элюар, gg

Есть такие жизни, которые не удаются с самого начала.
Поль Элюар должен был умереть еще в 1895, но у него были другие планы, в числе которых был пункт стать одним из самых известных и издаваемых поэтов Франции. Родившись мертвым, Элюар решил сделать нечеловеческое усилие и воскреснуть, чтобы чуть позже, в 1915, познакомиться с Еленой Дьяконовой – Галой – и умереть еще раз. Его небольшие смерти продолжались вплоть до 1926 года, когда череда захоронений Поля Элюара в жизни Поля Элюара стала напоминать сборник «Умирать оттого, что не умираешь», который Поль возненавидел точно так же решительно, как и сначала любил его. Гала говорила, что он мог просидеть над одной строфой больше недели, чтобы, тысячу раз ее переписав, прийти к выводу, что строфа дурацкая, ритм не выдержан, рифмы нет, а сам он не поэт, а дерьмо. Жаль, конечно, что сейчас не модно критиковать самого себя, очень жаль.

У Поля Элюара были довольно странные друзья, даже по меркам Парижа 20-ых годов: он ходил на квартиру к Анри Бретону и Максу Эрнсту, что было тревожным звоночком, потому что дружба с людьми, переворачивающим писсуары и пьющим шампанское из вазонов, не могла украсить ни одно резюме. К тому же, он несколько лет был собутыльником Тристана Тцары, вместе с которым они написали манифест дадаизма и несколько очень вульгарных поэм на салфетках, которые не дожили до наших дней. Дадаизм или алкоголь (многие утверждают, что и то, и другое) и нелюбовь Тцары к Гале привела к бурному разрыву между Тцарой и Элюарам. Говорят, вопли «Ты кретин и дадаизм твой кретинский!» можно было слышать даже в Провансе.
После расставания с Тцарой в 1923 году, Элюар сделал несколько неловких попыток завести новых друзей, вступив в коммунистическую партию, из которой, правда, его быстро попросили (очевидно, если писать стихи о том, что советсткая власть не выполняет своих обещаний, тебя могут «быстро попросить» даже из коммунистической партии Франции), и, в 1926 году, отчаявшись наладить свою жизнь и возненавидев свой сборник, он инсценировал свою смерть и уехал путешествовать по Азии без жены.

Через три года он знакомится с Дали, что не идет ему на пользу, потому что Дали уводит его жену и вместо жены дарит Элюару его портрет, что через определенное количество лет станет, конечно, утешением по мере роста цены на эту картину, но в то время Элюар пережил суровый удар, который смягчила Маша Бенц – Нуш.

Маша Бенц научила Элюара пить черный кофе с сахаром вприкуску и сочинять самые красивые лирические стихотворения, которые видела Франция. Единственным ее недостатком была ее смерть в 1949, после которой Элюар год не выходил из квартиры и не открывал окна, чтобы не выветривался ее запах.

В 1930-ых Элюар познакомился с Пикассо, заразившим его гражданской сознательностью, и уже ко Второй мировой войне Поль был подготовленным борцом за свободу и справедливость. Его стихотворение «Свобода», которое сбрасывали с самолетов на оккупированные территории, известно тем, что эта была единственная бумага, которую не сжигали, а сохраняли и держали поближе к сердцу.

В 1950 Элюар приезжает в Варшаву в качестве представителя движения сюрреалистов и одинокого красивого известного поэта, где его находит Доминик Лемор. Она становится его последней музой, которой он пишет сборник «Феникс», и увозит с собой во Францию, где умирает через три года.

При рождении Поля Элюара не присутствовал даже его отец.
Хоронит его весь Париж.
Поэзия делает людей великими, аминь.

(..)
У отчаянья крыльев нет,
И у любви их нет,
Нет лица,
Они молчаливы,
Я не двигаюсь,
Я на них не гляжу,
Не говорю им ни слова,
И все-таки я живой,
потому что моя любовь
и
отчаянье
живы.

На фото не он, это Гульд, но мне нравится думать, что стихи Элюара так же безысходны, как это фото.

@темы: книги, Я завещаю это своим детям

---

У меня есть потрясающая супер-способность: забывать о чужих днях рождения - и первый раз о том, что у Моро др 24 июля, я написал еще в своем весеннем блокноте, чтобы не забыть. И дальше эта пометка переезжала со мной из блокнота в блокнот, и она сократилась до "24". С учетом моей любви к составлению списков дел, в какой-то момент я стал писать 24, И ЭТО НАЧАЛО ВЫГЛЯДЕТЬ КАК МАНИЯ. ОТКРЫВАЕШЬ МОИ БЛОКНОТЫ, А ТАМ ВЕЗДЕ 24 24 24.

Внезапно, я обеспокоился тем, что могу проебать эту дату, и у меня по сей день есть ощущение, что я делаю что-то не так (:
Итак, почему это важно для меня.
Дело в том, что самому Моро я напишу что-нибудь в духе "Хорошо, что ты не умер из-за почечной недостаточности в этом году", но так как мне нужно слить куда-то свои реальные переживания по этому поводу, я сделаю это здесь.

Лет с 14 я жил в твердой уверенности, что однажды появится человек, который будет мне гнусаво, на манер Молки, стонать в трубку "Май свит принс", читать со мной Достоевскогос и Малларме и пить черный кофе. Иногда курить со мной одинаковые сигареты и разрешать красть свою одежду. У меня не было ни малейшего сомнения, что это будет депрессивный невротик с кучей комплексов и неспособностью к простейшим социальным интеракциям. Я смирился и постарался принять такой хуевый способ существования.
Ну что же, да, я считаю, что я наебал Вселенную, отхватив себе Моро. поэтому АВЭ МНЕ, ЧЕРТ ПОДЕРИ.

 MadMoro потрясающий. Ну знаете, когда вы смотрите на что-то такое реально охерительное и говорите: "Вау". В моем случае, правда, вы говорите: "Ненавижу тебя, богомерзкий хуй", но это мелочи. Моро - это человек, которому вы говорите "вау", а потом не можете перестать, потому что Моро рассказывает вам что-нибудь, и вы, как будто пробуете шампанское первый раз в жизни, кусаете себя за опухший язык и снова и снова повторяете "Вау". Потому что Моро замечательный. Как черничное варенье. Или виниловые пластинки. Или такие ультра-модные пабы под винтаж. У Моро есть стиль, характер и какой-то вообще несгибаемый внутренний стержень.
Моро богически талантлив и удивительно отзывчив (YOU'RE SO FUCKING SPECIAL SO FUCKING SPECIAL), но люблю я его, конечно, не за это (исключительно потому, что он занятно поет партии Жавера из лес мис, да).
Да, так вот, вышло так, что на протяжении всех этих долгих лет Моро как-то там сам делал себя таким божественным и охуенным, и теперь я могу радостно объедать его и запускать свои грязные руки блудницы в его прекрасные внутренние качества - и поэтому, наверное, для меня необходимо знать, что есть день в году, когда я могу сказать: "А теперь мы остановим эту драму и просто порадуемся, что ты есть".

Ну знаете. Замечательно иметь такой день, когда вы можете сказать: "О, сегодня то, что придает моей жизни смысл, соизволило появиться. So nice of him!"

Я принес тебе фик по МакФасси, потому что потому ;D Я хотел допилить штуку про Иисуса, но мне надо еще над ней посидеть и может почитать ее вслух, чтобы она лучше звучала, а тут особенно не развернешься сейчас. Поэтому будем считать, что вторую половину твоего подарка я еще донесу

Название: Wolf like me
Автор: Entony Lashden
Бета: Валерия Липчевская
Фэндом: РПС
Пейринг: Майкл Фассбендер/Джеймс МакЭвой
Рейтинг: NC-17
Жанр: ПВП
Размер: мини
Саммари: ага

happy birthday, light of my light, fire of my lons

- Почему у тебя такие большие глаза, засранец?
- Это чтобы лучше видеть твои фотографии с блондиночками в таблоидах, - он переворачивается набок, подставляя Майклу спину, и вытягивается, когда пальцы, обведя позвонок на шее, спускаются вниз к ключицам. Джеймсу нравится, когда Майкл гладит его. Джеймсу нравится Майкл.
- А почему у тебя такие большие губы? – Майкл целует его между лопаток и трется подбородком о плечо. Мелкие веснушки по всей спине: Джеймса целует солнце, Джеймса целует Майкл.
- Это чтобы больше тебе нравится, скотина, - Джеймса смеется, когда Майкл тянет его на себя и укладывает головой на живот. Майкл доверяет Джеймсу: он знает, что тот вылижет его, поцелует его, скажет с довольным рычанием: «Майкл. Мой красивый Майкл», - спустится между бедер, проведет носом от колена к лодыжке и коснется языком голени.
- Вкусный, - Джеймс приложится щекой к колену и замрет, пока Майкл не потянет его за прядь волос к себе.

У Джеймса всегда такое выражение лица, как будто еще чуть-чуть – и он закричит: «Трахни меня, Майкл Фассбендер». Ну или «Пошел нахуй, чоткнутый мудак!». По обстоятельствам. Джеймс выглядит так, словно недавно приобрел вещь, которую очень долго искал. Джеймс выглядит счастливым.
Майклу нравится, когда Джеймс мечтательно закусывает нижнюю губу – младшеклассница, думающая о белом пони, - и пододвигается под руку, чтобы сказать куда-то под одеяло: «Я люблю тебя». Ему нравится короткий, нервный выдох после этой реплики, как будто Джеймс признался в чем-то восхитительном и одновременно постыдном: МакЭвой не стесняется говорить «Выеби меня», не стесняется говорить «Кончи в меня» - он краснеет, когда зажевывает «Я люблю тебя».
Майкл и так знает, что любит. И не потому, что глотает и разрешает трахаться без презервативов, а потому, что в аэропорту ищет в толпе. И надоедает тысячами смсок. И засыпает, только когда перехватывает рукой через живот и говорит: «Мой».
Майкл уже давно не спорит. Майкл привыкает.
Майкл привыкает, что он принадлежит кому-то и кто-то принадлежит ему. И для приобретения этой собственности даже не пришлось брать ипотеку.

Майкл привыкает покупать две бутылки не потому, что его разочарование в жизни стало непереносимым, а потому, что Джейми-бой будет лезть в его стакан, а потом к нему на колени. Майкл привыкает говорить «Мы» не только по отношению ко всему ирландскому народу, но рассказывая о мистере МакЭвое – гольфы до колен, секс до четырех утра, дорого, быстро, качественно. «Мы видели, мы ездили, мы были» - жизнь, рассказанная в таких категориях, перестает казаться одинокой и бессмысленной, полной ебли в туалетах с первыми попавшими людьми и историй о том, как Майкл где-то с кем-то пил.
Майкл старается привыкнуть и к этому. Не к сухому закону, а к тому, что МакЭвой придает его жизни упорядоченность: не кури, не пей столько, не трахайся ни с кем на бильярдных столах, ложись спать, правильно питайся – Майкл, конечно, повелитель прерий, свободный мустанг, никто не спорит. Но он благодушно позволяет Джеймсу кататься на себе.
Порой даже в прямом смысле. Из Джеймса получился отличный наездник.

Майкл старается осознать, как получается так, что видятся они раз в три месяца, а ощущение такое, словно они женаты пять лет. Иногда Майклу хочется видеть Джейми-боя каждое утро: подминать его под себя, укладываться поперек него, как на подушке, и слышать недовольное мычание сверху: «Ты меня раздавишь». Иногда Майклу хочется видеть Джеймса исключительно в гробу.
Майкл не знает, как вляпался в эти отношения; судя по всему, он подцепил их так, как другие люди цепляют простуду: без лишней суеты и особенного желания. А теперь уже ничего не поделаешь: приходится терпеть Джеймса, который забывает мыть за собой чашки и стирать свое белье. Приходится его любить.

Джеймс умеет делать ежевичные пироги. Он умеет просыпаться в пять утра, дергать за плечо и шептать: «Майкл, Майкл, ну посмотри, как красиво…» - и пять минут таращиться на рассвет, а потом отключаться до обеда. Джеймс умеет трахаться за пять минут и трахаться за пять часов. Джеймс умеет говорить «Майкл» так, что становится сразу понятно: нужно уходить с пресс-конференции. Джеймс дарит ему цветы, Джеймс дарит ему одежду, Джеймс целует его у двери и поправляет галстук.
Джеймс умеет делать так, что у Майкла перехватывает дыхание и пересыхает во рту. Джеймс умеет заставлять Майкла любить его так сильно, что тот меняет билеты и прилетает с другого конца света на неделю раньше, чтобы зарыться в его волосах и собственноручно побрить его.

- Зачем тебе такие длинные руки?
- Это чтобы крепче тебя обнимать, - говорит Джеймс, и Майкл улыбается, когда он тянется за поцелуем. – А зачем тебе такой большой член, Майкл?
- Это чтобы лучше тебя трахать, засранец… - он хлопает Джейми по заднице и щурится, слыша приятный звук шлепка.
- Ненавижу тебя, Фассбендер, - обиженно, растягивая каждую гласную. – Ненавижу, - и все равно поднимается на руках, чтобы прижаться губами к губам и просунуть язык в его рот. – Ненавижу тебя, Фасси.

Майкл привыкает откликаться на «Фасси», которое быстро превращается в «Майкл, ну пожалуйста». Майкл привыкает вслушиваться в глухие стоны и вскрики, Майкл привыкает разбирать ворчание с непереносимым акцентом после секса: «Почему вместо члена тебе не дали мозгов», «Однажды я забеременею», «Терпеть тебя не могу». Майкл привыкает к тому, что Джеймс не всегда говорит то, что чувствует, но очень часто делает вещи, которых ты от него не ожидаешь. Нет, не провозит через границу контрафактные товары и героин в мошонке, а делает то, на что хватает фантазии только у него.

Джеймс говорит, что им пора начать носить костюмы для парочек: Гензель и Гретта, мистер и миссис Смит, Чарльз и Эрик. Джеймс говорит, что Майкл похож на волка и дарит ему маску: «Я буду принцессой Мононоке, а ты будешь волком. Это очень в духе Комикона». – «Ты взял свое платье?» - «Конечно я взял килт, драгоценный». Джеймс не дарит ему галстук, не дарит ему рубашку, не дарит ему охотничий нож или новую Веспу. Джеймс дарит ему маску волка за 4,99 из детского отдела, которую он выбирал часов шесть.
Майкл ценит.

Джеймс приносит ему виски и пепельницу, Джеймс укладывается у него на коленях, Джеймс говорит, что завтра это будет во всех новостях. Джеймс спрашивает: «Почему у тебя такие большие зубы?» - и обводит пальцем рот. «Это чтобы тебя съесть», - отвечает Майкл и отставляет стакан. «Это чтобы оставить на тебе засосы».
Это чтобы укусить тебя за шею, это чтобы пометить тебя, это чтобы ты не смог вырваться.

Майкл любит играть с Джеймсом: Джеймс кладет ладони на его лицо и прижимается лбом ко лбу, тихо проговаривая: «У тебя дикие глаза, а если ты еще перестанешь бриться, ты станешь похож на убийцу». Джеймс расстегивает джинсы и трется через белье о его живот, медленно опускаясь от намокшего пятна на трусах к бедрам:
- Ты украдешь меня, спрячешь в гараже и будешь насиловать каждую ночь, хорошо? – улыбка; Майкл просовывает ладонь под его боксеры и сжимает пальцы на ягодице.
- Хорошо. А можно мне тебя потом придушить?
- Но тогда на радужке моего глаза останется твой образ, - Джеймс приподнимается, спуская его ладонь ниже, и Майкл ведет длинную линию на внутренней стороне бедра к члену. – Тебе нужно надеть маску.
- Ты всегда обо мне заботишься, Джейми.
- Потому что я люблю тебя, Майкл.

Фассбендер надевает маску и смотрит через узкие прорези, как Джеймс садится на него сверху и чуть пододвигается назад, чтобы член Майкла уперся между ягодиц. Он видит Джеймса таким, каким, наверное, видят режиссеры: раскрасневшееся лицо, красные, обкусанные губы, взъерошенные волосы – Майкл дотрагивается пальцами до его рта, и МакЭвой с готовностью втягивает их, надавливая на подушечки языком.
Майкл любит, когда Джеймс зажмуривается и откидывает голову, выпуская фаланги: тонкая полоска слюны от подбородка к кадыку. Майкл любит, когда Джеймс весь оказывается в его слюне и в его сперме. Майкл любит Джеймса.

