы – на него.
Он аккуратно вытирает меня, и проскальзывает что-то вроде улыбки, когда он говорит: - Мы сможем с этим справиться.

- Будьте добры, - он указывает на оттоманку позади стола и вытягивает из кармана брюк за тонкую позолоченную цепочку, словно строптивого пса, часы. Маленькая двустворчатая ракушка, глухо тикающая в провисшей тишине. – Уилл, внимательно слушайте мой голос и смотрите на маятник. Когда я досчитаю до десяти, вы окажетесь на месте третьего преступления и сможете рассказать мне, что видите, - доктор Лектер ставит стул напротив дивана и откидывается на спинку. – У меня есть подозрения, Уилл, что ваше погружение в гипнодраму может быть очень глубоким, поэтому возьмите это, - он протягивает мне маленькую фарфоровую статуэтку оленя: гладкие, покатые бока и острые краешки ветвистых рогов. – Как только вы услышите «зверь», вы должны будете выйти из транса. Вы поняли меня?
Я сжимаю фигурку и говорю: «Да».

Гипноз – это такое странное состояние, как будто ты попадаешь в подлунный мир: сначала щель, в которую ты можешь смотреть на происходящее, очень узкая, и ты, как Алиса в стране чудес, стараешься влезть в нее и посмотреть, что там есть еще. Вот я вижу, как он стоит на берегу. Вот он подбирает с песка ракушки и бросает их в темную воду. Он оборачивается, мой художник, и проходит мимо, в метре от меня. И я иду за ним.
- …говорите, Уилл. Вы стоите на пляже?
На пляже?.. Нет, я стою на деревянной террасе около моря: веранду оплетает жесткий плющ, и они сидят в самой глубине кафе, столик на четверых – а их только трое, и я делаю шаг к ним. Они именно те, кого я искал, - я чувствую это по запаху, я вижу это в том, как они затягиваются одной сигаретой, как они близко прижимаются друг к другу.
- Нет, я нахожусь в кафе.
- Что вы делаете там?
Я говорю: «Добрый вечер, можно я присяду?» - и они недовольно хмыкают, но потом, рассмотрев меня, улыбаются и предлагают выпить. У парня, который сидит рядом, красивые глаза и очень привлекательное лицо – я даже немного завидую и поэтому, протянув ладонь, обвожу его подбородок указательным пальцем и говорю: «Я бы хотел тебя нарисовать». Я бы хотел нарисовать их троих – они смущаются и краснеют. «У тебя, что ли, есть мастерская?», - спрашивает один из них, и я пожимаю плечами: «Конечно».
«Если ты заплатишь по счету, мы пойдем с тобой», - жеманно тянет парень рядом со мной и надувает губы. Они сидели здесь последних пять часов, надеясь, что придет какой-нибудь папик и даст денег за их тощие зады – мелочные, алчные мрази. Но пришел я, и теперь я помогу им расплатиться. О, я знаю точный курс обмена таких кусков дерьма на валюту.
- Я знакомлюсь с ними и предлагаю нарисовать их.
- Они соглашаются?
- Да, они идут со мной. Они не боятся меня.

Они не боятся меня: мы тащимся по берегу, и они нестройно напевают какую-то песенку о моряке, ушедшем в долгое плавание; они смеются, они толкают друг друга, они рассказывают анекдоты, изредка они поворачиваются ко мне и скалят зубы: «Мы достаточно хороши для картины?». Я смеюсь в ответ.
Я приходил сюда еще мальчишкой; я смотрел на убегающие волны, я ложился на спину и мечтал, чтобы Бог заметил меня: крошечную точку на берегу океана – заметил и спас меня от моей жизни, от моей семьи, от меня самого. Я мечтал стать избранным, но когда понял, что Бог не поможет, тогда я решил стать Богом.
Да, это мой замысел. Стать Творцом. Я создам из них целый мир, мир, который смогу любить, мир, в котором я смогу существовать. Мир, в котором нет никого из них: ни моей матери («Убери свои грязные руки от еды, выродок!»), ни моего отца («Я жалею, что ты не сдох!»), ни моего брата («Если ты коснешься меня – я тебя убью, клянусь, я тебя убью»). Мир, в котором есть только я.

И я приношу самую скромную жертву: я беру только тех, кому, как и мне, тут нет места. Поэтому я выкапываю для них яму – я нахожу для них небольшое пространство, где они впервые почувствуют себя значимыми. Я делаю хорошее дело, я поступаю правильно; я оглушаю их и накрываю их лица мокрыми тряпками, чтобы они смогли увидеть результат.

- Что происходит, Уилл?
- Он оглушил их и поставил их в позы, чтобы нарисовать.
- Куда он дел рисунок?
Я оставил его рядом, что можно было сравнить то, чем они были, и то, чем они стали. Я сделал так и в предыдущие разы, и теперь можно понять, что я развиваюсь, что я расту как Творец. У меня появился свой стиль, своя техника. У меня появилась своя аудитория.
- Он оставил его рядом с телами. Он делал так и раньше… Я видел эти рисунки, - наверное, я сжимаю фигурку в ладони, потому что в пальцах начинает колоть. – Там были каракули.
- Что обозначали эти каракули, Уилл?
Я глубоко вдыхаю, я хочу почувствовать сухой запах кабинета, но во рту остается привкус морского воздуха.
- Что они обозначали?
- Это был кишечник, - я сглатываю.

Да, это был кишечник. Он разложил его на песке и палкой сделал из него красивый узор. Но красота не в упорядоченности: красота – в хаосе, - и поэтому он засунул его обратно и стал рисовать каракули. Внутри нет ничего, кроме семи исковерканных жирных линий. Внутри нет ничего, кроме клубка ниток. Внутри ничего нет.

Я не хочу, чтобы они пялились на меня – они должны смотреть наверх: потому что их спасение – наверху, их спасение – внутри них самих. Я выкалываю им глаза не со злости, а потому, что они должны заглянуть в себя, они должны найти себя, в темноте они должны увидеть свет. Я стараюсь любить их: этих некрасивых, грязных, испачканных творений от моей руки. Я стараюсь заботливо вытереть кровь с их лиц, аккуратно отсоединить внутренности и бережно сплести их. Я стараюсь сделать все правильно.