- Ты волк, потому что после тебя всегда остаются царапины, - Джеймс улыбается и, упершись рукой в грудь Майкла, приподнимается на коленях, чтобы прижать головку члена к анусу. – И еще ты рычишь.
- Я не рычу.
- Рычишь, - хмыкает Джеймс и ахает, садясь на бедра Майкла. Руки на его талию – Джеймс красивый, очень красивый, только черт с два он это услышит, потому начнет похабно улыбаться и спешить, а Майклу хочется, чтобы он медленно двинулся вперед, вбирая член глубже, и прогнулся в спине, ища поцелуй. Майкл гладит его живот, Майкл обводит его пупок, Майкл хрипит:
- Это мой способ признаваться в любви, - и Джеймс вытягивается, с хлопком опускаясь на него.
Майкл любит это ощущение: когда внутри горячо и слишком узко (последний раз: три нелепых фрикции в аэропорту, после которых не вышло ничего, кроме помятой одежды), и член скользит по гладким стенкам, и ты чувствуешь, как сжимаются мышцы, и сверху назревает первый спазм, после которого Джеймс оближется и попросит:
- Пожалуйста.

Фассбендер касается его сосков и ведет пальцами к горлу – Джеймс утыкается носом в его ладонь и открывает рот, тяжело выдыхая. Нужно было купить смазку, нужно было купить презервативы, нужно было не приезжать на два дня раньше, нужно было никогда не целоваться, никогда не встречаться, нужно было как-то предотвратить эту катастрофу. Потому что Майкл, поднявшись с подушки, обнимает его, прижимая к себе, и подтягивает, перехватывая рукой над поясницей: ближе, еще ближе, максимально близко. Чувствуй меня, будь со мной, будь во мне, будь мной.

Они выдыхают друг в друга, и Джеймс двигается вперед, растирая выступившую смазку по животу Майкла:
- Это… попахивает перверсией. Секс с волком, - Майкл скалится и кусает его за плечо, Майкл щиплет его за бедро и заставляет открыть рот, чтобы провести языком по небу и заставить застонать. МакЭвой сводит ноги и приподнимается, зажимая сфинктером конец члена: ему нравится, как Майкл закрывает глаза и вдавливает его в себя. Ему нравится видеть, как Майкла уносит от того, что они снова могут заниматься сексом сутками, могут трахаться и говорить, трахаться и ржать, трахаться и смотреть телевизор. Ему нравится видеть, что Майкл скучал.
- Джейми… - пальцы тянут за волосы, подставляя для укуса шею. – Джейми…

Джеймс все знает: теперь нужно подмахнуть бедрами и дать Майклу посмотреть на наливающийся синяк. Нужно напрячь мышцы, нужно положить ладонь Майкла на свой член и податься вперед, чтобы он подрочил и потер уздечку, нужно сказать «Блядь», нужно прогнуться и почувствовать, как Майкл целует его между ключиц. Нужно отдаться Майклу, и тогда Майкл зарычит: «Мой».
Он обхватит член Джеймса у основания и будет держать, пока МакЭвой не кивнет: «Твой».

Майкл больше не хочет быть один.
Майкл хочет быть в стае.

@темы: fiction, Я хочу танцевать с тобой, Майкл, в позе 69, Фелиция Бауэр выела мои вены

---

РЕБЯТКИ.
РЕБЯТКИ.
МЫ ЖЕ ВЫЛОЖИЛИ СОДОМ.


я сам в Калининграде, все хуево и одновременно хорошо, у меня все пишется, главы к 1-2-3 будут к началу августа, всех люблю, целую в щеканы вас, братья, жму каждому руку и улетаю на крыльях мечты и наркотиков

@темы: Лашден, стыдоба-то какая, до того, как стало мейнстримом, Лили, Не понятый чернью гей-дворецкий, Я завещаю это своим детям, Это мой мальчик!, Прими свои наркотики и ляг спать, Антон Лашден решает не умирать

---

дискретное существование

Я существую, когда просыпаюсь, стягиваю одеяло, и, мучимая экзистенциальным выбором одежды на сегодня, иду в ванную. Я существую, пока просматриваю новости, считаю убитых и родившихся, потом перевожу это количество людей в нефтедоллары и органы на черном рынке. Я существую, когда запихиваю книжки в сумку, через два квартала беру кофе и забываю оставить на чай девочке за стойкой - теперь она сгниет за этой деревянной панелью из псевдо-дуба.

Я прекращаю существовать, когда пишу тебе смску. Я прекращаю существовать, когда ты перезваниваешь через пять минут и говоришь: "Доброе утро, посмотри, ты не умерла этой ночью!". Ты смеешься и говоришь: "Это надо отпраздновать", - и на другом конце света поднимаешь свою чашку с кофе, и мы чокаемся, салютуя святому Кристоферу, который дал мне сил прожить еще один день.

Я существую, когда прихожу в университет, сажусь за последний ряд, веду конспект, который нельзя использовать даже при сожжении Рима. Я существую, когда спускаюсь по ступенькам во двор, чтобы покурить. Я существую, когда прошу зажигалку, и мои пальцы дотрагиваются до пальцев парня: улыбка-кивок-"всегда пожалуйста".

Я прекращаю существовать, когда ты пишешь: "Скончаешься от рака, а я даже не приду на похороны". Я прекращаю существовать, когда втягиваю дым тех же сигарет, что куришь ты, на расстоянии одного авиарейса.

Людям вокруг плевать, что ты заставляешь меня помнить, что после выдоха нужно делать вдох, что нужно открывать глаза с утра, нужно вставать и жить. Людям вокруг плевать, что каждый раз, когда мое сердце устает биться, ты приходишь и, закатав рукава, на протяжении недель делаешь мне массаж сердца и орешь на меня: "Вставай, мать твою!".
Людям вокруг плевать, что ты заставляешь меня жить. Людям вокруг плевать, что я люблю тебя больше, чем все фильмы Скорсезе, все песни Корнера, все поездки в Европу, все фотографии на полароид.

Людям хочется, что я перестала существовать. И, возможно, ты. Ты тоже перестала существовать.
Потому что если мы никогда не переедем жить в спальный район, и я не располнею от двух нелюбимых детей, и мы не купим рено меган вместо того, чтобы съездить в Испанию, значит, с нами что-то не так. Значит, нас не должно быть.
Потому что мы слишком неудобные. Для этого общества. Для этой страны.

Только, знаешь, я на протяжении восьми лет носила теннисные туфли, и они стирали мне пальцы в кровь.
Эти люди, эта страна - ничто,
удобство - это ничто,

если завтра ты возьмешь меня за руку.

@темы: тексты, Антон Лашден решает не умирать

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Итак, песня.
Если сейчас вы переживаете, что вас кто-то бросил,
или вы остались одни,
или вы переживаете тяжелую влюбленность.

Не надо ее слушать.
Не надо.




Скачать бесплатно Austra - Crying на Muzebra.com.

I was all right, for a while
I could smile for a while
But I saw you last night
You held my hand so tight
As you stopped to say 'Hello'
You wished me well
You couldn't tell

That I've been crying over you
Crying over you
And you said "So long"
Left me standing all alone
Alone and crying
crying, crying, crying
It's hard to understand
But the touch of your hand
Can start me crying.

I thought that I was over you
But it's true, so true
I love you even more
Than I did before
But darling, what can I do?
For you don't love me
And I'll always be
Crying over you
Crying over you

Yes, now you're gone
And from this moment on
I'll be crying crying, crying, crying
Yeah, crying, crying over you

@темы: Подними индекс самоубийств своим вкладом, Как насчет щепоточки страданий

---

Ну и вот, собственно, я шел домой и встретил мертвого голубя; его загрызла кошка, и он лежал около мусорных баков; в нем уже были осы. Я не мог не остановиться, я ведь слушал "Pigeon Song".

Дело в том, что мне было мало просто сфотографировать мертвую птицу, мне хотелось как-то причаститься к ней, и я стоял над ней и все думал об этом странной сцене, где Вирджиния Вульф укладывается рядом с мертвой птицей и гладит ее, и в эту секунду она становится самой жизнью и самой смертью, она пытается продолжать жить и умирает - одна секунда, не более; и я стою и думаю, что хочу лечь рядом, я хочу запустить пальцы в грязную распотрошенную птицу, я хочу, чтобы меня укусила оса, я хочу чувствовать тревогу, печаль, переживать боль, хочу, чтобы существование, жизнь в целом приобрела для меня какую-то доступную форму, потому что я, конечно, стараюсь жить, но это подражание игре, которую я видел у кого-то, отражение отражения, как наблюдать за стеклом за действиями других и стараться их повторить.

А мне хочется быть и живым собой, и мертвой птицей, и тысячей разных людей, и тысячей разных вещей, и не имитировать, а испытывать по-настоящему, чувствовать насыщенность, наполненность, а не пустоту.
Но это слишком большие запросы для человека, который набирает полную раковину воды и задыхается, и разглядывает свое лицо в зеркало, и находит, что выглядит в общем-то неплохо, если люди, чье лицо отражает только бесконечную усталость, могут выглядеть неплохо.

@темы: тексты

---

хх

Я просыпаюсь и смотрю в потолок, пытаясь вспомнить, как выглядит моя мама. Моя собака. Я сама. Я просыпаюсь с чувством, что меня не существует, и какое-то время просто пытаюсь реконструировать то, что я есть. Я пытаюсь вспомнить свое имя. Цвет своих глаз. Ощупываю свои ноги - но меня по-прежнему нет. Зато есть ты.
Для меня есть ты, и, пока я поджимаю колени к груди, я плачу, потому что мне страшно: если для меня есть ты, то, может быть, точно так же, как сейчас я не существую для самой себя,

для тебя меня нет.

хх
Прекратил снимать по ночам часы.

Просыпаюсь в 4:30, выхожу на балкон и с 4:32 до 4:37 плачу. Очень удобно носить часы: так я могу быть конкретнее в параметрах своей грусти. Не "мне было плохо", а "мне было плохо с 4:32 до 4:37".

В 4:30 я - самый одинокий человек, понимаешь. Ни машин, ни прохожих. В 4:30 существую только я и мое болезненное переживание собственного несовершенства.
Я представляю, как ты гладишь меня, и я сжимаю низ твоей серой майки, заставляя прижаться. Я не знаю, как рассказать К, что единственное, почему я до сих пор нахожу силы вставать и идти куда-то с утра, - это твой запах девочки-из-класса-по-синхронному-пллаванью, от которой пахнет потом и хлоркой.
Я не могу сказать ему: "Я надеюсь, что, если я буду достаточно просыпаться и ложиться спать - какое-то количество дней без срывов и паники - она заберет меня обратно".
Я и тебе не могу этого сказать.

@темы: тексты

---

МК

Собственно, я давно хотел написать о Каннингеме - один Каннингем знает, как я его боготворю - поэтому: пост. Можно кликнуть на линк ДА, ЭТО ДЕШЕВЫЙ СЕЛФ-ПРОМОУШЕН, ИДИ НА АСК И СКАЖИ, КАК ТЫ МЕНЯ НЕНАВИДИШЬ и посмотреть на мое одухотворенное лицо и бирюзовый шрифт.

Майкл Каннингем: плоть и кровь

Для меня американская литература – это поездка на ферму к любимому дяде, когда ты выходишь на последней остановке регионального рейса, и водитель автобуса плюет тебе в спину: «Чтоб вы все провалились, чертовы панки!». Ты выходишь посреди поля пшеницы – где-то затерявшись между Айовой и Оклахомой – а навстречу тебе, в клетчатой рубашке убийцы, идет мужчина, в доме которого за последних лет десять из женщин был разве что дух Бриджиты Джонс. Своего дядюшку ты видишь в лучшем случае раз в два года – чтобы любить его больше, безусловно, а не потому, что у него есть дурацкая привычка пить по семь бутылок пива в день и болеть за Чикаго Буллс – и каждая ваша встреча начинается крепкими объятьями, яблочным пирогом и звонким лаем лабрадора. Заканчиваются эти приливы любви и нежности криками «Ты умрешь в сточной канаве!» - «Не раньше, чем ты станешь проституткой, девочка!».

Майкл Каннингем – это величайшая история успеха мальчика-филолога, о которой грезят все студенты филологического факультета и некоторые из преподавателей. Он родился в Огайо, и, казалось бы, одно это поставило жирный крест на его будущем, но 1952 год - год безумств и год, когда происходит первое испытание водородной бомбы, – поэтому мама Майкла, вплетя в свои волосы все цветы, которые смогла найти в Цинцинати, берет вещи и переезжает в Калифорнию. Вполне вероятно, это решение стало значительным переворотом в жизни Майкла, потому что ему пришлось отринуть свои фантазии стать механиком, проникнуться духом свободного слова и свободной любви, получить бакалавра по английской литературе в Стэнфордском университете для приличных юношей, защитить через пять лет магистра, а потом решительно и бесповоротно пойти на дно.

Майклу никогда не нравились дети. Есть домыслы, что именно это и стало определяющим критерием в его выборе партнеров, но никто не безгрешен. Хармс вообще любил смотреть, как детишки умирают. Майклу не нравились дети, не нравились тупоголовые старшеклассники и не нравилась кафедра литературы в его университете, поэтому он не смог стать преподавателем 1990 года.

такая загадочная литература гомосексуалистов!

Но это и к лучшему, потому что в 1990 выходит его первый роман, «Дом на краю света», который потом экранизируют с блистающим Колином Фаррелом, а сам Каннингем признается, что все задумывалось ради того, чтобы снять пару кадров с обнаженным Колином Фаррелом. Ох уж этот калифорнийский юмор.
«Дом» - это успех, причем, такой, что Майкл решает оставить амбициозные планы однажды стать полезным членом общества и за пять лет пишет свой самый большой роман, «Плоть и кровь». Это 1995: у нас не хватает денег на джинсы, и в то же время по Штатам гремит «Плоть и кровь». У такой славы несколько причин:

1.Это сага. Со времен «Саги о Форсайтах» мало кто достойно покушался на жанр, а Каннингем изящно приподнимает бровь и показывает американской литературе, кто теперь будет ее звездой.
2.Это сага об эмигрантах. Политика толерантности, помните, да? А Каннингему глубоко плевать. Ему хочется писать книжки об эмигрантах.
3.Это сага об эмигрантах, чей сын оказывается геем. «Вот это поворот!» - я слышу крики с задних рядом.
4.Это сага об эмигрантах, чей сын оказывается геем, мать семьи оказывается клептоманкой, отец семьи совращает свою старшую дочь, младшая дочь умирает от СПИДа – и это только первые сто пятьдесят страниц.

Можно было бы и остановиться, не так ли? Зачем делать еще что-то, если ты и так живущий классик? Что за странное желание обессмертить свое имя? Майклу не приходит в голову произнести стоп-слово своей музе, собственно, это не приходит в голову и его партнеру Кену Корбетту, который подначивает Каннингема написать его самый читаемый роман – «Часы» (чтобы сразу проникнуться его гениальностью, нужно знать, что «Часы» - на самом деле «hOurs», то есть «Наше время»). Над «Часами» рыдают даже малограмотные девицы, которым не известны слова любви и персона Вирджинии Вульф, потому что там сначала все невыносимо прекрасно, а потом люди начинают умирать, а ты накрываешь свое лицо книгой и просишь Каннингема прекратить убивать. Но что Майклу Каннингему для твоей сердечной боли.
Он ведь размазывает тебя по полу сценой, в которой Вирджиния Вульф ложится рядом с мертвой птицей и сама становится и смертью, и птицей, и лесом, и миром вокруг, а потом начинает писать свое предсмертное письмо. Если сначала читать книгу, а потом смотреть фильм с Николь Кидман, Мэрил Стрип и Джулианой Мур, есть вероятность, что вы смените религию и заведете себе медальон с портретом Каннингема.