Мне шатает, и я, сделав шаг назад, закрываю рот ладонью и упираюсь в теплый бок. Я не хочу больше видеть. Я не хочу чувствовать, я не хочу здесь находиться. Под рукой скользит гладкая шкура – олень. Он наклоняется ко мне и глубоко втягивает воздух, тыча носом в мое плечо: «Смотри, продолжай смотреть».
И я смотрю.

Я смотрю, как под моими руками хлещет кровь, и я закрываю локтем рот кричащему от боли парня. Я смотрю, как я вдавливаю пальцы в мягкую розовую кожу желудку и тяну ее на себя, оставляя алые борозды на стенках. Я смотрю, как я бережно сплетаю их ладони друг с другом.
Я смотрю, как я целую каждого из них: я держу их за подбородок и, придерживая их челюсти, целую каждого из них.
Я слышу, как я хрипло, возбужденно говорю им на ухо: «Теперь мы сможем быть вместе».

И, наверное, я начинаю плакать, потому что не могу придумать другой реакции на то, как среагировать на этот кошмар. Я начинаю плакать потому, что я чувствую все его одиночество, всю его боль, все годы, который он провел, спрятавшись под кроватью, боясь, что пьяный отец убьет его. Я плачу потому, что понимаю его.
Я больше не хочу сопереживать ему: я отворачиваюсь и утыкаюсь в шею стоящего рядом животного, вдыхая густой мускусный запах, запах леса. Я не хочу ничего об этом знать.

Доктор Лектер обнимает меня за плечи – это первое, что я чувствую, когда открываю глаза. Я стою, прижавшись к нему, и он медленно гладит меня по спине, говоря что-то вроде: «Дыши ровно, спокойнее».
- Уилл… - он вслепую находит мою ладонь и чуть сдавливает мою кисть. - Они принадлежали моему отцу, - он кладет прохладную ракушку часов в мою ладонь и задерживает пальцы на тыльной стороне.
- Зачем вы отдаете их мне?
- Чтобы ты знал: это можно контролировать. Мы с тобой можем контролировать эти эпизоды.
Доктор Ганнибал Лектер стоял в паре сантиметров от меня и говорил: «Теперь ты не один».

В ноябре 1969 я перестал быть один, но оказалось, что это еще не залог счастливой жизни.

Декабрь 1969
Мне нравится стабильность. Мне нравится просыпаться каждое утро в одной и той же квартире и не осматривать комнату, пытаясь понять, где я. Мне нравится ходить в один и тот же магазин покупать одни и те же продукты и знать номер армейской базы, с которой они были украдены. Мне нравится однотипность действий, потому что так можно придерживаться иллюзии, что все под контролем.
Единственное, к чему я не питаю нежных чувств, - ненависть к себе, с которой мне приходится ежедневно просыпаться. К тому же, как я смею жаловаться, если, чувствуя себя жалким и никчемным, я могу усаживаться в мягкое кресло напротив доктора Лектера, брать чашку чая и рассказывать ему о своем печальном детстве.

В декабре мы видимся с ним два раза в неделю: пятница и вторник. Четко установленный день, четко установленное время. Он говорит: «Вы можете приходить ко мне когда угодно в течение недели, но в эти два дня я хочу видеть вас перед собой ровно в семь часов. Это необходимо для вашего лечения, вы понимаете?» - и я киваю в ответ, надеясь, что он не догадается о моих приходах на двадцать минут раньше назначенного времени. Он говорит: «Важно иметь понятные ритуалы, традиционные действия, чтобы вы чувствовали: даже при эмоциональной нестабильности есть неизменные вещи, от которых вы можете отталкиваться во время эпизодов» - и я доедаю очередное пирожное, слушая это. Он говорит: «Я помогу вам, Уилл, если вы мне позволите». Я чувствую себя мистером президентом, принимающим решение, от которого зависит судьба нации.

Я разрешаю ему помогать мне, и, что очень странно и неожиданно, он действительно это делает. Ведь обычно тебе говорят: «Мэри-Энн, давай я буду любить тебя вечно», а на завтра трахают твоего старшего брата. Обычно ведь говорят: «Мы будем друзьями всегда-всегда», а потом забывают под дождем твое собрание Сэлинджера. В мире очень много мелких обманов, поэтому, когда доктор Лектер ставит все «на черное» и начинает работать со мной, первая идея, которая приходит мне в голову – совсем не целовать его руки и признаваться в преданности до могилы. Моя идея – начать ждать большого обмана, вместо череды мелких. Правда, пара галлонов чая и несколько килограмм печенья делают свою грязную работу, и я забываю о предосторожности. Чертово печенье.

Доктор Лектер создает для меня ритуалы: он приносит мне чай, он спрашивает, как прошел мой день. Когда я вхожу в кабинет, он пожимает мне ладонь. По пятницам мы пьем вино. После сеанса он становится за моей спиной и, надавив на плечи, массирует шею. В восемь ноль-ноль он прекращает называть меня «Уилл» и переходит на «мальчик». В половине девятого он наклоняется ко мне и целует под ухо, обхватив ладонью за шею. В восемь сорок пять я надеваю шарф, и он поправляет мою куртку. Отрепетированные движения, которые должны были бы надоесть. Но только я почему-то забываю возненавидеть рутину, и каждый вечер возвращаюсь к переживанию этого тягучего ощущения собственной полезности. Мне больше не нужно бегать по улицам ночью и предотвращать преступления, мне не нужно читать по двадцать книг в месяц, мне не нужно быть первым учеником, потому что, даже если я не буду этого делать, доктор Лектер все равно назовет меня «мальчик». Больше не нужно гнать себя. Можно спокойно спать ночью, можно не терзаться чувством вины, можно почти даже любить себя.
Эти открытия, перевернувшие мой мир, заставляют меня создать ритуал для доктора Лектера.