Последний его роман, «Избранные дни» - это трибьют Каннингема Уолту Уитмену (эти имена, которые ничего не говорят русскоговорящей аудитории, – я люблю их), который известен тем, что написал «Листья в траве». А Каннингем решил укрепить свою славу, написав роман о самом известном в США поэтическом сборнике. С учетом того, что даже подкованные игроки в любовь к поэзии ломаются на пятой странице «Листьев», книга Каннингема во многом способствует тому, что преодолеть первоначальный порыв сжечь весь тираж Уитмена и навсегда забыть его имя.

Майкл Каннингем во многом певец альтернативной культуры Америки, который ходит на прайды и пишет гениальные книги в своей нью-йорской квартире, и он очень, очень не похож на других американских добродушных дядюшек. Майкл никогда не пишет: «Да, это прекрасно то, как ты живешь», он пишет: «Неужели та жизнь, которую ты ведешь, - это лучшее, на что ты способен? Как насчет отряхнуться от грязи, парень, и пойти купить тех восхитительных французских булочек, которые ты получишь, сделав что-нибудь потрясающее?».
Каннингем учит, что страдания и красота – это единственные ценности, перетекающие друг в друга, которые мы по-прежнему можем распознать. Ну, по крайней мере, в его книгах.

Он не водит тебя по ферме и не показывает, где доит коров, он не рассказывает, что тебе нужно держаться за корни, тебе нужно слушать маму, тебе нужно выйти замуж или жениться, он не считает, что тебе нужен седан и холодильник.
Каннингем выводит тебя в мегаполис, обводит рукой все, что можно увидеть, приобнимает тебя за плечи и говорит:

- Это все твое. Делай с этим, что хочешь.

Каннингем – один из немногих писателей, которые еще живы и считают, что у нас есть какая-то надежды на более ли менее счастливое будущее.
Если бы у него был твиттер, я бы даже послал ему благодарственное письмо за это.

@темы: книги, тексты, Прими свои наркотики и ляг спать

---

Никто ничего не успел вовремя вычитать и вовремя написать, а почему? А потому что мне нужно было смотреть ситком про программистов.

Название: Раз-два-три, ветер изменится
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki, aswallow, Вал (СОБЕРИ ВСЕХ БЕТ, ЛАШДЕН, СОБЕРИ ИХ ВСЕХ)
Фэндом: Hannibal
Персонажи: Ганнибал Лектер/Уилл Грэм
Рейтинг: NC-17
Жанры: драма
Размер: миди
Статус: в процессе
Предупреждения: АУ относительно Грэма. 1969-1974 года. Грэм - неопытный юнец.
Саммари: как сделать убийцу

А Анечка сделала мне баннер. Потому что она кошечка.  aswallow

Скачать бесплатно Silver Swans - Anyone's Ghost (The National Cover) на Muzebra.com.

ПОСМОТРИТЕ-ПОСМОТРИТЕ, ЧТО МНЕ СДЕЛАЛА  Solovyeva

Июль-август 1969

Обычно по субботам я просыпаюсь ближе к девяти, выпиваю чашку обжигающе горячего чая, слушаю вранье по Си-Эн-Эн и отправляюсь в университет с чувством глубокого отвращения к себе – результат пятницы, проведенной в компании, состоящей, собственно, из меня и моей заниженной самооценки, – и легким флером презрения к окружающим.
Суббота на той неделе не задается буквально с той секунды, как я открываю глаза, и, кажется, становится событием, о котором я бы мог рассказывать своим воображаемым детям.

8:15, будильник тактично намекает мне, что буквально через пару минут я начну катастрофически опаздывать; у меня ноет спина и ломит в костях, но я все равно поворачиваюсь на бок – чудеса самоконтроля, – спускаю ноги на пол и, растерев лицо ладонями, зеваю, приоткрыв глаза.
Мое субботнее утро начинается с того, что напротив моей кровати, поджав губы, стоит молодой человек, который придерживает рукой свой распоротый живот.
Он не смотрит на меня – вероятно, я не возбуждаю интереса к своей персоне – он молча разглядывает противоположную стену и перебирает пальцами светло-розовые обрывки своих внутренностей, похожих чем-то на червей, наматывая их кольцами на запястье.
Почему-то я не хочу выразить ему признательность за то, что он решил не пачкать ковер. Почему-то, глядя на его впалые щеки и темно-фиолетовое пятно на шее, с разводами зеленого по краям, я не думаю о том, что он только вернулся с какой-то дикой тусовки, на которой пробыл всю ночь.

Почему-то я закрываю глаза и считаю про себя до двадцати, надеясь, что меня отпустит.
Я не верю в то, что мертвые, заскучав под пятью фунтами земли, приходят в дома, чтобы взять кусок пирога торта и рассказать пару зажигательных историй из своей загробной жизни. Более того, вслушиваясь в склизкое хлюпанье под ладонями этого парня, я меньше всего склоняюсь к мысли, что он пришел ко мне, чтобы назвать имя убийцы. Просто я не успел проснуться. Просто сон, в котором мне приходится находиться в одной квартире с трупами, продолжается, и я, будучи порядочным и сознательным гражданином, должен проснуться. Потому что видеть во сне жертв убийств – это неподходящее дело для молодого человека.
Я набираю полную раковину холодной воды и опускаю туда голову, полагая, что это меня отрезвит.

Надежды тщетны: я продолжаю слышать этот звук. Чавк-чавк – юноша становится за моей спиной и надавливает пальцами на набухшие бугорки кишок, перегоняя от края к краю их мягкое, протухшее содержимое. Чавк-чавк – именно такой звук получается, если, подцепив ножом кожу живота, запустить лезвие чуть глубже, под тонкий слой желтоватого жира, и, словно приоткрыв банку с томатным супом, с глухим хлюпом выпустить темно-коричневую жидкость из кишечника. На самом деле, я бы не хотел этого знать. Я вполне обошелся бы без ценной информации о том, что, если быстро-быстро двигать ножом в теле другого человека, возникает точно такой же звук, как при сексе: глухие шлепки и такое низкое, гортанное постанывание.
Я упираюсь руками в бортики раковины и уповаю на чудо, вот только когда я открываю глаза, чуда не происходит. Неудивительно: Бэтмен слишком занят спасением Готэм-сити, чтобы спасти еще и меня.


Я смотрю на себя в зеркало, и мое перекошенное, посиневшее лицо, вымазанное в темной охре, больше похоже на лицо человека, который умер несколько недель назад. Иначе как тогда объяснить, что из дыры в моей щеке показывается мелкий бисер жемчужных личинок, которые, копошась в моем рту, ненароком сыплются на пол? Как тогда объяснить, что мои опухшие черные губы пытаются что-то произнести, но слизь, которая сочится из раны в щеке, смешивается со словами и стекает внутрь трахеи? Как объяснить, что из моих красных гноящихся глаз капают жирные белесые слезы, остающиеся на лице длинными склизкими полосами? Как объяснить, что мой скошенный набок нос подтекает бурыми разводами, которые мажут майку?

Наверное, я паникую. Наверное, видя этого парня, который, протянув мне грязную руку, старается приобнять меня за плечи, я испытываю не восторг и радость от долгожданной встречи. Я испытываю страх.
Я дергаю кран: брызги попадают на ноги; я запихиваю мыло внутрь рта и, просунув его почти в горло, разжевываю брусок. Мыло с запахом нарциссов на вкус как дерьмо, но, по крайней мере, это убирает вкус гнилой плоти, вкус истерики, в которую я вот-вот впаду: мне надо просто жевать, выполнять элементарные действия челюстью. Розовая пена хлопьями валится изо рта, и я, опустив в воду руки, с силой отдираю кожу.
У меня очень грязные ладони, вы замечали? Въевшаяся грязь, багровые полоски кожи под ногтями – мне нужно срочно отмыться, мне нужно срочно засунуть руки под ледяную воду.
Потому что мне кажется, что этими руками я убил юношу, который решил посетить меня сегодня. Мне кажется, что именно этими ладонями я забрался внутрь его живота и, пропустив через пальцы еще теплые органы, погладил его изнутри.
Мне кажется, что именно эти пальцы, вымазанные в кале и крови, я засовывал внутрь своего рта и, запрокинув голову от наслаждения, медленно дрочил.
И это не так далеко от истины.

Я задыхаюсь, потому что стараюсь проглотить ошметки мыла и протолкнуть кашу из слюней в свое горло, и еще частично от того, что мне очень хочется взвыть от ужаса, а я не могу себе этого позволить. Меня душит чувство глубочайшего раскаяния и вины: им нужна была моя помощь, а что же я? Я приперся вчера домой и уделил немного времени онанизму.
Да, я дрочил, потому что представлял, как больно им было, как унизительно беспомощно они барахтались в собственном говне, как они кричали и рыдали от того, что хотели поскорее умереть и прекратить мучиться.
О да, я чувствовал себя всемогущим. Я чувствовал, что поступал правильно, убивая их.
Я слышал голос Лектера, который говорил мне: «Хороший мальчик», - и дрочил.

Я отдираю от ладони кусочки кожи, старательно вымывая палец за пальцем, и, когда рука начинает кровоточить, перехожу к другой. Я очень переживаю, что эти ладони, перемазанные в крови этого парня, которыми я вчера сжимал член, нельзя будет отмыть – мне ведь надо ходить в Академию, записывать лекции, а если они останутся такими же грязными, мне придется от них избавиться, понимаете?..
Ведь этими руками я придерживал его за шею, когда, всунув член в рану в его животе, быстро двигался внутри, и стонал каждый раз, когда по его телу пробегала агоническая судорога. Этими руками я гладил его по губам и шептал: «Я люблю тебя, очень сильно люблю тебя». Этой рукой я держал его за горло, этой рукой я ранил его, этой рукой я сделал из него человека. И это не моя рука – это рука Господа, который из мусора делает совершенство.
Только мне застилают слезы глаза, и я, издав какой-то странный хрип, выключаю воду и выхожу в коридор, крепко зажмурившись и надеясь, что мой кавалер решит остаться в ванной, а лучше – исключительно в моем воображении.
Но он, наверное, очень устал быть одиноким и поэтому медленно тянется за мной на кухню. Наверное, месяц в земле не располагает к тому, чтобы надолго оставаться в замкнутом пространстве.

Дело в том, что я не планировал принимать гостей, не планировал устраивать ланч для оравы людей, и это причина, по которой я до крови закусываю щеку, видя второго парня. Они не переглядываются друг с другом – возможно, уже нечего сказать, – а только издают какой-то гортанный стон.
Мой сопровождающий стоит рядом со мной, когда я ставлю чайник, и совсем не смущается того, что я проливаю на пол кипяток, а потом, дрожащей рукой заливая кофе в чашку, намачиваю и скатерть. Они не выговаривают мне за беспорядок и негостеприимство – пока я толстым слоем намазываю масло на хлеб, они, с этим глухим чавкающим, снова и снова перебирают куски своего кишечника, с нажимом проглаживая пальцами места разрыва, как будто стараясь заново склеить их. Может, нужно предложить им джем, или тосты, или джин с тоником. Может, нужно повести себя радушнее, только я, поставив тарелку на пол, опускаюсь на колени, не в силах выносить их пустые лица, полные какого-то тупого горя и гнева, бессильной ярости и недовольства миром. Возможно, мне стыдно. Возможно, я просто слишком впечатлительный.
Они похожи на скупых ростовщиков, которые раз за разом перебирают свое золото: под столом я вижу, как они почти синхронно разглаживают свои кишки. Они бессмысленно пересчитывают количество обрывков, надеясь, что вот сейчас они найдут недостающий, вот сейчас, буквально через секунду, они снова смогут начать дышать. Они надеются: существует хотя бы одна тысячная доля шанса, что они не мертвы, что это дурацкая шутка. Они надеются, что темноту и холод, в которой они оказались, можно прогнать, но только какое-то смутное предчувствие бесконечного разочарования не дает им полностью окунуться в фантазию, где они снова живы. Как же сильно они хотят вернуться уже после того, как осознали, что жизнь – этот короткий промежуток между утробой матери и утробой могилы – была куда лучше вечной тишины и покоя, в которой никогда ничего не происходит, и только время со скрипом перетирает их кости.

- Мне жаль, - у меня слишком хриплый, сдавленный голос, который уходит к ним под ноги. – Мне так жаль. Мне очень жаль… - мы не на радостном и вдохновляющем завтраке у Тиффани – мы на поминках по Финнегану, и я, неразборчиво хрипя в замызганный пол: «Простите, мне правда очень жаль», - стараюсь слиться с цветом линолеума.
Язык не приспособлен для выражения скорби – так мне кажется, когда я затыкаю рот ладонью и начинаю тихо плакать. Как мне объяснить, что мне жаль, что они мертвы?.. Как мне объяснить, что я сопереживаю их утрате своей жизни, как собственной?

Они мертвы.
И больше никаких поездок с друзьями на море, никаких вечеринок по пятницам, коктейлей с мятой, никакого джаза и никаких блондинок – они мертвы, и теперь у них нет ничего. Я не хочу преувеличивать и говорить, что однажды они должны были внести вклад в науку или искусство, стать отцами или родоначальниками какого-нибудь течения – нет. У них были обычные жизни, полные встреч со странными людьми, минутного счастья и часовых огорчений, но то, что у них не было выдающей перспективы на будущее, совсем не значит, что они заслуживали смерти.

Они заслуживали жизнь, - думаю я, глядя, как пальцы быстрее начинают перебирать обрывки, и на пол кухни течет тонкая коричневая струя.
Они заслуживали просто продолжать жить так, как жили раньше. Потому что ни один человек на планете Земля не достоин того, чтобы узнать: когда ты умираешь, это полный и окончательный конец. И вся эзотерика, вся философия, весь психоанализ – это не больше, чем попытка прекратить бояться очевидных вещей: ты умрешь – и на этом твоя жизнь кончится. Ты не сможешь посмотреть в глаза своему убийце, не сможешь объяснить маме, что ты не хотел ее расстраивать, не сможешь посмотреть на своих рыдающих друзей. Ты не попадешь бесплатно в кино и не возьмешь из библиотеки книги, на которые раньше не хватало времени, ты не съездишь в Канаду, ты не увидишь Рим, ты не снимешь домик в Альпах, ты не поцелуешь человека, который изменит твою жизнь.
Ты не сможешь сделать ничего, кроме как гнить в земле и надеяться, что тебя не выкопает какой-нибудь некрофил.

Я выползаю из-под стола, и они оглядываются на меня, аккуратно отодвигают стулья и поднимаются вместе со мной, проходя в комнату. Мне ведь нужно в Академию, - я пытаюсь надеть рубашку и почему-то все приговариваю: «Мне очень, очень жаль». Мне так стыдно за то, что вчера я позволил себе стоять и онанировать на его тело, мне так стыдно, что я слышал чужой голос, говоривший мне «Хороший мальчик», мне так стыдно за все, но что им от моего стыда.
Пальцы соскальзывают с пуговиц, и это почему-то так расстраивает меня, что я сажусь на кровать и закрываю глаза, стараясь не разрыдаться.

- Мне так жаль, - у меня трясутся плечи, и трясутся мои кровоточащие руки, которые оставляют на джинсах темные подтеки. А мои гости даже не осуждают меня. Они стоят в проходе и смотрят куда-то позади меня, снова и снова гладя свои внутренности, как послушных котят, спрятавшихся внутри их животов.
Я пытаюсь надеть обувь, только вместо узла на шнурках получается какой-то комок из ниток; на полу появляются мелкие прозрачные капли – я плачу. Я запахиваю рубашку и засовываю в сумку тетради, шаркая по полу, как старик.

Мы все обязательно умрем; рано или поздно – будем уповать на медицину и здравоохранение, надеяться, что это случится как можно позже, но я не знаю, как объяснить этим парням, которые стоят за мной в зеркале, что их смерть – это не неизбежность, а случайная ошибка. И я буду очень стараться исправить ее, я попытаюсь сделать все, что в моих силах, чтобы они не чувствовали себя покинутыми.

Я открываю дверь, вытирая слезы со своего лица.
И вижу мертвого парня, рядом с которым сидел вчера.
Я захлопываю перед ним дверь.

И эту дверь я не смогу открыть на протяжении следующих трех недель.

Это не одно потерянное воскресенье, не один пропущенный поход в церковь – это двадцать один день, которые я решительно вычеркиваю из своей жизни, познавая радости совместного проживания. Любопытно, но никому нет дела до того, что я решаю жить гражданским браком с двумя трупами: моя староста не обрывает телефон в попытках узнать, почему я перестал ходить на занятия, Джек Кроуфорд не зовет меня на выставку жертв насилия. Хотя, если бы там добавился экспонат, я узнал бы об этом первым: он пришел бы к моей двери засвидетельствовать свое почтение тому, что я в очередной раз ничего не сделал. Мной не интересуются ни ФБР, ни психиатрические клиники, ни доктор Лектер – словом, никто – а я в это время пускаюсь в удивительное путешествие вдоль Кедрона.

Думаю, я могу раскрыть вам этот секрет, хотя бы потому, что тридцатью годами позже его раскроет Бертолуччи. Итак, два трупа и я. Мы вместе завтракаем, вместе читаем книги, изредка смотрим телевизор. Мы никогда не спорим, потому что у них, очевидно, нет своего мнения по поводу агрессивной политики Штатов в международных отношениях, к тому же, они не особенно жалуют результаты Хортонских экспериментов, поэтому часами мы просто сидим, уставившись друг на друга, пока они пересчитывают свои внутренности. Что же, время можно проводить и с меньшей пользой.
Во всем этом расслабляющем отдыхе от рутинных занятий в Академии есть пара минусов. Во-первых, запах. Я с легкостью не замечаю его первую неделю, мне кажется нелепым и невежливым придираться к мертвым людям с претензиями о том, что им стоило бы воспользоваться одеколоном. Однако на исходе одиннадцатого дня мне приходится открыть окно, однако парни не замечают моего намека: они молчаливо продолжают гнить в моей гостиной, создавая некоторое напряжение.
Во-вторых, их нежелание оставаться в одиночестве. Я не могу выйти из комнаты – они идут за мной, я не могу пойти в туалет – они стоят рядом, я не могу читать – они садятся полукругом. Они бродят за мной, как потерянные собаки, и изредка протягивают ко мне руки, дотрагиваясь до моего колена.
И, в-третьих – ключевой элемент саспенса, – ночи.

Мы спим вместе.
Не стоит осуждать меня. Я честно пытался остаться на кровати один, я спихивал их, я визжал, я плакал, я умолял их, я просил, я становился на колени, но они ночь за ночью укладывались рядом со мной: один за спиной, другой – перед лицом. И часов до трех ночи я смотрел в чужие глаза, покрытые беловатой пленкой, как будто лежал со своей девушкой, и боялся уснуть. Потому что кто знает, что могут сделать трупы, пока ты спишь.
Дело в том, что мне не удавалось бодрствовать слишком долго: три бессонные ночи, а потом жизнь превратилась в череду непоследовательных событий. Вот я делаю себе кофе, а вот я почему-то лежу в ванне и смотрю в потолок. Вот я читаю книгу, а вот я сижу, запершись в шкафу, и жую рукав рубашки, стараясь не заорать. Вот я пишу какой-то конспект, а вот я отдираю от руки полоски кожи и, зажмурившись так сильно, что под веками появляются разноцветные круги, пытаюсь забыть о существовании моих соседей.
Поэтому на четвертый день я малодушно сдался: я лег на кровать, и они, как добрые лабрадоры, растянулись рядом со мной. Эту первую ночь вместе мы провели в гробовом молчании, и я все боялся шевельнуться, чтобы не выказать им свое недовольство. Они мертвы, а я жив – как минимум, мне стоит радоваться тому, что дела обстоят именно так.
Теперь они укладываются рядом со мной и просовывают руки под мою майку – у них прохладные, чуть склизкие ладони, которые прижимают меня к их телам, – и парень сзади меня утыкается лбом между моих лопаток, хрипло выдыхая чье-то имя, превращающееся в неразборчивый шепот.

В братских могилах никто не чувствует себя одиноким, никто не чувствует себя брошенным или покинутым: слой за слоем молодых мужчин укладывают друг на друга, чтобы даже после смерти они могли протянуть руки и почувствовать человека рядом.
Мои мертвые тоже не хотят быть одинокими. Они ложатся со мной не потому, что хотят мстить, – им страшно и холодно. Они гладят мой живот и иногда целуют меня в плечо, когда я засыпаю. У них плохо пахнет изо рта, у них нет нежной шелковистой кожи, их тела покрыты синими кляксами разложения, но никто не идеален. У всех нас есть свои недостатки, так мне кажется.

Единственное темное пятно в этой почти романтической связи между мной и смертью – мои кошмары. Я всегда думал, что «ледяной пот», «сбитое дыхание», «сердце, выпрыгивающее из груди» - это ужасающие клише для тех, кто не в силах придумать красивый речевой оборот. Но в августе 1969 у меня появляется уникальная возможность проверить на себе четкость и лаконичность этих эпитетов.

Мне снится пляж.
Мне снится, как один из парней смеется моей шутке и протягивает мне руку, втаскивая по колено в море. Мне снится, как я стою в холодной воде, счастливо улыбаюсь, а потом, наклонившись, чтобы поправить джинсы, вижу лицо.
Лицо под водой, вы понимаете. Такое обыкновенное лицо, с черными глазницами и перекошенным ртом. Лицо, которое тянется ко мне из-под воды и, скорее всего, не желает мне зла, но только я все равно просыпаюсь от собственного крика и еще долго вглядываюсь в темноту потолка, различая его абрис.
Я боюсь не столько того, что в дыру рта этого лица попадут мои пальцы и я лишусь последней надежды написать симфонию, я не особенно боюсь, что у лица может оказаться продолжение в виде шеи, рук, ног, сколько я боюсь того, что основная функция лица – смотреть и говорить.

Я мучаюсь тем, что никто не приходит в мой дом и не обвиняет меня в произошедшем.
Ведь это я убил их – всех троих, всех троих, убил даже больше, только полиция их еще не нашла, они ведь уже мои законченные работы, а до этого такой долгий период бумагомарания. Сразу ведь не выверить, какой толщины класть мазок, какую основу взять, грунтовать холст или нет – на это все нужна практика, очень долгая практика.
А я убил всех троих, всех троих, и теперь они всегда будут со мной, а потом, может, я отправлю их в National Museum, и люди придут смотреть. Люди придут смотреть на мои работы, смотреть на меня.
Я убил троих, до них – еще троих, а до этого – еще троих.

И теперь я поднимаюсь с кровати и три раза надеваю и снимаю тапки. Теперь я три раза открываю и закрываю дверь, чтобы пройти в другую комнату. Три раза мою чашку. Три раза мою руки. Три раза застегиваю и расстегиваю ремень.
Ведь я убил троих – и убью еще троих, и нужно раз за разом чтить их память.

А последнего, третьего, убивать было совсем не трудно: ведь рука уже набита, и кисть сама рисует по телу. И не школярское повторение чужих примеров, а свой почерк, выражение самого себя на картине; не детское перерисовывание, а Творчество. Когда полная капля растекается по белоснежному полотну и красные прожилки впитываются в льняную ткань, мазок получается особенно гладким.
Да, я уничтожаю их тела – ночь за ночью я вижу, как моя кисть раздирает их, но исключительно для того, чтобы достать из них то самое сокровенное, что прячется внутри каждого. То, что они запачкали грязью, бесконечными сношениями с другими мужчинами, то, что я должен был спасти. Я деформирую их тела и заново собираю их душу, не столько потому, что слепо следую постулату о первичности духа, сколько из-за того, что знаю: я могу очистить и увековечить их. Я могу делать из них Людей.

Мои мертвые прижимаются ко мне сильнее, когда я дрожу во сне, и опухшими губами стараются утешить меня: их слова смешиваются друг с другом, и вместо облегчения я получаю набор из звуков, который должен интерпретировать самостоятельно. «Ты», «убийца», «не» - и как ни складывай, у меня все равно получается только «Нет, ты убийца».
Я давлюсь этим заявлением, я отплевываю его в раковину, я склоняюсь над унитазом и выблевываю его из себя, но это никак не помогает мне чувствовать себя непричастным.

Я убиваю, ночь за ночью, день за днем, каждая проигранная битва с усталостью заканчивается чужой смертью. Я переживаю первую неделю: каждая капля крови кажется навсегда въевшейся в мою кожу, каждая смерть кажется гвоздем в крышку в моего гроба.
Только потом, лежа рядом с кроватью и не находя в себе сил подняться, я думаю о том, что начинаю… привыкать.
Да, точно, я начинаю привыкать к тому, что в моей голове люди страдают и корчатся от боли. И если бы это было фантомным переживанием, мои безутешные страдания по этому поводу были бы куда меньше. Я вспоминаю.

Как будто я давно знал об этом – их крики, их мольбы, их скорчившиеся тела – я все это уже видел, и с каждым новым днем этот фильм становится все более и более привычным. Все более предсказуемым. В нем все меньше новых сюжетных поворотов и ходов, нагнетающих саспенс.
Смерти начинают казаться обыденными.

Уникальность для меня приобретает убийство. Ведь умирают, по сути, по одной и той же схеме: надрезы, удар в сердце, а потом медленно угасание в моих руках – только убийство никогда не следует этой схеме. Это всегда процесс творчества, созидания, работы над собой. Это шаг от повседневности к чему-то новому. Убийство – это рывок от скатертей в красно-белую клетку, троих детишек и пенсионного фонда к настоящей жизни.

Это очередная пятница.
Я моюсь: медленно обмываю тело, которое покрылось влажной пленкой страха от того, что однажды я найду на себе пролежни или трупные пятна. Я бреюсь: избегаю своего отражения в зеркале и скорее по памяти нахожу какие-то части тела. Я одеваюсь: майка и мягкие спальные штаны, чтобы случайно не уколоть моих партнеров по ночным развлечениям.
Я выхожу из ванной комнаты; они устало плетутся за мной и почему-то задерживаются в дверях, словно им нужно обсудить что-то между собой.

Я залажу на кровать.
Я закрываю глаза.

Меня обнимает за талию ледяная рука, и чужой голос говорит:
- Мой хороший мальчик, ты наконец пришел.

И я начинаю кричать.

Я всегда искал мужского внимания, какой-то отеческой заботы о себе. Большую часть детства мне виделось, что однажды в наш дом со скрипящими ступеньками и тугими не смазанными дверьми войдет Он – этакий лесоруб метр в плечах, в клетчатой рубашке, с суровым лицом, которое изредка озаряет широченная добрая улыбка. Этот архетип отца, этот строгий, но справедливый мужчина, который бы подбрасывал меня в воздух и ловил, прижимая к себе с довольным: «Несносный мальчишка». Он водил бы меня на бейсбол. К слову, я не люблю бейсбол, не люблю футбол, не люблю баскетбол – любому виду спорта я предпочитаю моральное и физическое разложение среди книг, но в детстве мне казалось, что все может измениться. Фантазия была такой: каждое утро я просыпался с предчувствием, что именно сегодня в мою жизнь войдет человек, который спасет меня от матери, открывшей для себя дверцу в радостный мир алкоголя и знакомств на заправках. Я вытягивался по струнке перед окном, впускал в комнату ледяной воздух и ждал какого-то чуда; может быть, я ждал, что из морозных полос вырисуется имя или каким-то седьмым чувством я пойму, кого надо искать, - я был крайне одинок и отчаян в поиске хотя бы намека на то, как это одиночество прекратить.
Он – мой воображаемый отец – окружает меня ненавязчивой опекой, за которую я буду благодарен ему на протяжении всей своей жизни, и в самом конце, сидя у его кровати, когда он будет кашлять и шептать: «Я пытался быть тебе настоящим отцом», - я скажу: «Ты всегда им был, папа». Я буду ценить все, что он для меня сделает: каждое слово, каждый поступок, работа, пропущенная ради моего триумфа или провала на поле, каждый киносеанс, проведенный вместе. Что угодно.

Джек Кроуфорд никогда бы не стал моим отцом. Не только потому, что он вспоминает о моем существовании исключительно в те моменты, когда его ассоциативный ряд, начинающийся с новых трупов в Балтиморе, приводит к моему образу. И не потому, что его предложения не включают в себя возможность отправиться вместе в кино или пожарить попкорн на сковородке, взяв в прокате какой-нибудь фильм, а сводятся исключительно к деловому: «У нас тело».
Просто Джеку Кроуфорду на меня срать – в этом вся проблема. Три недели я провел в компании трупов, а вместо того, чтобы поинтересоваться, как я поживаю, Джек говорит:
- Дерьмово выглядишь.
- Ну, не для кого стараться, - он хмыкает в ответ и упирается плечом в косяк двери.
- Ты нам нужен.
- А я думал, вы заглянули на чай.
- Уилл, - он сводит брови, как бы показывая, что еще одна дурацкая реплика с моей стороны – и он отчитает меня как нашкодившего ребенка. – У нас труп.

Мне очень хочется сказать: «У меня тоже, Джек». Джек, дорогой, у меня на кухне тоже два трупа, и я практически породнился с ними. Можем ли мы избежать новых встреч?.. Сегодня я не чувствую себя особенно общительным.
И вообще, Джек, я боюсь, что, как только я выйду за дверь, меня растерзает парень, которого прикончили три недели назад. А мне дорога жизнь; возможно, это пустая сентиментальность, зависимость от мелочей, но пока я не готов умереть такой бессмысленной и негероической смертью.

- Ты собираешься? – Джек перегоняет во рту слюну и с усилием сглатывает, глядя, как я медленно тянусь за ботинками. – Скажи, ты правда считаешь, что если ты будешь копошиться, мы быстрее раскроем дело? Уилл!

Я обожаю, когда меня окликают как собаку. Это же моя любимая забава – подчиняться приказам. Иногда я прихожу домой, становлюсь перед зеркалом и начинаю сам себе приказывать: «Будь несчастным!», «Будь жалким!», «Выгляди как неудачник!».
- Секунду… - я убираю с прикроватной тумбочки чашку и не очень уверенно направляюсь на кухню. Не знаю, что именно я собирался сделать: то ли, прижавшись лбом к стене, заплакать: «Я не хочу никуда идти», то ли прошептать: «Летите, мои птички!» и попытаться спасти моих оживших мертвецов. Странно… - я оглядываю пустую комнату и опускаю чашку в раковину. Мои гости, оказалось, не любят представителей власти.
Когда Джек дергает дверь и выталкивает меня из квартиры, я даже не успеваю толком испугаться: я оказываюсь на холодной лестничной площадке, и, подталкиваемый в спину, быстро, перепрыгивая через две ступеньки, дохожу до выхода из дома.
Что же, мир оказался не таким тревожным местом, как мне представлялось.

Джек недоволен мной: не нужно особенно напрягаться, чтобы понять, что означает эта поперечная складка и плотно сомкнутые губы; он срывает машину с места, неосознанно демонстрируя степень своего раздражения моей медлительностью. О, как я посмел подумать о себе!.. Как это я не бросился собирать сумку для очередного приятного вечера на пляже!

Джек, прости, правда прости… Я не подумал, что мой отказ может задеть тебя, ведь эти безудержно зажигательные вечеринки в компании разлагающихся тел – лучшее, что было в моей жизни! Ну хочешь, мы поедем на Золотые пески или на неделю снимем комнату в Сен-Тропе и будем барахтаться в теплой водичке, смотреть на голубое небо и пить коктейли из кокосовых скорлуп? Знаешь, освоимся на побережье, может, откроем частное агентство – только ты, я и наши мертвые друзья… Я покроюсь шоколадным загаром, куплю себе гавайскую рубашку и широкие шорты; мы будем приглашать людей на барбекю по выходным, а по средам, да, Джек, по средам, на третий день недели, в этот символический для всех день, наши догнивающие приятели будут резвиться в нашем бассейне и рассказывать о том, что Кармелита из соседней овощной лавки положила глаз на одного из них.
Именно к этому все и идет, не так ли? Иначе как мне понимать эту твою жажду привозить меня на пляжи с мертвецами?