У меня дома не был принято отмечать праздники, хотя бы потому, что это требовало на пару часов притвориться счастливой семьей и сделать вид, что ты рад подаркам, найденных в магазине «Все за доллар». Мой отец считал, что если ты хочешь потратить его деньги, заработанные на десятичасовой смене, во время которой у него шла кровь из носа от напряжения, по крайней мере ты должен это заслужить. Мы с мамой не были подходящими кандидатами для того, чтобы разбазаривать наше огромное наследство Кавендишей, поэтому обычно мы обходились собственными силами. Мама пекла печенья с гвоздикой: просыпаешься утром, за окном – сугробы, а под одеялом тепло-тепло; за дверью пахнет корицей и тестом с медом, и ты лениво выползаешь из кровати, чистишь зубы, спускаешься по скрипучей лестнице (четыре шага, а потом застываешь, глядя на воздух, в котором кружатся пылинки), мама улыбается и дает тебе стакан молока. Дома никогда не было елки, но были еловые лапы, развешанные над дверьми, чтобы в комнатах стоял хвойный запах. Имитация семьи, имитация Рождества, ни одного мало-мальски честного чувства, только двадцать первого декабря я все равно решаю, что мне нужно сделать это для Ганнибала.
Совсем не потому, что я хочу сделать его частью своей семьи, нет, мой случай был не настолько запущен – мне хотелось, чтобы и он вошел в кабинет, как лет в шесть я входил в гостиную, вдохнул терпкий запах и почувствовал… что я благодарен ему. За то, что он делает для меня. Такой вот рождественский подарок с глубоким философским смыслом, спонсором которого выступил мой пустой кошелек.

В Балтиморе зимой все вымирает, потому что люди, движимые разумным инстинктом плодиться и размножаться, перебираются ближе к теплому побережью, и в городе остаются исключительно одинокие счастливчики, выбравшие не домик на песчаном берегу, а квартиру, которая сдавалась вместе с бабулей, умирающей от Альцгеймера.
Рынок располагался рядом со зданием мэрии: огороженный сеткой участок двадцать на двадцать с хилыми ветками, просунутыми сквозь прутья. Это Балтимор, девочка, штат Мэриленд: здесь елки – это заключенные, которые, распахивая свои зеленые плащи, предлагают хоть пять минут побыть счастливыми, поэтому с ними обходятся хуже, чем с педофилами в тюрьмах. Их топчут ногами, им обрезают верхушки, их обстругивают, их распиливают, их обдирают и на выходе продают за тридцать долларов, потому что радоваться жизни – это позор. Достойные люди ненавидят себя.

Я купил два пакета мишуры, которая приятно шуршала в карманах, и проигрывал сцену, в которой доктор Лектер становится позади меня и помогает мне нацепить на дверной косяк тонкие серебристые полоски. И я вдыхаю запах его парфюма, я оборачиваюсь к Ганнибалу, и он, улыбаясь, целует меня в щеку. Это была идеальная картина гармоничной и спокойной жизни, которая, правда, быстро сошла на нет, потому что в жидком лесу из спиленных деревьев, я увидел его. Его, моего юношу с темными глазами и проблемами в психике. Его. Его. Его. Мужчину, от которого у меня пересыхало во рту, и который заставлял мое сердце биться быстрее.

Он стоял рядом, в обтрепанной куртке с вытертыми локтями, он курил какие-то дешевые сигареты, он перекатывал между пальцами монетку – и он был таким… таким обыкновенным. Он поднял голову – капюшон открывает лицо – под мелкие снежинки, и расслабил плечи, а потом обернулся, услышав мои шаги.
- Будете брать? – ладонь указывает на ветки, которые я сжимаю в кулаке. – За все будет десять.
Трудно объяснить, что произошло дальше, и еще труднее объяснить, почему я не предотвратил это, если мог. Если я знал, что сейчас начнется эпизод, почему же я не использовал методику доктора Лектера? Почему не воспользовался ключевыми точками, чтобы не утонуть в переживании момента?

Итак, он говорит мне: «За все будет десять», - я лезу в карман за деньгами, одновременно с этим рассматриваю его руки: под корень обрезанные ногти, кожа, покрытая сеткой мелких трещин, мозоли на подушечках пальцев. Это первый раз, когда я вижу его в реальной жизни, а не внутри своего воображаемого мира с птицами додо и говорящими трупами, но воздух между нами кажется насыщенным дружбой и взаимопониманием. Я достаю смятую банкноту, протягиваю ему, и дальше между нами, как говорят в паршивом кино, «проскочила искра», первый признак любови с первого взгляда.
Он дотрагивается до моей руки и задерживает пальцы на долю секунды, чтобы я успел почувствовать идущий от него холод. Короткое прикосновение – и все. Даже в пятнадцатом веке его бы не заставили жениться на мне. Но по непонятной причине, из-за которой Вселенная так несправедлива и так несовершенна, я смотрю на свою ладонь и вижу, что он измазал ее. Он оставил на ней кровь. Бурое пятно, которое расплывается по моей коже. Мне хочется окликнуть его, сказать, что ему нужно вымыться, смыть с себя грязь, только он уже отошел к елке – крепкому деревцу в кадке – чтобы поправить на ней что-то.

А я знал, что он любит Рождество, потому что они с семьей всегда уезжали к родителям мамы, в горы, и там было тихо, тихо, очень тихо. Никто не ссорился, никто не орал друг на друга, мама не пряталась на чердаке и не кричала: «Ты больной ублюдок!» - угрожая отцу пистолетом. Домик был маленький, крохотная коробочка, потерянная в узкой расщелине, все рассаживались вокруг стола и ели в гробовой тишине; бабушка стучала ножом о край тарелки и хмурилась, глядя на скелет индейки, оставшийся на середине стола. Они спали с братом в подвале – сыро и холодно – и как-то он проснулся посреди ночи от шороха, думал: крыса. А брат елозил под покрывалом и взвизгивал, как побитый щенок, увидел, что смотрит, зашипел: «Отвернись, гаденыш», - но он все равно продолжал смотреть, и тогда брат стянул одеяло.
Я знал, что он любит Рождество; у брата был маленький кривой член, который он сжимал в кулаке и с силой оттягивал в сторону, быстро поглаживая пальцами головку, а он, мой худой мальчик с узкими плечами, сидел на краю своей кровати и слушал, как его брат, зажевывая угол подушки, стонал: «Подойди сюда». Он подошел, и тот похлопал его по шее: «Молодец, молодец, а теперь – возьми в рот. Все так делают». Во рту склизко и солоно, неприятно и не хватает воздуха, а брат давит на затылок и приговаривает: «Хороший мальчик, хороший мальчик» - а ему было шесть или семь? Шесть или семь?... Брату тринадцать, и у него тяжелая рука; он поднимает бедра и хлопает его по щеке: «Давай, быстрее» - и сперма течет по подбородку.
И так три года, три года, три года; я знал, что он любит Рождество.