В Балтиморе все сезоны похожи друг на друга, разве что летом чуть больше зелени и чуть меньше землистого серого оттенка. Только сейчас 4 сентября, меня зовут Уилл Грэм и с полной уверенностью в своих словах, я могу сказать, что Балтимор выглядит как потасканная жизнью проститутка, вышедшая на пенсию году в 24-ом.
Берег усеян пустыми пакетами, осколками бутылок, окурками от сигарет; на тонких веточках чертополоха висит разорванная упаковка от презерватива – я стараюсь не смотреть по сторонам и делаю вид, что меня чрезвычайно интересует консистенция песка. В детстве нравилась про Песчанника – песочного человечка, который приходит каждую ночь и из песчинок создает сны. Мне было очень любопытно, что будет, если он просыплет это золото Морфея? Кто накажет Песчанника за то, что кто-то остался без сна? Или кому-то приснился кошмар? Существует ли какая-то справедливость в бессознательном или там анархия, и каждый творит, что захочет?

Вполне вероятно, за Песчанником точно так же следовала черная тень, перед которой он испытывал благоговение и трепет, и, возможно, эту тень точно так же звали:
- Доктор Лектер… - Кроуфорд жмет его руку и кивком указывает на место, обведенное желтыми полиэтиленовым полосками «Не пересекать».
Почему-то внутри меня все сжимается; это то самое ощущение, когда человек, на которого ты смотрел всю дорогу из школы домой, оборачивается и улыбается тебе. То самое ощущение, когда девушка, продающая лимонад, не просит двадцать центов, а просто наливает тебе стаканчик и насыпает туда две ложки сахара. То самое ощущение, когда на кассете с порно оказывается фильм, который пробирает тебя до слез. «Приятная неожиданность» - так бы это назвала моя мама.
Я закусываю губу и киваю доктору Лектеру, потому что не знаю, как мне еще продемонстрировать, что я рад его видеть. В моей радости есть определенная преступная составляющая: испытывать облегчение и душевный подъем на месте убийства – это не та характеристика, которую можно записать в свое резюме, - и, тем не менее, я становлюсь ближе к доктору Лектеру, чувствую себя защищенным, становясь ближе к доктору Лектеру.

Прежде чем делать поспешные выводы, следует вспомнить, что последние три недели я провел в компании галлюцинаций, от которых шел ощутимый трупный запах. Я спал с ними, ел с ними, мылся с ними, проводил с ними 24 часа в сутки – и вот я стою рядом с человеком, который на профессиональном уровне занят этой проблемой. Почему я не позвонил ему раньше? Это хороший вопрос.
Не потому ли, что со своими проблемами каждый должен справляться в одиночку? Не потому ли, что после того, как мой отец единолично принял решение снести себе голову, я окончательно потерял веру в то, что посторонние люди могут как-то помочь? И еще, я думаю, немаловажную роль сыграло то, что мне не особенно хочется пользоваться услугами психотерапевта. Мне не хочется быть больным.
Мне не хочется быть больным – вот основной тезис моего внутреннего монолога, и от этой мысли в горле скапливается желчь. И какое-то время, буду откровенен – не больше трех или четырех часов одной из тех долгих ночей в объятьях моих воскрешенных апостолов – я казался себе очень больным. Настолько больным, что я засомневался, а существует ли доктор Лектер, действительно ли у меня лежит в кошельке его визитка – и, чтобы лишний раз себя не травмировать, я не пошел проверять, хотя мог бы. Да, я мог бы поставить под сомнение собственную способность адекватно оценивать реальность.
Это было бы начало конца, так я считаю. После этого только “This is the end” the Doors, отглаженная рубашка и сосновый гроб.

Несмотря на эту глубокую доказательную базу, я чуть ли не прижимаюсь к доктору Лектеру, который говорит мне: «Пойдемте, Уилл».
- Вы выглядите бледным, - он не оборачивается; мы продвигаемся вперед, ближе к разделительной черте, и он разговаривает со мной так, словно меня и нет рядом. Привычка, появившаяся после сотни сессий, или нежелание контактировать со мной?
- Я устал.
- Экзамены? – он чуть морщится, наверное, стараясь припомнить что-нибудь, что может послужить причиной усталости в моем возрасте. – Девушка?
- Незваные гости, - он хмыкает в ответ и останавливается в двух шагах от места преступления, пропуская меня вперед.
- Незваных гостей всегда можно выпроводить.
- Боюсь, я недостаточно решителен для такого откровенного хамства, - я растираю лицо и ныряю под ленту, ничего не отвечая на тихое: «Тогда вам нужен кто-то, кто сделает это за вас».

Скорее всего, доктор Лектер пытается предложить мне свою помощь, - я перебираю ключи в кармане и бодро шагаю к судмедэкспертам, кружащим, как мухи, над ямой. И, наверное, я бы мог принять его помощь. Не как врача, но как знакомого. Коллеги. Точно. Наверняка я бы смог поделиться с ним историей о трех мертвецах и бутылке рома, - я почти убеждаю себя в том, что это правильный и взрослый поступок. Что так и нужно было поступить с самого начала – нет ничего зазорного в том, чтобы обратиться к специалисту.
Но этот стройный логический ряд обрывает мой собственный истерический вопль.

Я вскрикиваю, как будто мне шесть лет, и я, вскочив с места, заворожено смотрю на акробата, повисшего в воздухе. Я вскрикиваю от смешанных страха, изумления, восторга и ужаса, ледяного, тугого ужаса, который петлей сдавливает мое горло. И чем дольше я смотрю, тем меньше изумления и восторга я испытываю. Тем больше страха наваливается на меня.

Их трое. Трое на дне неглубокой ямы, где они лежат, тесно прижавшись один к одному, словно маленькие испуганные дети. Двое из них повернуты лицом друг к другу, и третий, посередине, с мышцами, сведенными судорогой, заботливо положен на спину. Потому что он должен видеть небо. Потому что он должен чувствовать, как небо проникает в него, должен чувствововать, что Бог смотрит и видит.
Меня не пугает то, что их ладони плотно обернуты кишками друг друга, которые заканчиваются маленьким узлом около локтя; садистский замысел: от каждого нового движение все трое вынуждены страдать. Они вынуждены делить боль, они вынуждены лежать неподвижно и наблюдать за постепенным угасанием своих напарников в этой деловой встрече со смертью. Невероятное родство душ, полное слияние в подобные моменты!..
Меня не пугает, что у одного из парней выколоты глаза и вместо рта – кровавая рана. Меня не пугает то, что их животы распороты, как после кесарева. Меня не пугает земля, почерневшая от их крови.
Меня пугает осознание того, что и я сам лежал недавно в точно такой же позе. На месте парня посередине должен быть я. Я должен быть третьим «мечтателем», смотрящим вверх и ждет чуда, которое оборвет его мучения. Там должен лежать я, - наверное, меня трясет, потому что я слышу, как доктор Лектер говорит: «Пропустите меня», а потом оказывается совсем рядом и дотрагивается до моего плеча.

- Уилл, что с вами происходит?
Со мной не происходит ничего, кроме, конечно, осознания, что, выйди я на улицу, он бы нашел меня. И убил. И убил бы меня, и я, в принципе, этого и заслуживаю, ведь, кроме трех упущенных жизней, я пожертвовал еще тремя во славу своему страху и неспособности справиться с реальными трудностями.
Я молодец! Я феноменально удачно сделал выбор в этой жизни: пусть умирают все, кроме меня! Пусть сдохнет отец, пусть сдохнет мать, собака, девушка из средней школы, однокурсница, пусть сдохнет Кроуфорд, пусть сдохнет доктор Лектер! Ведь моя жизнь ценнее их жизней, не правда ли? Моя жизнь ничтожества, бездарности, моя жизнь паразита – она куда важнее их жизней.
- Я… Я должен был быть одним из них.

И дальше происходит нечто, о чем сложно будет написать в мемуарах и рассказать на вечернем ток-шоу: доктор Лектер дотрагивается до моего плеча, и его рука скользит вдоль моих лопаток – он обнимает меня и прижимает к себе. От него приятно пахнет цветами – чуть позже я случайно узнаю, что так пахнут фрезии и гвоздика, – у него удивительно крепкие руки и внушающий голос, которым стоит записывать подкасты о самогипнозе. Доктор Лектер говорит со мной так, словно рассказывает о плюсах стратегии сокращения социальной помощи и введении дополнительного налога на суицид, но в тот момент я подвергаю сомнению то, что он обнимает меня из профессиональной вежливости. Возможно, потому, что он упирается подбородком в мой лоб – очень личное прикосновение – и гладит меня по спине.
Может, это не его чувство долга. Может, это его человеческое желание помочь.
- Конечно же, нет, Уилл. Вы ни в чем не виноваты. Вы не должны были стать жертвой.
- Вы не понимаете, - говорю, широко открыв глаза и вцепившись в лацканы его пиджака. – Вы ничего не понимаете… Я ведь… - глотаю слова и кашляю, потому что не могу выдавить из себя законченное предложение.

Дело, наверное, в том, что к двадцати трем годам мой тактильный опыт ограничивался мамой и двумя девушками. К тому же, в тот день я переживал поистине божественные перспективы умереть за других людей, поэтому, когда я оказался зажатым между чужим теплым телом и руками, которые не пытаются душить, а хотят сберечь, я растерялся. Я думаю, я дрожал; доктор Лектер гладил меня по шее, как щенка, который боится выходить на улицу, и очень тихо разговаривал со мной:
- Вы не виноваты, Уилл, - мне очень хотелось поверить в это; правда, мой личный опыт свидетельствовал о противоположном. Постфактум я очень удачно использую многосложные слова и сложноподчиненные предложения, в тот день все носило характер отрывочной переписки Морзе. Мои воспоминания о том дне не длиннее пары секунд: вот его ладонь дотрагивается до ворота моей рубашки, вот он расстегивает пуговицу, чтобы дать мне больше воздуха. Вот я поднимаю голову и встречаюсь с ним глазами, и он мягко улыбается мне, как будто поощряя мое желание смотреть на него.

Доктор Лектер касается пальцами моей шеи и чуть надавливает на позвонок, растирая кожу:
- Уилл, слушайте мой голос. Вы не виноваты, Уилл. Вы не должны винить себя.
Я отвечаю: «Да-да», - и крепче сжимаю ладони на его пиджаке. Доктор Лектер становится стеной между внешним миром и мной, и поэтому я упираюсь лбом в его плечо, сильно зажмуриваясь, чтобы слышать не стук лопаты о промерзшую землю, не перекрикивание чаек, не шепот полицейских, а его глухой, уверенный голос: «Вы не виноваты».
Но он же не понимает, правда? Он не знает, что я лежал с ними, я уже был здесь, я видел все это и участвовал в этом. Он говорит, что я не виноват, и это его гуманное желание помощь страдающему, вне зависимости от реального положения дел.

Если представить, что все мысли о моей вине – это стая ворон, то от каждого прикосновения доктора Лектера они взвивались вверх, и какое-то недолгое время моя голова становилась восхитительно пустой. Не было ни боли, ни сопереживания, ни чувства вины. Не было ничего, кроме его пальцев, обводящих мои позвонки и чуть оттягивающих волосы на затылке.
Какое-то короткое мгновение не было ни меня, ни его – только это скользящее, поверхностное ощущение другого человека, это легкое раздражение кожи от мелких прикосновений; было только его ровное, горячее дыхание около моей щеки и мои испуганные, жалкие попытки вдохнуть. Были только медленные удары его сердца, грохотом отдававшиеся в моей грудной клетке. Мир как будто прекратил существовать только потому, что так захотел доктор Лектер.
Он захотел, чтобы я не чувствовал себя плохо, – и я неукоснительно подчинялся его желанию. Он хотел, чтобы я дышал, – и я превозмогал боль в легких, стараясь затолкнуть в себя хотя бы один вдох.
Именно в тот день я начал догадываться о его всемогуществе. О его власти над другими людьми.
Надо мной.

Я теряюсь во времени и прекращаю считать секунды, растворяясь в чувстве защищенности. Скорее всего, с моей стороны было ужасно невежливо тянуть его на себя за пиджак и заставлять крепче обхватить меня – мы были знакомы в общей сложности пару часов, но я боялся, и доктор Лектер был единственным, кто захотел помочь мне справиться с этим.

Я помню это удивительное ощущение «его»: как будто я стоял, упершись в бок огромного зверя, которого разрывает его желание утешить меня и добить меня. Я чувствовал, как по его предплечью ползет судорога, но он не прекращал гладить меня. Это было самое прекрасное переживание, которое я испытывал в своей жизни: доктор Лектер шаг за шагом заставлял себя заботиться обо мне. Кто-то в этом мире потрудился побеспокоиться обо мне. Потрясающе. Возможно, если бы меня не душил истерический припадок, я бы смог оценить это.
- Вы не виноваты, Уилл, - он прижимается щекой к моей щеке и свободной рукой дотрагивается до кисти, сжимая мои пальцы. – Вы ни в чем не виноваты.

И я покупаюсь на это. Любой бы купился.
Когда ты хочешь избавиться от боли, ты хватаешься даже за самую эфемерную возможность ускользнуть от выедающей тебя вины – а в моем случае эта возможность стояла рядом и говорила мне: «Вы не виноваты». Все средства хороши в том, чтобы прекратить страдать.
Я решаюсь на необдуманный поступок – внутри объятий доктора Лектера спокойно и уютно, однако я делаю шаг назад, придумывая, как лучше поблагодарить его за оказанную услугу. Он склоняет голову набок, будто ставя под сомнение мою возможность принимать рациональные решения, и не отнимает руку от моего запястья.
Мы стоим на пляже, держась за руки, и ситуация медленно начинает приобретать нежно-розовые тона романтической драмы, где главный герой заламывает руки и кричит в пустоту: «Я не делал этого, Каролина! Не делал». Но я отвожу взгляд от лица доктора Лектера и смотрю за его плечо.

Нет, честное слово. Я не отворачиваюсь от него и не вкалываю себе в вену несколько кубов героина, не слизываю кислоту с клочка бумаги, запрятанного под воротником рубашки, не раскусываю капсулу с цианидом, я не стреляю себе в голову и не подставляюсь под длительные предсмертные галлюцинации. Я просто перевожу взгляд за плечо доктора Лектера.

Художники. Я люблю художников. Знаете, тех, которые пользуются акварелью, маслом, такими традиционными способами самовыражения, и не люблю новаторов, которые пробуют создать картины из чужих внутренностей. Да, я чертов консерватор, но каждый из нас вправе иметь маленькую слабость. Я, например, скверно переношу убийства.
Дело в том, что он не похож на человека, убившего двенадцать мужчин. Он похож на повзрослевшего бойскаута, который сейчас помашет мне ладонью и закричит: «Уилл! Уилли! Ты хочешь маршмеллоуз? Хочешь, будем ночевать сегодня в палатке? Хочешь, будем смотреть на звезды?». Он похож на ребенка, который оказался на пляже по нелепому стечению обстоятельств: мама въехала на машине в кювет – какая растяпа! – и теперь нужно ждать, пока приедет кто-нибудь из 911. Да, он похож на светловолосого мальчика, который пришел со своей дурацкой пластмассовой лопаточкой делать песочные пирожные и продавать их по десять центов за штуку.
Он выцвел под солнцем – столько работать на открытом воздухе. У него серые глаза, обветренные губы и растрепанные волосы. Он улыбается мне и улыбается мне не так, как улыбаются убийцы. Убийцы должны скалиться, должны плеваться слюной, должны харкать кровью; поэтому мне кажется, что я ошибся. Ведь с чего я взял, что он тот самый? Шестое чувство? Какое-то голодное чувство в животе, которое раздирает ребра и выбирается через глотку глухим всхлипом? Странное переживание интимной близости с этим человеком? Или это удивительное наложение его образа на голос «Ты наконец пришел», который я слышал в своей квартире?