А потом ему исполнилось семнадцать, и по всей комнате были разложены разноцветные мигающие огоньки, и елка, стоявшая в центре комнаты, была очень тщательно украшена. Брат сидел рядом, прислонившись к стене, и, закрывая ладонью дыру в животе, повторял: «Ты сгоришь в аду, ты сгоришь в аду, ты сгоришь». Брат не знал, что ад давно, давно, давно был здесь.
Ад был внутри него.

Она напевал «Сияй, маленькая звездочка» и оборачивал круг за кругом еловые лапки тонкой лентой, которая тянулась из его брата, и ветки проламывались под тяжестью. И это было самое лучшее Рождество, с лучшими подарками, потому что на следующее утро, когда он проснулся и пошел на кухню за куском кекса, он посмотрел на то, что осталось от его семьи.
И впервые почувствовал себя свободным.

Возможно, мне стоило более ровно отнестись к этому откровению. Скажем, обсудить его с кем-нибудь в Академии как плохой фильм, который недавно крутили в автокинотеатре. Или сделать заметку на полях тетради: «Никогда больше не сопереживать незнакомцам». Безусловно, я мог найти более адекватное решение, чем дойти до своей квартиры и, прижимая колючие ветки к груди, как котенка, подобранного на улице, закрыться в ванной комнате. Мне не стоило еще раз прокручивать в голове этот момент: шаг – и ощущение неповторимого восторга, детской радости от того, что маме больше не нужно прятаться от отца, отцу больше не нужно напиваться потому, что он ненавидит свою жизнь, брат больше не будет просыпаться в холодном поту, боясь, что родители узнают: он гей, гей, и с этим ничего нельзя сделать. Шаг, один небольшой шаг от стены в гостиную: елка переливается голубыми и красными огоньками, и брат тихо плачет, прижав к лицу ладони.

- Теперь никто из вас не будет страдать. Теперь вы можете любить друг друга, - я присаживаюсь рядом с матерью и сжимаю ее чуть теплые пальцы. – Больше не нужно терпеть боль, мама. Больше не нужно.

Папа, мама и брат. Они лежали втроем, и он сидел рядом с ними несколько суток, чтобы удостовериться: теперь им не больно.
Теперь все будет в порядке.

Если бы я знал раньше, что проведу в ванной столько времени, возможно, я бы установил там полку с книгами, небольшой журнальный столик для игры в бридж и мини-бар под зеркалом. Мой дом не моя крепость, мой дом – мое поле битвы, и только в ванне, укутавшись в махровое полотенце, сидя рядом с колючими еловыми лапами, прижавшись лбом к коленям, я чувствую себя в безопасности. Мой самый гнусный враг – я сам. Я, подтягивающийся к зеркалу и смотрящий на свое оплывшее лицо; я, скребущий до крови щеку и вытирающий сукровицу о джемпер. Я. Только я.
И находиться с таким человеком в закрытом помещении на протяжении семи часов – это не самая разумная идея хотя бы потому, что через сорок минут моего заточения у меня начинает болеть голова. Я по-настоящему дерьмовый собеседник: вместо того, чтобы расслабиться и восстановить дыхание, я думаю исключительно о том, что должен был переживать мой друг с пшеничными волосами, убивая своих родителей, что должен он был чувствовать потом всю оставшуюся жизнь. И не обнаруживаю в своих мыслях на этот счет хоть намек на облегчение. Скорее всего, в его жизни, полной боли, стало еще больше страданий, которые ему пришлось выносить. Так или иначе пришлось бы убить кого-то либо себя, либо окружающих – а у него оставалось недосмотренным шоу, поэтому самоубийство было не выходом.

Мои собственные реакции крайне просты: когда я хочу спать – я иду в кровать, когда я хочу есть – я иду на кухню, когда мне плохо – я иду к доктору Лектеру. Однако в тот момент я не нахожу в себе сил подняться и выйти из квартиры. Я остаюсь сидеть там, где сижу, подвывая от боли в висках, и глотаю ком в горле вместо ланча.
Я знаю, что мне нужно позвонить Ганнибалу, я знаю, что мне нужно перейти на кухню и съесть что-нибудь. Принять горячий душ и лечь спать. Я знаю, что мне нужно прекратить ненавидеть себя за вещи, которые я не совершал, но почему-то все эти знания никак не помогают мне подняться с пола. И поэтому с двенадцати утра до шести вечера я предаюсь радостному переживанию сплина и душащего одиночества, лежа на половике в ванной.
Каждый из нас останется один на один с собственной болью, и хорошо, если это происходит в декорациях квартиры, под теплым одеялом и телевизором, бормочущим в соседней комнате. Хорошо, если в момент, когда на тебя обрушится осознание того, насколько невыносима и омерзительна твоя жизнь, ты не будешь стоять на сцене, и директор твоей школы не будет порываться вручить тебе аттестат. Хорошо, если ты сможешь перетерпеть и разрыдаться дома, а не у всех на виду, поджав губы и вцепившись в собственное запястье.
Я не могу справиться со своими переживаниями в одиночестве – эти удивительные эпизоды, когда меня захлестывает паника: кровь на полу, кровь на стенах и песенка «Гори, гори, маленькая звездочка» - никогда не заканчиваются счастливо. Никто не приходит спасти меня, никто не присылает мне срочное письмо с вложением: «Уилл, приходи ко мне на чай». Остаюсь я. Я и моя боль.
К шести вечера эта компания порядком наскучивает.