Он не спешит – медленно подходит к краю ямы и, расправив плечи, потягивается, разминая затекшие мышцы. Всю ночь работал. Бедный. Бедный-бедный-бедный мальчик с синяками под глазами и опухшим от недосыпания лицом. Может, тебе стоит прекратить убивать, а вместо этого съездить куда-нибудь на море, отдохнуть пару неделек?...
Мне кажется правильным наклониться к доктору Лектеру и сыграть с ним во французских заговорщиков:
- Вы видите его? – мой шепот звучит как начинающаяся истерика. Стоит поработать над собой.
Доктор Лектер сохраняет непроницаемое лицо, как будто я сообщил ему, что скоро начнется дождь, и оборачивается через плечо, старательно вглядываясь туда, куда смотрел я.
- Уилл… - медленно растягивает он. – Что вы видите? – и этот вопрос задан не с интонацией «Я вижу там мужчину, вы хотите сказать, что он и есть убийца?». Этот вопрос задан с интонацией «Возможно, стоит вызвать скорую помощь». Жизнь, в тебе слишком много неожиданных разочарований. Где нужно подписать, чтобы отказаться от сотрудничества с тобой?
- Понимаете… там он, - я цепляюсь за рукав доктора Лектера и подхожу ближе, чтобы повторить на ухо. – Там он. Убийца.

Доктор Лектер смотрит на меня.
Сглатывает.
И произносит:
- Уилл, я думаю, вам стоит поехать со мной.

Он пришел за мной – да, именно. Этот мужчина пришел за мной – я заворожено наблюдаю, как он отворачивается от ямы и делает шаг к нам. Он стоит за спиной доктора Лектера; между нами только Ганнибал, который сжимает мою ладонь и еще раз проговаривает по слогам, как ребенку-дауну: «Вы должны поехать со мной».
Художник улыбается мне. Он широко растягивает губы, как клоун, которого мне предстоит бояться следующие два года, и наклоняется к плечу доктора Лектера:
- Он не спасет тебя.
Для галлюцинации он слишком самоуверен. Слишком. А мне всего лишь хочется сказать: «Ганнибал, убери его. Сделай так, чтобы он исчез». Мне хочется, чтобы прошла дрожь в руках, а меня перестало колотить, мне хочется, чтобы перед глазами не было черных кругов, мне хочется, чтобы изо рта пропал привкус крови. Мне хочется, чтобы Ганнибал прекратил быть просто доктором и стал человеком, который спасет меня.

- Уилл, вы поедете со мной.
Спасибо, что вы все понимаете с полуслова, доктор Лектер. Ценный профессиональный навык в наши дни.

Я пойду за ним куда угодно.

Пусть он только крепче держит меня за руку и надавливает пальцем на сплетение вен у кисти, и я буду послушным, очень послушным. Я буду ступать шаг в шаг, буду делать вдох в его вдох, буду следить за интонацией его голоса, я буду предупредительным, вежливым и кротким, я полюблю оперу и балет, я научусь ценить классическую немецкую литературу, только пусть он не отпускает меня, пусть он не оставляет меня одного.

В машине душно; я цепляюсь за его руку, прижимая к своему бедру, потому что боюсь потерять сознание. Его ладонь горячая и сухая, и я крепко держусь за нее, разглядывая пятно пейзажа за окном машины: ветки деревьев слишком похожи на лица – нужно быть предельно внимательным, следить за каждой тенью. Я обвожу костяшки ладони Ганнибала и, накрыв его кисть своей рукой, зажимаю ее внутри кулака.

Мы поедем к нему домой, в его большой, теплый дом, где живет куча бездомных, которым помогает доктор Лектер; доктор Лектер поможет и мне. Он закутает меня в одеяло, в кокон, где я смогу спрятаться, и будет качать меня на руках, пока я не усну, а потом просидит в ногах всю ночь, вслушиваясь в мое неровное дыхание.

Я проснусь посреди ночи – шторы задернуты, ни шороха, ни скрипа – а Ганнибал будет смотреть на меня. Я протяну к нему руку – и он все поймет; он обнимет меня, он ляжет рядом, он будет защищать меня шесть долгих часов до рассвета, а я буду смотреть в его темные глаза и вспоминать текст какой-нибудь молитвы. Хоть один текст, хоть один абзац – люди тысячелетиями оттачивали мастерство просить, мне нужно будет к нему приобщиться – я буду долго пытаться выдать что-нибудь своим пересохшим ртом, но в голове будет навязчиво звучать песенка о том, как важно знать английский. Он положит мне ладонь на лоб, скажет: «Тебе нужно отдыхать» - а в ответ я зажмурюсь и тихо-тихо начну неразборчиво шептать «господи-господи-господи».

Господи, если ты существуешь… Не так. Господи, если я страдаю достаточно, если я делаю это правильно и искусно, давай дадим друг другу передышку, я ведь не твой сын, ты понимаешь?.. Не люблю кресты, не люблю набедренные повязки. Господи, разреши Ганнибалу помочь мне, будь добрым богом хотя бы на эту ночь, и я позову тебя на воскресный ланч: никакого вина, никакого хлеба; только ты, я и завтрак у Тиффани, господи.

- Уилл, - доктор Лектер тянет меня за рукав из машины; я неловко спотыкаюсь о порог дома – два поворота ключа в замочной скважине, «Проходите, пожалуйста» - я валю на пол подставку с зонтами и закрываю лицо руками, слушая предупредительное «Ничего страшного».

Он стоит напротив меня: мои лопатки упираются в стену, и я пытаюсь вдохнуть. Лицо Ганнибала расплывается – серый мазок с двумя жирными черными линиями на месте рта и глаз. Наверное, я что-то говорю, потому что слышу: «Вторая дверь налево»; доктор Лектер и сжимает мой локоть, когда я сползаю вниз по стене.

- Я провожу вас, - щелчок выключателя на стене. – Позовите меня, если я понадоблюсь, - его голос звучит мягче, как будто он пытается уговорить меня не делать глупостей. Я киваю – да, это правильное решение. Кивнуть, потом улыбнуться краем рта – «со мной все в порядке».

Холодная вода блестит под желтым светом; в детстве к нам во двор приходил рыжий кот, я открывал для него кран, и он бил лапкой по воде. Я опускаю голову в раковину и зажмуриваюсь, чтобы вода не попала в глаза. Капли растекаются кляксами на рубашке, а я всматриваюсь в свое отражение в зеркале: это не мое лицо, нет, не мое. У меня ведь темные волосы, у меня отросшая щетина, у меня широкие глаза, у меня большое рот, нет, это не я, это не могу быть я.

- Это ведь наш маленький секрет, Уилл, - говорит мне усталый парень в зеркале и улыбается, потому что он знает восхитительную шутку, которой хочет поделиться. – Мы ведь оба знаем…
Он щурится, словно оценивает, насколько я готов участвовать в его небольшой комедии, и доверительно говорит мне:
- Ты ведь знаешь, почему я убиваю их, знаешь, не так ли?
И я говорю: «Да». Я упираюсь в бортики раковины и болезненно скалюсь, повторяя: «Да, я знаю».

О, эти игры разума, эта печальная необходимость мозга добавлять к визуальному образу тактильное подкрепление – почему я должен быть жертвой собственного тела? Мне кажется, будто художник обнимает меня за талию, прижимается лбом к моему плечу и шепчет в мою шею: «Конечно знаешь».
- Ты хочешь помнить, - он счастливо смеется и крепче прижимается ко мне. – Ты сначала рисуешь их, чтобы запомнить, чтобы понять, из чего они состоят, а потом оставляешь рисунки, чтобы и мы могли увидеть.
- Да, именно, - он целует меня под ухом и цепляется пальцами за мой ремень. – Потому что они хотят быть увековеченными, Уилл. Знаешь, зачем они выходят по вечерам, надев свои самые дорогие вещи, купленные на последние деньги?.. Их семьи не питают к ним ничего, кроме ненависти и отвращения, от них отказалось общество, ведь они паршивые овцы для всего стада. Они никому не нужны, кроме друг друга, но и в их помойной яме выбирают только самых красивых, самых молодых... Они гниют заживо в своих подвалах, в своих общественных туалетах, трахаются по колено в дерьме, пьют самый дешевый алкоголь и дают первому встречному, чтобы хоть кто-то помнил, хоть кто-то знал, пускай и пятнадцать минут в подворотне, что они существуют. Я делаю доброе дело, Уилл, - мы смотрим на наше отражение, и он поправляет мои волосы: пальцы дотрагиваются до щеки и убирают выбившуюся прядь за мое ухо. – Мы делаем доброе дело.

И я отталкиваю его от себя.
Я беру стакан с зубными щетками и бросаю его в стекло; серебристые осколки пляшут на кафельной плитке, сейчас в дверь ванной комнаты ворвется съемочная группа и режиссер закричит: «А теперь второй дубль!» - слишком театрально, слишком постановочно. Я шатаюсь и, пытаясь найти опору, хватаюсь за пустую рамку зеркала. Пусть острые края целуют мои ладони, пусть на фаянсе появятся яркие разводы – я зачерпываю битое стекло и стискиваю в руке, стараясь не закричать.
Если я смогу спрятать осколки, я смогу прекратить слышать «Мы делаем доброе дело», правда? Я смогу забыть, правда?.. Нужно вымыться с мылом, нужно счистить грязь – я разгребаю алмазную пыль и достаю пробку из раковины; я растворюсь в канализации, я стану водой, меня вынесет в океан. Только я слишком большой, слишком большой – я стягиваю рубашку и встряхиваю отяжелевшими кистями, разбрызгивая кровь. Мне нужно оставить все лишнее – зажимаю осколок в правой руке и дотрагиваюсь до сгиба локтя. Я грязный – первая ломанная от предплечья к запястью, и кожа расходится с глухим треском.
Я слышу его смех; его гнусный, хриплый смех: «Мы делаем это вместе» - но я смогу сбежать, конечно, я смогу, нужно просто сделать еще одну линию, чтобы можно было оттянуть этот кусок кожи. Цвет чистоты – белый; если я буду держать руку под водой, красный смоется.

- Уилл!.. – это стучат из другого мира, я не знаю, как открывается туда дверь, я не знаю, можно ли мне разговаривать с этими людьми. – Уилл, что у вас происходит?
Наверное, я пытаюсь что-то сказать, потому что моя рука закрывает мой рот и просовывает в него мелкие кусочки стекла: я не должен разговаривать.
- Уилл, вы слышите меня? – конечно, я слышу вас. Я слышу всех. Слышу каждый стон, каждый крик, каждую просьбы – я мог бы быть богом, который все видит и все слышит и не делает ничего. – Мне придется выбить дверь, - уведомляет голос за дверью, и вслед за ним раздается треск дерева. – Уилл, отойдите от двери.
Я делаю шаг к раковине. Подчиняться – просто и удобно; я опускаюсь на колени и сгребаю в охапку рубашку, закрывая измазанную в крови грудь. Я беззащитен – я сдаюсь на милость победителя.
Он стоит надо мной, в свете из коридора, в золотом ареоле, мой Спаситель, мой символ второго пришествия.
- Ты понимаешь, что я говорю? – он складывает накрест руки и делает ко мне шаг, а я стараюсь прижаться лбом к плитке, чтобы заглушить вой, идущий из моего горла. – Кивни мне.
Я киваю. Приказы – хорошая форма коммуникации.
- Сейчас ты поднимешься. И пойдешь за мной, - он привык отдавать команды, может, у него есть собака. – Встань.
Я не могу ослушаться, даже если губы дрожат, если ноги подкашиваются, если руки плетями повисли и из них вываливаются мои драгоценные камушки.
- Идем, - я смотрю в его спину, он идет медленно, и я вижу, как двигаются мышцы под тканью: шаг-шаг, еще один шаг. – На колени.

Ковер мягкий, мягче холодного пола в ванной, и я опускаюсь на ворс, щекочущий разодранные ладони. Может быть, мой напарник по играм в убийство не придет сюда?.. Пусть этот мужчина запретит ему прийти в эту комнату. Пожалуйста.
- Уилл, тебе показалось, что убийца был рядом с вами? – я поспешно киваю и делаю мелкий шажок, пытаясь приблизиться к человеку, от которого идет тепло и спокойствие. – Теперь ты в безопасности, - он кладет руку на мой затылок, и я благодарно утыкаюсь лбом в его ногу, обхватывая рукой под коленом. – Я защищу тебя, Уилл. Он больше не придет к тебе, мальчик, - его пальцы обводят мой позвонок и надавливают на плечо. – Сейчас тебе нужно слушать только мой голос, ты понимаешь?
Я хриплю «Да» и надеюсь, что он слышит меня.

Называй меня своим мальчиком, забери меня домой, я не порву ни одного дивана, не испорчу ни одной твоей туфли, я буду послушно укладываться у твоих ног. Забери меня и поставь на полку, я буду твоим трофеем, ты сможешь показывать меня своим друзьям. Только пусть боль прекратится. Пусть в голове станет тихо – я не могу жить в таком шуме. Я слышу чужие голоса и не слышу свой собственный голос – я растворяюсь, я исчезаю, я прекращаю существовать.

- Подними голову, - я отрываюсь от его ноги и, привстав на коленях, задираю подбородок, чтобы он видел мое лицо. – Успокойся, Уилл, - он обводит большим пальцем мою щеку, растирая влажную полосу, и только тогда я понимаю, что плакал все это время. – Теперь я с тобой, - он спускается ладонью к моей челюсти и чуть надавливает на верхнюю губу, заставляя открыть рот. – Он не вернется. Ты должен слушать только мой голос, а не шум внутри себя, понимаешь?

Я закрываю глаза, и он обводит абрис моих губ, просовывая палец внутрь моего рта. Соленый – я смыкаю губы и инстинктивно подаюсь вперед, вбирая палец до последней фаланги. Я не отпущу его, и тогда убийца точно не вернется.
- Уилл, - он касается пальцем моего языка и гладит его кончик, поддевая его, - меня зовут доктор Ганнибал Лектер, я постараюсь помочь тебе, но ты должен слушаться меня, хорошо, мальчик?
Мне нужно сказать «да» - я открываю глаза и вижу его мягкую усмешку. Он не обидит меня. Он будет защищать меня.
- Я… буду слушаться, Ганнибал, - его палец выскальзывает из моего рта и проводит влажную полосу по шее.

И ДАЛЬШЕ


http://static.diary.ru/userdir/2/6/9/7/2697972/79101230.jpg

запись создана: 05.06.2013 в 01:01

@темы: fiction

---

А встретились мы при жаре в плюс тридцать, на мне была черная майка, черная юбка, полкилограмма железа и два ошейника, а на ней - цветастые джинсы и рубашка на выпуск, и она подошла ко мне, потянула за ошейник и сказала: "Очень мило. Обычно, знаешь, они с такими острыми шипами. А у тебя - красивый аккуратный ошейник".
Мне было 14, я бесился от одной возможности людей трогать меня, а она стояла рядом и гладила мою шею, повторяя: "Очень мило".

Ей было 17, и, конечно же, она научила меня всему, что я теперь знаю.
Например, когда начинается дождь - нужно снимать майки и бежать в кедах по лужах; нужно петь как можно громче, как можно меньше думать о будущем, делать то, что хочешь, носить то, что хочешь, говорить то, что хочешь. Если едешь в поезде - нужно забыть о сне, выходить курить на неизвестных станциях, нужно бежать в поле с подсолнечниками и смеяться как можно чище.
Она рисовала на моей спине маленьких жуков и говорила, что однажды я стану огромным деревом, а потом добавляла: "Ничто не сможет тебя сломать".
Она приходила на мою кровать, зарывалась в мои книжки и называла меня "Принцессой Алфавит", а я мазал черным веки и улыбался, глядя, как она вытягивает руки, пытаясь упасть на потолок. Она сидела со мной на балконах по ночам - давидофф, капитан блек и кент - и рассказывала, что однажды я напишу прекрасную вещь, от которой людям захочется стать лучше.

Она научила меня любить ночь - уходить из закрытого помещения в четыре утра и не возвращаться до десяти, лежать на холодной траве и смотреть на небо. Она научила меня любить горы, научила любить бегать, улыбаться, играть в "палатку", научила сопереживать Цветаевой, рвать ежевику и, перевесившись через забор, обворовывать соседей на предмет черешни.
Я терял голос и, конечно, терял голову, и четыре лета подряд не было ничего лучше, чем слышать ее голос.