В шесть у меня затекают руки и ноги, поэтому первые две попытки встать оканчиваются жалкой неудачей, после которой я снова опускаюсь на пол и делаю несколько глубоких вдохов. Я не могу справиться даже со своим телом, я не могу справиться со своими чувствами – я не могу ничего, кроме как забиться в угол и жалобно выть, надеясь, что кто-нибудь из соседей подумает, что кто-то мучается животных и вызовет полицию. Я делаю все очень медленно: медленно встаю на колени, медленно делаю первый шаг к двери, чувствуя, как в ноги впиваются еловые лапы, медленно открываю дверь и, оглянувшись по сторонам, точно так же жалко перебираюсь в комнату. Это может казаться нелепым и детским заявлением, но пару минут у меня перед глазами плывут черные круги от усталости, и я с трудом снова начинаю дышать, прежде чем приподнимаюсь с пола.
Внутренняя борьба с собой отнимает слишком много времени и сил; я валюсь на кровать и подтягиваю к себе ноги, стараясь стать как можно меньше и сжать внутри себя ощущение пустоты. Я смотрю в стену, смотрю в потолок, я рассматриваю корешок книги на тумбочке, и только спустя минут двадцать я решаюсь подтянуть к себе телефон.
У меня нет заготовленного текста молитвы, который я бы смог прошептать в трубку, надеясь быть услышанным и понятым. Я не репетировал свою первую реплику, не прогонял в голове этот диалог – я лежу и слушаю долгие гудки, которые эхом отдаются в моей квартире, и мысленно повторяю свое имя, чтобы не забыть представиться.
Он говорит: «Алло?».

И я кладу трубку. Потому что единственное, что я могу ответить на это: «Я страдаю. Я невыносимо страдаю. Забери меня отсюда». У доктора Лектера пациенты, у доктора Лектера своя жизнь – доктор Лектер не должен меня спасать. Почему-то совсем не вид разодранных тел, не тотальное одиночество, не ощущение собственной беспомощности доканывает меня, почему-то мысль о том, что доктор Лектер не придет, настолько невыносима, что я начинаю выть.

Он прятался под кроватью, а отец заходил в комнату с ремнем наперевес, задирал покрывало и орал, разбрызгивая слюну: «Вылезай, тварь! Вылезай!». Он тащил его за руку: огромная лапища на тонком запястье – волок в зал, где на диване сидела мама, дрожащая от страха и боли (разбитое лицо и широкий синий след на шее). Отец тряс его за плечо и визжал: «Снимай трусы, кусок дерьма! Я сказал – снимай!». И ему приходилось; ему приходилось стаскивать с себя заштопанное дешевое белье, мокрое от ужаса, и, прижав ладони друг к другу, становиться на колени и ждать, пока воздух не рассечет первый удар. Было больно, очень больно; отец упирался ногой в его ягодицы и бил ремнем по бедрам, приговаривая: «Я тебе покажу, как гадить в постель! Я тебе покажу!..»
Мама хрипела: «Отпусти его, пожалуйста!» - но отец подходил и давал ей оплеуху, а потом еще одну, и еще одну, а была ночь, когда он, избив и его, и ее, стал снимать с нее юбку и достал из штанов член: уродливый, багровый член – и начал тыкать им ей в лицо. «Бери, сука… Бери…» - отец держал ее за волосы и быстро двигал бедрами, не обращай внимания на то, что маму тошнило.
И он помнил, помнил, помнил эту ночь, потому что поднял голову и увидел, как мама, рыдая, задыхаясь от рвоты и слез, показала ему рукой на дверь. И это был момент, когда он понял: никто не придет и не спасет его. Боль будет вечной.
Он шел в комнату, где брат, забившись в угол кровати, читал какую-то молитву и, зажмурившись, обкусывая кожу с пальцев. Брат говорил: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста» - и так длилось часами, пока отец не уставал и не стаскивал мать на пол, чтобы, обозвав ее шлюхой и ударив в живот, уйти пить в ближайший паб.
Никто не помог ему. Никто не вытащил его из этого Ада.

И меня никто не вытащит. Ад внутри каждого из нас, и с годами он разгорается только ярче.
В тот вечер я впервые понял, насколько правильными и справедливыми были его действия: только смерть может избавить от вечной внутренней пустоты, от одиночества, от страданий, от непонятности. Потому что после смерти ничего нет – и он дарил людям, которых любил, этот подарок. Он освобождал их.
Я лежал на кровати и до крови обдирал кожу около ногтей, пытаясь различить в наступающей темноте хоть один знак того, что сейчас мне станет легче, что я прекращу это чувствовать и прекращу думать об этом. И я не знаю, как вышло так, что я рыдал и параллельно набирал номер доктора Лектера, надеясь застать его в кабинете. Я не знаю, почему я хотел услышать его, почему мне так нужна была помощь.
Но я набрал номер во второй раз. И не смог сказать ни слова.

- Уилл?.. – я слышу его ровное дыхание, слышу, как он встает с кресла и обходит стол. Я сглатываю и униженно хриплю что-то похожее на «Простите меня». Он вдыхает. – Хочешь, чтобы я поговорил с тобой, мальчик?
Он понимает. Он понимает, что я не могу остаться один, и поэтому я сдавленно произношу:
- Хочу.
- Что с тобой происходит? – я не знаю, что в это самое время он опирается о стол и сжимает телефонную трубку, стараясь не разозлиться. Я не знаю, что он скалится от моей боли и раздражается из-за того, что я опять не в порядке. Я не знаю ничего этого и никогда не узнаю, но все равно говорю:
- Он мучает меня. Его переживания мучают меня. Я не могу так больше.
- Ты находишься в своей квартире? – треск разматываемого телефонного провода: Ганнибал присаживается на диван и снимает пиджак.
- Да, я лежу в кровати и стараюсь не умереть, - мой дурацкий смешок смешивается со скрежетом его зубов. Ганнибал молчит пару секунд: я слышу, как он стучит пальцами по обивке подлокотника и цокает, как будто не зная, какое решение ему принять.
- Ты бы хотел, чтобы я оказался рядом, Уилл?
- Да, - мне нетрудно ответить правду. Я бы хотел, чтобы он сидел рядом и перебирал мои волосы, я бы хотел, чтобы он мог обнять меня и успокоить.
- Почему?
- Потому что с вами я чувствую себя в безопасности.
- Сомнительно, - хмыкает Ганнибал. – Я бы обязательно воспользовался твоим состоянием, мальчик, раздел бы тебя, заставил лечь на спину и вылизал бы всего, - у меня перехватывает дыхание, потому что у меня нет опыта в подобных разговорах и лучшее, что я нахожу для ответа, - сказать:
- А что было бы потом?
- У тебя ведь такой красивый рот, Уилл. Я бы хотел взять тебя, чтобы увидеть, как ты выгибаешься и стонешь мое имя этим красивым ртом. Я бы хотел укусить тебя за шею, пока ты будешь царапать мою спину и просить двигаться быстрее. Я бы хотел почувствовать, как ты кончаешь подо мной. Но больше всего, мой мальчик, я бы хотел просто снять с тебя твою ужасную одежду и смотреть на тебя, такого красивого и совершенного, открытого только для меня.