И я даже не был влюблен.
Я боготворил ее - и ни разу не задумался о том, что могу ее поцеловать. Могу взять ее за руку.
Мне ни разу не хотелось - вот даже так.

Любить людей, которые сделали вас теми, кто вы есть, - это уж чересчур.
Пусть благодарят, что вы их не убили.

@темы: тексты, Это мой мальчик!, Антон Лашден решает не умирать

---

М АВ

Я принес штуку, которая, конечно, безудержно нравится мне и не будет нравиться никому другому, ну и ладно.

В мае месяце я написал свое последнее письмо, преисполненное благодати и любви, и, две недели, пока оно шло, я развлекался тем, что листал большой альбом из Альбертины и думал. Дело в том, что в конце мая я очень устал и слишком сильно хотел не делать ничего, но для того, чтобы поддаться этому, нужно впоследствии не винить себя за бездействие, а я так не умею.
Поэтому я начал придумывать историю про Мадлен (вот она, котичка). Сначала я их записывал и планировал сделать из них еще одно письмо, но мой адресат перестал нуждаться в письменном выражении моего эмоционального кризиса, и я свернул эту деятельность.

Мадлен была худой и болезненной, и суть истории заключалась в том, что она была жалкой и никчемной девушкой, которую не за что было любить. Мадлен истерила, много рыдала, бессмысленно страдала (узнается образ, да?), и, тем не менее, мадлен любил Х. На планете был человек, который утешал Мадлен и любил ее - это давало мне своеобразную надежду. Мысль о том, что это все плод моего воображения, я старался не принимать во внимание.

Чуть позже мне понадобился источник переноса гнева и рефлексии, и я придумал Аделаиду.
Лиан - это мальчик отсюда.

"Мисс Аделаида Вульф" - это, конечно, "Мисс Дэлловэй" + Вирджиния Вульф и дальше по тексту это пьеса Олби "Я не боюсь Вирджинии Вульф".

Название: Мисс Аделаида Вульф
Автор: Entony Lashden
Бета: смайлинг серпент
Фэндом: ориджинал, Povetry_Poetry
Персонажи: ж/ж
Рейтинг: NC-17
Жанры: драма
Размер: мини
Предупреждения: Фолкнер-стайл
Саммари: скоро я помогу тебе, очень скоро

Последнее, что я помню о ней: она стоит по колено в розовых обрывках и, медленно вытягивая руку вверх, подбрасывает к потолку смятые лепестки пионов.
Она выглядит самой красивой девушкой на свете, и мое сердце, пропустив удар, сжимается от того, насколько она волшебна. Она не от мира сего: она не человек, нет, в ней нет ничего человеческого. Ее белоснежная кожа. Ее длинные золотистые волосы. Ее идеальное лицо. В тот момент в ней не было ни одного изъяна. В тот момент она была лучшим, что я видела за всю свою жизнь.
Она оборачивается ко мне – моя несравненная, моя поразительная, моя острая, ломкая, надрывная Аделаида оборачивается ко мне – замедленная съемка длится и длится, пока она с горечью прикусывает нижнюю губу, закрывает глаза и, опуская руки, выдавливает из себя судорогой:
- Я ненавижу тебя.

Моя дорогая Аделаида,
Моя милая, обожаемая, моя божественная, моя восхитительная Аделаида, череду кадров, снятых Тыквером, где я стою в трех шагах от тебя и смотрю, как ты уничтожаешь наше прошлое и наше будущее, этот затянувшийся слоу-моушн, в котором мы обе так самоотверженно увязаем, рвет в клочья мое неосторожное, безобразное, срывающееся на визг «Заткнись».
Аделаида, я должна была выслушать тебя, я должна была дать тебе шанс объясниться, я должна была позволить тебе сказать мне то, что ты хотела. Я ведь столько слушала тебя, моя любимая, – твоя собака, твоя работа, твоя семья, твое детство, столько всяческих бесполезных и ненужных вещей – что мне стоило выслушать твой главный монолог?.. Я ведь прекрасно знаю, как важно соблюдать последовательность реплик. Знаю, какой это сильный стилистический ход: ты складываешь руки на груди и, сплюнув «Я ненавижу тебя» под свои ноги, растираешь кончиком туфли по полу свое признание, - а я в это время истерически мечусь между двух стен, царапая обои и вымазывая слезами одежду. О, я знаю, что следовало дать тебе возможность полностью раскрыть свою героиню, позволить ей высвободить себя из оков роли и показать наконец то, чем она была на самом деле все это время.
Но.

Я не смогла заставить себя услышать, почему ты отказываешься любить меня. Я не нашла сил слушать твои причины отказаться от меня. Я не нашла сил стоять рядом с тобой и задаваться вопросами, как давно ты не любишь меня и как давно это твоя не-любовь переросла в такую патологическую ненависть, что ты плачешь от этого чувства третий раз в жизни и обнимаешь себя за живот рукой.
Зато я нашла в себе силы ударить тебя наотмашь, превращая наш спор в злобную ссору, где я топчу твои ладони и плюю тебе в лицо; я нашла в себе силы потянуть тебя за волосы, превращая нашу мелодраму в один из этих бессмысленных триллеров, полных насилия, которое ты терпеть не можешь; я смогла – гордись мной, моя драгоценная, - я смогла вывернуть тебе руку, усесться на твой живот и, хлеща тебя по щекам, обзывать тебя «грязной падалью». О Аделаида, я нашла в себе силы возненавидеть тебя в ответ.

Тебя, которую я боготворила, любила больше себя и своей жизни, больше гипотетических поездок в Англию и дальше – на континент – больше фотографий на старую пленку и запаха только что напечатанных книг. Тебя, с которой начиналось каждое мое утро и которой заканчивался каждый мой вечер. Тебя, которая наполняла все прочитанные мною стихи и рассказы, тебя, которая была моим единственным смыслом, моей единственной причиной жить.

И это было удивительное чувство, моя дорогая.
Когда я приставила к твоему лицу пистолет и выстрелила, Ада-Ада-Ада, я почувствовала то, что ты называешь «точкой между гневом и спокойствием». И я плакала, потому что мне так хотелось продолжать любить тебя, но я не могла.

Убивая тебя, Ада, я впервые почувствовала себя свободной.
*
Аделаида. Ада. Девушка-треск, девушка-звон, девушка-надрыв, девушка-невероятность. Отклонение от нормы, ошибка в расчетах, ломаная линия графа на тонкой бумаге.
Аделаида. Глоток виски и обожженное горло, три затяжки, обкусанные губы, черная записная книжка и тонкая прядь волос, заправленная за ухо.

Я влюбляюсь в нее с первой секунды: я вижу не весь ее силуэт, а только голову, чуть склоненную набок, носок туфли, отбивающий в воздухе ? и запястье.
Я влюбляюсь в ее запястье; эту хрупкую, тонкую часть ее руки, оплетенную узкой полоской часов. Я влюбляюсь в нежно-фиолетовую дымку сплетения вен чуть ниже кисти – где-то внутри нее, за несколько секунд до Большого взрыва, пульсирует Вселенная, и ее биение слышится в стуке сердца.

Первый раз, наш первый раз – я стою на другом конце площади, а она, протянув к официанту руку, заказывает себе кофе; лето льется на брусчатку вином из мать-и-мачехи, и свет, как золотые монеты, звонко стучит о камни. Это лето переливается через край и протекает желтым цветом на ее волосы.
Золотая. Драгоценная. От нее идет блеск – она светится на солнце, она и есть солнце.

Она была одной из девушек-девочек, с угловатым лицом, худенькими ножками, острыми лопатками и двумя темными пятнами под майкой на месте сосков. Паж: по-мальчишечьи тонкие губы, волосы, собранные в косичку, Лаки Страйк на столе. Она могла быть кем угодно: могла быть актрисой, которая приехала в этот город, не зная ни языка, ни правил принятия в театральный; могла быть вдовствующей графиней, могла быть балериной, могла быть хирургом на черном рынке – Ада могла быть кем угодно.

Шанель номер пять, дешевая куртка из денима поверх белого платьица на тонких бретельках и сигарета, зажатая между большим и указательным пальцем: я почти подбегаю к ней с другого конца площади и останавливаюсь в нескольких шагах, жадно наглатываясь горячего воздуха. Ада удивленно поправляет очки: костяшка пальца упирается в переносицу и чуть поднимает пластмассовую оправу; Ада стряхивает пепел: светло-сырые пылинки на черной поверхности пепельницы; Ада кивает мне и, прямо и просто, в удивлении от самой себя чуть округлив рот, говорит мне: «Меня зовут Аделаида. И ты мне нравишься».
И мне не оставалось ничего, кроме как остаться с ней, сесть на стул рядом и коснуться ее локтя. Мы поцеловались через пятнадцать минут: солнце бьет через навес и отпечатывается длинным мазком на ее лице, пока она тянется ко мне, закрыв глаза.

Ада любила старые трамваи, в которых нет кондуктора и турникетов, она любила доезжать до конечной, снимать туфли и идти по нагретому асфальту. Она любила слушать джаз, запрокидывать голову и подставлять рот под мелодию. Она любила кофе и запах сырого мяса, не просыпаться по понедельникам и спать сутки с воскресенья на вторник. Она не оставляла на чай, забирала чеки в магазинах, подкармливала бездомных котов, забывала код от кредитки, ходила одна в кино, одна в банк, одна ночью домой.
Она часто ходила по кофейням и барам, в одиночестве, в сопровождении блокнота и горького разочарования в жизни, она убегала из дома, где ее никто не ждал.

Это одна из привилегий большого города: спрятаться в кофейне, затеряться среди ламинированных страниц, напудрить нос сигаретным пеплом, оставшимся на столике со вчерашнего вечера. Можно уйти в подполье, скрыться в книжных магазинах, лотках с пластинками и дисками, коробках с дурацкими футболками и стендах с дешевой косметикой.
В большом городе можно спрятаться от самого себя, от своей тоски, от своего неумения быть одному, от своих приступов паники («Я умру ночью, и птицы с утра склюют мое лицо»), от звонков родителей («Нет, я еще не вышла замуж – мой поезд, прости, надо бежать»), от людей, которых больше не хочешь знать. Главное – заворачивать в самые узкие переулки, выбирать самые темные дороги, и тогда можно будет не помнить того, что называется твоей жизнью.

Мы пошли в кино в тот же день – какой-то черно-белый фильм, настороженное лицо Ады в тенях, всполохи на экране, и ладонь, сжимающая мою ладонь. Ада дотрагивалась носом до моей шеи и вела от ключицы к подбородку, она целовала меня, а я впивалась ногтями в ее руки и боялась отпустить, потому что мне казалось: вот-вот – и она уйдет, попросит забыть все, что сделала, попросит никогда больше о ней не думать.
Но Ада целовала меня под ухо, целовала меня в щеку, накрыла ладонью мои глаза и, пока кто-то признавался в любви за три ряда от нас, поцеловала меня. У нее были сухие губы, и мне было почти больно, но я слишком хотела влюбиться в нее, поэтому открыла рот и позволила ей коснуться языком моего языка. Аделаида отстранилась: ее лицо было холодным и жестким, словно она хотела простить меня, но никак не находила мне оправдания, и разрывалась между желанием наказать и утешить.
Она сказала: «Ладно», - и положила руку на мое колено. Она сказала: «Только ты потом об этом пожалеешь», - и подняла ладонь выше, закрывая ширинку моих джинсов.
Были только ее черные глаза, ее неровный голос, ее хриплое «Это ненадолго» и сотня липких, влажных поцелуев, которые я искала в темноте.

Если в квартире Ады нашлось место для громадного комода эпохи первой революции, то найдется место и для моего собрания Капоте, моих дисков Мадонны и черных пальто.
Если в ее сердце нашлось место для бездарных певиц, поющих о том, что надежда где-то рядом, найдется место и для меня.
В ее жизни, так мне казалось, было место, которое я могла заполнить. Место, в котором я могла поселиться. Жизнь Ады была ледяной пустыней, пустошью, тюрьмой для исправительных работ, и потому так было так немноголюдно, только мне в голову не приходило спросить, почему я шатаюсь по этому нетронутому другими людьми пейзажу в одиночестве. Мне казалось, что это результат большого доверия ко мне.

Аделаида работала на горячей линии помощи самоубийцам (три-четыре-восем-ноль, выходной – четверг); комната десять на десять, стол, две уставшие девушки и кисло-сладкий запах из китайского ресторана на первом этаже, в который она иногда заходила после работы.
Нет, Ада не спасла ни одной жизни; я сидела перед ее столом, и она, прикуривая, слушала сдавленный плач из трубки: «Я не хочу жить, пожалуйста, сделайте что-нибудь, мне так страшно и одиноко» - но Ада, скривив губы, произнесла: «Если ты не хочешь жить – покончи с собой».
В тот вечер я боялась обнять ее: было ощущение, что и мне она скажет: «Покончи с собой. Покончи». И я послушаюсь.

Ада шла на два шага впереди (прямая спина и шарф в три слоя) и медленно цедила каждое слово. Аделаида ненавидела людей, которым не хватало сил справляться со своими проблемами самостоятельно – любым способом. Ада презирала тех, кто звонил ей, и, пускай она оставалась на этой работе не первый год, она презирала и свою работу. Она говорила: необходимо абстрагироваться, не слушать ни хрипов, ни плача, ни крика – нужно обрести точку между гневом и спокойствием, нужно сделать колоссальный внутренний труд, чтобы не пойти на поводу у желания утешить, а сказать правду. «Твоя боль – ничто, по сравнению с болью других людей». Твои проблемы мелочны. Ты не прикладываешь достаточно усилий. Ты не стараешься.
Трагедии других людей становились для Ады все менее значимыми. Настоящее горе в ее жизни – выйти с работы, вернуться в свой пригород и понять, что ты забыла пачку сигарет, а супермаркет будет закрыт до утра.
Трагедия – лежать в постели и считать трещины на потолке, считать стоны соседей, считать скрипы половиц в коридоре, считать в уме бюджет на месяц, считать количество выпитых баночек колы, считать-считать-считать и надеяться, что эти цифры станут основательно базой твоего существования, что ты закроешь глаза – и это сорок один, сорок два, сорок три, сорок четыре удержит тебя.
И ты не умрешь во сне.
Ты никогда не умрешь.

Аделаида боялась старости, боялась, что у нее не будет возможности отказаться от своего тела; по утрам она разглядывала себя в зеркале, пристально, как будто проходила проверку на годность. Ада боялась не смерти – она проповедовала смерть по телефону за 40 долларов в день – ее пугала возможность угасания, потери способности связно мыслить. Ей нравилось отдирать от себя тонкие пластинки отшелушившейся кожи, как будто она змея, и складывать их перед собой на лист белой бумаги: так Ада встречалась лицом к лицу с фактом, что постепенно она умирает; что процесс медленного разложения начался с той самой секунды, как она сделала свой первый вдох.

А я знала, что умру и умру скоро, и поэтому ночью я пыталась сжать ладонь Ады и просунуть ее под майку, чтобы быть уверенной: кто-то слушает мое сердце; если оно остановится – Аделаида вызовет скорую. Но чем больше ночей мы проводили рядом, чем чаще ее рука двигалась вниз, а пальцы надавливали на мою грудь и обводили сосок, тем понятнее мне становилась: Ада не позовет на помощь, когда я начну умирать.
Она снимала с меня майку, стягивала белье, и я толкала ее в плечи: Ада падала на подушку и щурилась, глядя на то, как я льну к ее телу, как я стараюсь ее вылизать, как меня трясло от ее близости.
Она крепко сжимала коленями мою руку, оставляя в себе ладонь до тех пор, пока не заканчивался последний спазм, и прогибалась в спине, с каким-то отчаяньем сводя ноги и проталкивая мои пальцы глубже. Она смотрела на меня: выгнувшись дугой на подушке, она смотрела на меня, приоткрыв рот, и блаженно улыбалась, когда я надавливала большим пальцем на клитор, заставляя ее зажмуриться и отпустить себя. Она стонала, уткнувшись носом в сгиб локтя, и ее грудь быстро поднималась от каждого вдоха.
Она была потной; от нее пахло жимолостью и жасмином; я обнимала ее за талию и прижималась губами к ее липкой шее, слизывая капельки пота.