Любопытно не столько то, что я укладываюсь на подушку после этой реплики, сколько то, что Ганнибал усмехается и говорит:
- Делай это медленно, как будто для меня.
- Я все делаю для вас. Сегодня я решил купить вам подарок, чтобы выразить благодарность, - ладонь приподнимает откос джинсов, и я аккуратно глажу шов белья, чуть прижимая к ноге член. – Я подумал: у вас нет елки – и поэтому купил еловые лапы. Ну… чтобы была видимость праздника, - Ганнибал выпускает воздух через зубы и замолкает.
- Уилл… - я сдавливаю через трусы мошонку и надавливаю запястьем на основание члена, стараясь не выпустить трубку. – Спасибо.
- Не за что.
- Мне бы очень хотелось, чтобы в следующем году ты принес не еловые лапы, а себя. Ты отличный подарок, мальчик.
- Вы будете бережно ко мне относиться? – мы одновременно цокаем.
- Нет. Я буду каждую ночь заниматься с тобой сексом по несколько часов, я буду кусать тебя, я буду ждать того, как ты перейдешь на хрип и начнешь умолять, чтобы я перестал. Я буду раздвигать твои ноги и долго, до тех пор, пока ты не начнешь стонать, буду ласкать тебя пальцами, чтобы ты хотел больше, чтобы ты хотел меня…

Может, мне только кажется, что он слушает, как я реагирую на все это, ведь я хнычу и приподнимаюсь на локте, стараясь увеличить давление на член, и быстро двигаю ладонью, надеясь кончить как можно скорее. Потому что у Ганнибала слишком глубокий хриплый голос, потому что я слышу его учащенное дыхание, потому что я представляю его пальцы, входящие в меня, я представляю его надо мной, я представляю, как он говорит: «Хороший мальчик» - и входит в меня. Потому что я не могу терпеть то, что его нет рядом.

- Меня не будет до следующей недели, Уилл. Но я хочу, чтобы первым, что я увижу в новом году, был ты. Приходи ко мне, мальчик, - я шумно втягиваю воздух и киваю, рассчитывая, что он увидит. – Я так давно ждал, что ты появишься.

Январь 1970
В 1969 году происходит множество любопытных вещей: Каддафи, нарядившись в лучший костюм, приходит к власти и дает первую пресс-конференцию западному миру, где, вполне справедливо, утверждает, что Европа загнивает в разврате и аморальности; в Рио отменяют карнавал и устраивают массовый расстрел, просто чтобы как-то разрядить обстановку и снизить недовольство населения текущим экономическим кризисом; ребята, посвятившие свою жизнь поиску коллекционных комиксов и переодеванию в героев вымышленных Вселенных, доказывают теорию кварков; Беккет получает Нобелевскую премию по литературе, случайно отправив свой роман не по тому адресу; в трущобах Лондона хиппи придумывают позу 69 и продолжают экспериментировать с тяжелыми наркотиками; а я, решив, что получение образования и борьба с преступностью не являются моими жизненными приоритетами, влюбляюсь в мужчину.

Мои преподаватели были бы несказанно рады услышать, что я умею скрупулезно следовать выдвинутым требованиям к себе, а не отворачиваться в другую сторону и изучать стены: Ганнибал сказал прийти через неделю, и поэтому большую часть дня я провожу сидя перед часами, наблюдая, как секунды складываются в прошедшие минуты, а минуты – в часы. Я хочу его видеть. Я хочу его слышать. Санта, давай обменяем все письма с подарками, о которых я тебя просил, на доктора Ганнибала Лектера?..
В назначенный день я тщательно моюсь под душем, около часа выбираю, в чем выйти из дома, закрываю квартиру на ключ и решительно направляюсь к человеку, который должен придать моей жизни смысл.

В школе на Рождество всегда ставили эти дурацкие спектакли, основной целью которых было показать родителям, что их дети способны не только бить посуду и приносить плохие оценки, но еще и краснеть на сцене и заикаться, произнося простые предложения. Мама была настолько тактична, что не пришла ни на одно из этих представлений цирка уродцев (есть еще вероятность, что ей было слишком лень отрываться от праздничных выпусков Опры, но я стараюсь поддерживать образ матери в более ли менее аккуратном состоянии, не пачкая ее лишними домыслами). После того, как дети, в наскоро сшитых костюмах, неслышно бурчали на сцене свои слова, все расходились по классам, где получали первые подарки: шерстяные носки с расплывшимися остролистами, помятые шоколадки, потертые колокольчики. А я брел домой (снег сыплет за шиворот, как жесткое конфетти, и ботинки утопают в снегу) и надеялся, что на этот раз мама подарит и мне что-нибудь, кроме оплеухи. Мне было двенадцать: я пришел домой – темно, только свет от телевизора, поднялся к себе в комнату, а там лежал свитер с оленями. Несуразный, поношенный, от него пахло сигаретами, а я сел рядом, прижал его к себе и почему-то почувствовал себя счастливым.
Это было так по-детски – чувствовать себя счастливым только потому, что кто-то вспомнил о твоем существовании, что кто-то побеспокоился о тебе – это было так нелепо, я знал об этом каждую секунду, пока вдыхал терпкий запах свитера и плакал в темноте. Это было так нелепо, но я ничего не мог поделать с ощущением, что я кому-то нужен и кто-то помнит, что я есть.
Свитер с оленями и запах Мальборо – вот и все мое детство.