Мне было страшно: она целовала меня, она ложилась между моих ног, она разрешала спать на ее животе, она делала мне завтрак, она покупала мне книги, она проводила пальцами от затылка вниз по спине и упиралась лбом между моих лопаток, обнимая за талию. Я говорила: «Ты любишь меня», - и даже не утруждала себя вопросительной интонацией. А она тихо, чуть закусывая губу, как будто не хотела мне признаваться, отвечала: «Да». И мы обе знали, что как только она скажет «Нет», игра закончится.
Но она никогда не произносила «Нет».
Никогда.

Моя смерть началась в ноябре. Мы стояли в торговом центре, и вокруг нас было много зеркал, было много людей, похожих на нас самих, и она дала мне руку (я могла держаться за нее всю дорогу от дома). Мы застряли в одном из небольших магазинов с чаем – перед нами пять человек и за нами еще семь – Ада читает что-то на экране телефона, а я топчусь на месте.
Я поднимаюсь на носки, я опускаюсь на пятки, я делаю выдох и делаю вдох, и мне кажется, что еще чуть-чуть – и я разрыдаюсь. Достать свою руку из ее руки, уйти от этой женщины, которая ненавидит меня и по ночам кусает меня за плечо, когда я пытаюсь обнять ее.
Уехать из города, из страны, с ногами забраться на сиденье автобуса, который уезжает в не известное мне будущее, и не останавливаться, не оглядываться, не слушать бормотание в трубку и слез у таксофонов.
Уехать, убежать, уйти.
Исчезнуть любым способом.

Перестать существовать – такой выход я тогда видела. Покончить с собой. Прекратить издеваться над этим телом. Никогда не возвращаться в эту одежду. Больше не запираться в ванной, больше не плакать по ночам, больше не уезжать на конечную станцию и надеяться, что кто-нибудь убьет тебя. У меня не было конкретной причины – просто жизнь прекратила быть выносимым бременем.
И я надеялась, что Ада спасет меня. Я надеялась, тогда, заплакав, утираясь рукавом пальто, я надеялась, что она обнимет меня, она скажет, что все будет хорошо, но она недовольно поморщилась и отвернулась от меня, делая вид, что ничего не замечает.

И я знала, что в Африке умирают от голода, в Индонезии – от незащищенного секса, люди гибнут от рака, СПИДа, диабета, инфарктов, тромбов в сосудах, а моя депрессия не способна убить; она может разве что объесть мое лицо и изуродовать мои руки. Только мне сочувствие было нужнее, чем всем мертвецам, которых хоронила Аделаида. Для меня еще можно было что-то сделать.
Я бы хотела написать Аде письмо с того света: «Ты не помогла мне».
Но я жива. А она – нет.
Поэтому единственные открытки, которые я получаю, надписаны: «Я не хотела тебе помогать».

Я отворачивалась от нее ночью; накрывалась одеялом с головой и плакала внутри душного кокона. Я надеялась, что смогу превратиться в красивую бабочку: стряхнуть слипшуюся ткань куколки и стать новым человеком, но с утра я просыпалась иностранкой.
- Будешь завтракать? – спрашивала меня Ада и хмурилась, когда я зажимала между зубов ткань одеяла и мотала головой. Она говорила на незнакомом, непонятном языке, в котором я старалась угадать сочувствие и поддержку.
Она садилась с ноутбуком рядом со мной – так проходило отпевание моего тела, и, пока я беззвучно плакала, Ада закрывала ладонью мое лицо; было темно и прохладно, я слушала треск клавиатуры под ее пальцами, я слышала ее дыхание, я забиралась рукой под одеяло и медленно просовывала пальцы между бедер, приподнимаясь над кроватью.

Я говорила: «Ты любишь меня»; я говорила: «Ты любишь меня» - и сама старалась в это поверить. Ведь это правда, Ада?..
Это правда, Ада?..
Это правда, Ада?..
Правда – это ад.

Она принесла его в декабре, спрятала в ящик; я лежала на кровати – вот уже две недели и надеялась, что сгнию раньше, чем Аделаида заметит мое умирание. Она ходила на работу и приносила за собой шлейф из раздраженных «Ну так убей себя», «Покончи с собой», «Ты никому не нужен» - я пряталась от нее под столом. В шкафу. В корзине для грязного белья. Я пряталась от нее внутри своей грудной клетки, внутри своей головы, я искала место без нее.
Я боялась ее. Я боялась Аду, Аделаиду Вульф; она была цепью, скользкой веревкой, переломом ноги при попытке бегства, она была. И ее не было рядом со мной, когда я нуждалась в ней.

В марте вены набухли; тугие бутоны в сгибах локтя, красные цветки на руках – Ада никогда не любила садоводство, поэтому мне самой пришлось вырастить пионы себе на могилу. Я лежала в воде; она зашла в комнату, рассмеялась и закрыла за собой дверь.
Я умирала, но ей было смешно.

Я встала – раненная и мокрая – я шла по ковру, и за мной верной собакой тянулся след. Я стала посреди комнаты, Ада сидела напротив, сжав пистолет между колен. Она плакала, плакала, плакала – и протянула мне его. Она сказала: «Убей меня. Чего ты еще хочешь? Разве мало того, что я для тебя делаю? Разве мало того, что я терплю всю твою боль? Если тебе недостаточно – я ничего больше не могу сделать».
Достаточно – говорила она, а по моим ладоням текла кровь.
Достаточно.

А я умирала от боли последние три месяца и старалась тише рыдать по ночам, чтобы ее не будить, я старалась вставать по утрам и ложиться ночью, чтобы случайно не умереть в промежутке. Я старалась жить для нее, той, которая целовала меня в щеку, как будто в последний раз.
Мы прощались с тобой, Ада, каждый день, каждый час, каждую минуту. Мы никогда не были вместе, никогда не были рядом – мы были только затянувшимся прощанием, финалом, у которого не было начала, а ты спрашивала, достаточно ли мне.

Нет.
Нет.
И мое «нет» закончило игру, понимаете, доктор?
Я приставила пистолет сюда, прямо сюда, к виску, под волосы, я смотрела на нее, и она говорила: «Я ненавижу тебя».

И знаете, доктор, когда я выстрелила, это была та самая точка между гневом и спокойствием.
Это была секунда, когда я не боялась Аделаиды Вульф.
Это было мгновение без тебя, Ада, без тебя, без тебя, теперь уже без тебя.

Лиан смотрит на нее, сжавшуюся в углу кресла, и протягивает ей бумагу:
- Мадлен, ты можешь написать Аделаиде письмо.

Она испуганно берет листок. Она принесет его в палату, она положит его к другим листкам и ночью она напишет: «Скоро я помогу тебе».

Скоро я снова буду с тобой.

@темы: тексты, fiction

---

возьми меня за руку
пойдем к заливу
и будем танцевать до заката
будем танцевать до рассвета
будем танцевать до утра

пока не закончусь я

@темы: тексты

---

мы завоюем и этот
имперский город
штурмом возьмем опустевший дворец

бойни не будет
не будет крови
наша республика не требует жертв

три дня без правительства
и без царя в голове

три дня
пока
ты
принадлежишь
мне

@темы: тексты, Фелиция Бауэр выела мои вены

---

книжкопост

«Любовь, - говорит мне А., - это когда тебе хочется просыпаться». Она сводит ладони в треугольник и смотрит через эту камеру обскура на пару впереди нас. «Любовь, - А. продолжает удивлять меня своей способностью произносить банальности и не краснеть, - это когда ты слышишь вашу песню – и забываешь вдохнуть».
А. становится на бордюр и чуть приседает на корточках, пытаясь выбрать нужный ракурс для своих ладоней, запоминающих то, как в пяти шагах от нас парень обнимает девушку и целует ее в висок. Я же стараюсь сделать вид, что мы абсолютно не знакомы; вдруг кто-нибудь из прохожих понял, что у меня есть какие-то сомнительные связи с людьми, которые считают, будто любовь – это три завядшие розы, совместный поход в кино, один смазанный поцелуй перед подъездом и двадцать смсок, написанных от безысходности и нежелания смотреть в шестой раз «Секс в большом городе»? Мне нужно спасти свою репутацию, поэтому я закуриваю и стараюсь отыскать в сумке черную дыру, которая проглотит мое смущение и нежелание обсуждать любовь с А.

Иногда мне кажется, что, когда я начинаю говорить о любви, вместо моего голоса раздается хохот какого-нибудь писателя, задорно и зажигательно рассказывающего о том, что любовь портит нервы, любовь портит кожу, любовь портит зубы, желудок – и вообще, любовь портит жизнь. Часто эти суждения принимают за мои собственные фундаментальные разработки в теории любви, хотя мое представление о ней носит чисто наблюдательский характер. Порой я даже думаю, что вместо чтения книжек стоило чаще выходить на улицу, потому что в книгах любовь всегда неестественно красива, фатальная и болезненно прекрасна, и, значит, достойна того, чтобы ее испытывать. И это все книги – книги привили меня такое безобразное отношение к жизни: только максимальная драма, только максимальный саспенс. Лучше бы Фицджеральд рассказал о том, как правильно выбрать с утра одежду, а не о том, насколько прекрасно любить и не быть любимым в ответ.

Фицджеральд вообще сейчас у всех на слуху: теперь каждая блондинка – Дейзи Бьюкенен, а любой парень, который может купить абонемент во Дворец водного спорта и падать там с бортиков – Гэтсби, а ведь Фицджеральд не закончился «Великим Гэтсби». Поэтому список книг о странной любви, которая начинается с одного взгляда, а заканчивается чуть ли не смертью обоих героев, их семей, соседки с этажа выше и ее кошки, я начну с

1. Фрэнсис Скотт Фицджеральд, «Ночь нежна»
Мэри говорит: «Мне когда-то казалось: все, что случается до восемнадцати лет, - это пустяки». А я говорю: все, что читается про любовь до «Ночь нежна» - это чушь. Ни единого правдивого слова. Ни одного достойного эпитета. Ни тебе цепляющих реплик, ни сюжета, ни драмы, ни неожиданных поворотов.
«Ночь нежна» - это история, рассказанная глуповатой девушкой по имени Розмэри (имена для колли или пуделей не приносят мира). Понимаете, Розмэри недавно стала голливудской звездой и ей пророчат еще больше славы, но – лето. У Розмэри золотистые волосы и непреодолимая тяга к плаванию, и, чтобы как-то провести лето на море, она влюбляется в мужчину. Одного из тех удивительных мужчин, у которых есть дома на Ривьере и худые, пьяные жены, влетающие на автострадах в другие машины. Одного из тех мужчин, которые начинают в двадцать блестящими юношами с правильными чертами лица и запахом успеха, а заканчивают в сточной канаве, обнимая бутылку и проститутку.
Этого парня, в которого влюбляется Розмэри, зовут Дик (англ. Dick, что как бы намекает о его личных качествах), и у Дика, помимо пристрастия к алкоголю и молоденьким болтливым девочкам, есть длинная история того, как он оказался тогда на Ривьере. И почему его восхитительная стройная красавица-жена прожигает его взглядом.
Слишком много вопросов, и всего четыреста страниц. Многие потом сами пытаются дописать еще пару глав.

2. Владимир Набоков, «Король, дама, валет»
Я бы сказал, что лето – культовый сезон для того, чтобы случайно кого-нибудь совратить, а потом скоропостижно скончаться и не платить по кредиту, а Владимир Набоков бы меня поддержал. «Король, дама, валет» повествует о классическом любовном треугольнике, одна сторона из которых одряхлевший муж с пивным пузом, вторая – симпатичная жена с маниакальным желанием совратить юношу и, собственно, юноша, больше похожий на испуганную лань в свете фар. Иногда он произносит разные вдохновенные реплики, вроде «любовь была его достижением. Любовь была дипломом, которым он мог гордиться», иногда по ходу книги он раздевается. Иногда целует жену своего дяди. Иногда гребет на лодке.
Многосторонний парень, втянутый в подозрительную интригу.

3. Милорад Павич, «Внутренняя сторона ветра»
Милорад Павич очень, очень своеобразный мужчина, пишущий соответственные книги. «Внутренняя сторона ветра» - это компромисс Павича с реальностью, который может быть доступен читателю без степени бакалавра в области литературы и искусства. Рецепт «Внутренней стороны ветра» следующий: одна девушка, один парень, отличный миф и новаторское построение рассказа.
Лично я очень долго время искренне симпатизировал молодому человеку из книги, даже думал, что у нас возможно совместное будущее, а потом как-то зашел на сайт Павича и прочел альтернативную концовку книги. Так вот, никогда так не поступайте. Блаженны нищие духом и те, кто не читает альтернативных концовок – вот мое кредо.

4. Рю Мураками, «Киоко»
Я чувствую боль ваших лицевых мышц при фамилии «Мураками», но присмотритесь – это не тот Мураками. Рю Мураками представитель новой волны японской прозы, которые тяготеют к графическому описанию всего на свете, включая секс, и к насилию в тексте. А «Киоко» - история любви, и если читать из Мураками что-то еще, это собьет с толку.
Киоко – девочка, которая про себя говорит: «Колючая проволока и балетные туфли — вот символы всей моей жизни», - и она любит человека, который скоро умрет. Киоко нравится танцевать на пляже и воображать, что она счастлива. Очень трогательно – в рамках, конечно, трогательности, которую может позволить себе человек, пишущий о супе из человеческих ушей.

5. Йен Макьюэн, «Невыносимая любовь»
Книжка, которая, переворачивая мое отношение к любви, заодно перевернула мое отношение к Макьюэну. Йен не умеет писать о любви так, чтобы в итоге получалась хорошая, здоровая любовь: у него любовь – ребенок-паралитик, погибающий на задворках гестапо от гепатита, поэтому, когда я неожиданно для себя прочел эту книгу, я постарался перепроверить автора.
«Кто-то сказал "я", и продолжать говорить "мы" не имело смысла», - так пишет этот бесчеловечный мужчина, который в других своих книжках насилует детей и не стесняется вставлять подробные сцены секса с неожиданными участниками. «Невыносимая любовь» еще один любовный треугольник, который разваливается странице на пятидесятой книги, потому что оказывается, что никто друг друга не любит, а то, что они называют любовью, - какое-то больное чувство, с которым очень трудно бороться.
В экранизации снимался Дэниел Крейг, между прочим. Это что-то да значит.

Удачи с чтением и успехов в любовных делах.
Надеюсь, вам повезет больше, чем Алигьери.
Кому угодно может повезти больше, чем ему.

@темы: книги, тексты, Я завещаю это своим детям, Прими свои наркотики и ляг спать, Антон Лашден решает не умирать

---

до скорого, -
не говорю
слава богу
отмучились
и не увидимся больше

твои руки не те,
которые греют,
а те, которые душат

поцелуи твои на укусы похожи
и объятье капканом сжимается
на плече

не любовь, но взаимное
истязание

я бы любил тебя
но больше не знаю,
зачем

терпеть боль

хх

go away

@темы: тексты

---

Да, сегодня я проснулся с утра, потому что было жарко, и вот я открыл глаза и подумал, блядь, как я по тебе скучаю.

И вся история.
Хотелось бы продолжить, хотелось бы какого-нибудь сюжета или саспенса, но я закусил щеку, лег на бок, просунул руки между коленями и еще раз, очень тихо вслух повторил: "Я скучаю по тебе".

Такая грандиозная метафора большей части моей жизни, правда.

---

хх


СОБАКЕ -
СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ!

заползу
в конуру
из тела
вырву

кость

если хочешь
меня
бросить -

вытерплю

живодеру сдай
ошейник сожги
выкинь цепь

руки помой
проветри дом
проверь
не осталось ли
моих
вещей

спи спокойно
по ночам вой
мой
не слушай

так кричат
когда прощаются
с будущим

@темы: тексты, Подними индекс самоубийств своим вкладом, Как насчет щепоточки страданий, Фелиция Бауэр выела мои вены

---

Скачать бесплатно Radiohead - 2 + 2 = 5 (The Lukewarm.) на Muzebra.com.

It's the devil's way now
There is no way out
You can scream and you can shout
It is too late now

@темы: Съешь мою печень, забери мое сердце