Ганнибал стоял перед домом; я увидел его, как только свернул на Рэд Блоссом стрит: две гирлянды желтых лампочек в чернильном небе, и он в золотых отблесках. Бордовое кашне, темно-коричневое пальто и рождественская звезда в горшке, перевязанном лентой, которую он аккуратно держал перед собой.
- Добрый вечер, - он оборачивается ко мне, растянув губы в полуулыбке, и делает шаг вперед.
Я всегда хотел узнать, насколько кретински смотрятся все эти киношные постановочные сцены с поцелуями в темных арках: Ганнибал тянет меня к себе свободной рукой и, прижимая за поясницу, целует меня. Мы стоим посреди пустой улицы в свете фонарей и горящих лампочек, в соседнем доме играет песня о том, что снег начал идти и лучше пойти греться в дом; Ганнибал проводит языком между моих губ и мягко целует меня: «Я скучал».
На дворе 1970 год. Я открываю для себя понятие счастья и отсутствие необходимости испытывать боль.

От него пахнет кедром и лаймом – я утыкаюсь носом в его шею, и какое-то время мы просто стоим рядом, пока я вожу руками по его спине, надеясь, что могу пробраться ладонями под его одежду и вжаться в него еще сильнее. Он дотрагивается ртом до мочки моего уха и, чуть прикусив зубами, сжимает между губ, пока я старательно глажу его затылок и рвано дышу под его пальто.
Наверное, я все знал уже в тот вечер, когда, вытянувшись перед ним, целовал его в подбородок, и, зажмурившись, подставлял лицо под ладонь в перчатке, чтобы поймать его прикосновение; может, именно поэтому я так боялся открыть глаза, может, именно поэтому я так боялся сдвинуться с места: мне слишком хотелось, чтобы все продолжалось.
От него пахнет кедром, лаймом и каким-то странным металлическим запахом, напоминающим то ли растворитель, то ли ацетон – я целую его в шею и слушаю, как он тихо говорит мне на ухо: «Пойдем ко мне домой, я приготовил ужин». Я киваю и остаюсь на месте: можно, мы никуда не пойдем, останемся здесь, можно, весь мир вокруг перестанет существовать, и останемся только мы; только мы и неярко освещение, только мы и облака пара изо рта, только мы.
И эта минута, пока мы, разъединив объятья, стояли друг напротив друга, я смотрел, как он втягивал носом воздух и выпускал его через рот, разминал замерзшие пальцы и поправлял шарф: эта минута запомнилась мне особенно четко, потому что мне отчетливо показалось, что мое предназначение в мире – быть рядом с ним и смотреть на него.
Молчать и смотреть на него.

Он передал мне рождественскую звезду – большой цветок с крупными красными листьями – и сказал, что нам нужно пройтись, потому что останавливать такси бессмысленно: идти не далеко, а целоваться невозможно. И я улыбнулся, не зная, шутка это или нет, а он ушел на три шага вперед, и я, прижав горшок к груди, тащился за ним.
Падал снег; вокруг было очень тихо, и он сказал:
- Я раньше очень не любил Новый год. Рождество. Праздники в целом.
- Почему? – он оборачивается ко мне и едва хмурит брови:
- Не с кем было праздновать.

Его дом – американская мечта, разве что перед порогом нас не встречает лабрадор.
- Я помогу, - он закрывает дверь и, хлопнув рукой по выключателю, помогает снять мне куртку. Наши ладони соприкасаются: на долю секунды Ганнибал с непониманием смотрит на то, как его пальцы гладят мою руку, а потом, отстранившись от меня, становится в шаге.
Мне хочется сказать что-нибудь одновременно остроумное и демонстрирующее, что я полностью полагаюсь на него в этой ситуации, но я просто закашливаюсь, и тогда он, поведя плечами, протягивает ко мне руку и дотрагивается тыльной стороной ладони моего носа.
- Я сделаю чай. И принесу одеяло. И позову к столу, - Ганнибал перечисляет список дел, как будто впервые слыша в своем исполнении название этих обязанностей. – Ты можешь сесть в гостиной, - он наклоняется ко мне и раздумывает какое-то время, пока я, перестав дышать, жду, что произойдет: он наклоняется ко мне и целует в угол рта. – Мальчик.

Он сказал: «ты можешь сесть в гостиной». Он не сказал: «ты можешь нарушить порядок и идеальную чистоту зала, осквернив его своим присутствием» - поэтому я не был полностью уверен в том, что мы поняли друг друга. Комната, которая не говорит о своем владельце ничего, кроме того, что он педант с манией контроля и чистоты: книги, выстроенные по алфавиту, симметрично расставленные статуэтки, торшеры под цвет шкафа, шкаф под цвет обоев, обои под цвет штор.
- Садись, - он действительно принес одеяло. Серое одеяло в полоску.
Он поставил на подоконник цветок. Он положил на мои колени одеяло и поцеловал меня в лоб, а я сидел там и думал, что, возможно, сейчас прозвенит будильник и мне придется вспомнить о том, насколько я несчастен.

Человеку, который предлагает защищать вас и быть с вами даже в те минуты, когда в вашей голове находитесь не только вы, но и еще пара-тройка не очень славных ребят, которые пытаются разорвать вас на части, можно простить многое. Ему можно просить любовь к Чикаго Буллз, пристрастие оставлять недопитые бутылки пива на столе, ему можно простить храп и навязчивое желание повторять все шутки по два раза. Если очень постараться, можно даже забыть, что однажды он привязал соседского кота к выхлопной трубе и, включив зажигание, смотрел, как животное старалось вывернуться из удавки. Память слишком изменчива и очень легко поддается ностальгическому гниению: раньше было лучше, чем теперь. Самая счастлива пора – детство, в юности тоже было неплохо, а вот быть взрослым – это кошмар.
Я мог бы догадаться уже в тот вечер, мог бы позвонить в полицию, я бы мог сдать его. Я бы мог снова остаться в одиночестве. Но Ганнибал позвал меня в столовую: ужин на две персоны, букет из альстромерий на середине стола; в комнате пахло гвоздикой, сосновыми бревнами, потрескивающими в камине, и плавленым воском. И единственное, чего мне по-настоящему хотелось – снова стать перед доктором Лектером на колени и прижаться лицом к его ногам.

Он поставил тарелку передо мной: тонкие ломтики говядины под брусничным соусом и аккуратно вырезанные кубики из инжира на краю блюда – и удалился на кухню за второй порцией. Я не знаю, что произошло на самом деле, но может быть, может быть, может быть именно в тот день Ганнибал решил защитить меня. Защитить меня от самого себя.
Он вернулся в гостиную, поставил идеально белую тарелку на свой край стола и снова подошел ко мне.
- Я думаю… - он задерживает дыхание и сжимает ладонь на спинке моего стула, - я думаю, Уилл, будет лучше, если ты съешь что-нибудь еще. Мне кажется, мясо не слишком хорошо пропеклось, а я бы не хотел, чтобы мой гость отравился в моем доме.
- Но… - я поднимаю голову, и мы встречаемся глазами: он не просит меня. Он приказывает мне.

Ганнибал забирает мою тарелку; вилка стучит по керамике, счищая содержимое. Звон посуды в раковине, шелест разворачиваемых оберток – доктор Лектер ставит передо мной блюдо с сырами и наливает бокал белого вина.
Я не задал ни одного вопроса, я не выразил никакого сомнения в том, что Ганнибал просто пытается предупредить мое пищевое отравление.
Я не хотел знать. Я хотел, чтобы он сидел напротив меня и, подняв бокал, говорил, что он рад моему присутствию.
- Я рад, что ты есть, Уилл, - мы одновременно делаем глоток и смотрим друг на друга.

Я совсем не удивлен тем, что через полчаса ему приходится удалиться в соседнюю комнату, чтобы, тихо переговорив по телефону, вернуться и сообщить, что Кроуфорду требуется наша помощь. Я не сетую, когда одеваюсь, не жалуюсь на холод.
Я послушно иду за Ганнибалом и слушаю, как скрипит снег под его подошвами.
Мы садимся в машину и несколько минут проводим в тишине, пока Ганнибал не поворачивается ко мне и, стянув перчатку, не дотрагивается до моего подбородка.
- С Новым годом, - он обводит пальцем контур моих губ и, пододвинувшись ближе, ласково касается моего рта.
- Тебя тоже, - я сглатываю и тянусь к нему за поцелуем: он аккуратно проводит языком по моему небу и смыкает наши губы, пока я пропускаю пальцы в его волосы и прижимаю к себе. От Ганнибала пахнет кедром, лаймом. От Ганнибала пахнет кедром, лаймом и чем-то металлическим.

Он улыбается и заводит машину.



Это могла быть праздничная поездка в Нью-Йорк: из автомобильной печки тянет спертым горячим воздухом, снег плотным слоем налипает на лобовое стекло и Ганнибал изредка стучит по приборной доске, поглядывая на время.
Мы останавливаемся на шоссе; слева от меня – стена густого леса. Вокруг тишина; я слышу, как под капотом щелкает мотор. В салоне темно.
Может, он собирался сказать это тогда. Сейчас очень просто домысливать, дописывать сценарии: облако пара вырывается из его рта, когда он сжимает ладони на руле и смотрит вперед, обкусывая губу. Может, он решал, что именно сказать мне. Может, он просто играл.

Может, он действительно не знал, что делать. Поэтому повернулся ко мне, положил руку поверх моей ладони и сказал: «Все будет в порядке». Это была ложь, но правда интересовала меня меньше всего, особенно с учетом того, что она подразумевала дополнительную боль – я сплел наши пальцы – и именно в тот момент, когда, пожав плечами, я произнес: «Пока вы здесь», я увидел это.
Это не была улыбка; точнее, в каком-то извращенном смысле это была искренняя радость, что я поверил и теперь не нужно думать дальше, как заставить меня ехать с ним в машине и продолжать приходить к нему на сеансы. Но радость предполагает удовольствие, а Ганнибал улыбался так, словно жертвой убийства, на которое мы ехали, был он сам.
Я смотрел сквозь него и видел, как окно машины покрывалось морозными разводами, и мне казалось, что я застрял в каком-то идиотском фильме Хичкока: вокруг была ночь, мы стояли на пустом шоссе и я, пялясь в окно, видел в деревьях тень.
Тогда, в машине, занесенной снегом, глядя на него, я понял, что такое настоящее одиночество.

Мы могли не просто соприкасаться ладонями – уже в тот момент мы могли заниматься сексом, и он с тем же успехом чувствовал себя одиноким, потому что его одиночество предполагало не отсутствие тем в разговорах с бывшими однокурсниками, не страх перед звонками на незнакомые номера. Его одиночество не было вызвано внешними обстоятельствами – это была внутренняя необходимость оставаться одному, приходить в пустой дом, ложиться в пустую кровать, завтракать из одной тарелки и покупать только одно полотенце для ванны. Его одиночество было добровольным выбором, который перестал его удовлетворять в тот вечер, когда он водил пальцами по моему запястью. Я сделал что-то не так, потому что Ганнибал пустил меня ближе к себе и принял меня. Нас стало двое – и он не имел ни малейшего понятия, что с этим делать.


дальше

запись создана: 03.08.2013 в 15:34

Вопрос: Молви

1. я пылкий гомосексуалист в душе, нежно фырчащий по ночам от этого прелестного текста		93	(38.91%)
2. Я ЖДУ, КОГДА ТЫ ЗАКОНЧИШЬ ЕГО, СТЕРВЕЦ		90	(37.66%)
3. другие пейринги Т__Т Тони, другие пейринги, верни их Т__Т		18	(7.53%)
4. а я краб, всем крабам краб		38	(15.9%)
Всего:		239 Всего проголосовало: 187

@темы: fiction

---

Сегодня я попытался найти, как я справляюсь с собственной жизнью, когда тебя в ней нет.
Выяснилось, что обычно я просто пытаюсь умереть и воскреснуть к тому моменту, когда ты снова там появляешься.

Я бы мог пошутить, что при температуре 39 и стабильном полуобморочном состоянии, мне постоянно кажется, что ты обнимаешь меня, но какой-нибудь особенно дерзкий ум догадался бы, что я не шучу.

+7

@темы: письма с того света, до того, как стало мейнстримом, Лили, Подними индекс самоубийств своим вкладом, Как насчет щепоточки страданий, Фелиция Бауэр выела мои вены, Антон Лашден решает не умирать