I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
"Когда мы влюблены, мы выглядим нелепо". Что же, пускай так, но я не чувствую ничего, откуда тогда это нарастающее впечатление абсурдности?
В комнате пахнет стиральным порошком; я как будто превращаюсь в обезумевшую прачку Золя, которая драит и штопает чужую одежду днем и зашивает саму себя по ночам, я как будто бы каждое утро просыпаюсь в чистилище и с чувством невыполненного долга окунаюсь в очередную порцию неудач и претерпеваний. Эмиль, когда эта книга кончится? у меня нет сил стараться, я плохо прописанный герой без будущего, который должен умереть под повозкой, пожалуйста, пусть этот автор осознает свое бессилие.
Ночью я листаю философский словарь и от культа богини матери до постмодернизма, от шаманства до идеализма, от Диогена до Дерриды - ни одного ответа на интересующие меня вопросы. Мне с каждым днем все больше любопытно, как долго можно протянуть, осознавая полную бессмысленность своей жизни, щепетильно проверяя, стало ли меньше причин жить и как-то злорадно радоваться, обнаруживая, что радостей стало на одну меньше, обнаруживая, что счастье ушло в минус, обнаруживая, что все течет и все изменяется только в худшую сторону.
В соседнем подъезде живет мальчик в красивом пальто, который в пять утра выгуливает подслеповатую таксу, и, пока я, поджав ноги, смотрю, как такса, надрываясь, прыгает в сугробах, он успевает выкурить две сигареты. Мне начинает казаться, что на этом этапе снова надо начать курить, чтобы ставить пепельницу на живот и, устало приподнявшись на локте, с вызовом смотреть в стену, выпускать дым. Без зеркала я не помню, как выгляжу. Без паспорта я не помню, как меня зовут.
Ночь длится и длится, словно змея, прикусившая собственный хвост и от злости и страха выпускающая яд в самое себя. Я единственный источник собственной боли, я единственный, кто эту боль испытывает - солипсизм в его кристальной чистоте. В специальной теории вероятности мне нравится представление о том, что у света одинаковая скорость: одновременно это грустно и радостно знать, что свет рано или поздно достигнет тебя, просто тебе не повезло быть на Нептуне. Стоило выбраться ближе к солнцу. Стоило уехать на море, стоило упаковать вещи на неделю раньше - я по-прежнему здесь, у меня по-прежнему кровоточит палец, я все так же перебираю во рту названия "Прага, Хельсинки, Осло, Лидс, Ливерпул, - и дальше быстрее: Манчестер, Брайтон, Париж, середина нигде, середина никого, ничто на всех сторонах света".
В семь тридцать утра снег забирается в сапоги и мочит носки, и я не чувствую стоп, и мне жжет губы и щеки, и я останавливаюсь на середине дороге, и надо мной скрипят сосны, и собака рядом покусывает лапу, и вдалеке мерцают огни высоток. Когда я запрокидываю голову, я не вижу звезд, и меня больше не изумляет моральный закон внутри себя, меня изумляет космическая, предельная пустота, отчаяние размером со вселенную, которое пульсирует внутри меня. Tantrum - это когда ты срываешься и кричишь от злости, despondency - это когда ты плачешь от неспособности испытывать tantrum.
Брайан Молко советует мне быть нечистым и выпустить на волю свою тоску, потому что у него перехватывает дыхание каждый раз, когда я теряю контроль. Однако Брайан вот уже десять лет как не придерживается этой точки зрения. Брайан Молко, вместе с которым мы "хотели действовать, но мчались под откос и падали-падали-падали. Нет, ты никогда не увидишь меня одиноким" - этот Брайан Молко заперт в 1994 году, за два месяца до того, как я появлюсь на свет.
Тоска была в этом мире и до меня, и в это трудно поверить.
В это так трудно поверить, когда каждый мой день начинается с изобретения печали, боли и чувства бесполезности.
В комнате пахнет стиральным порошком; я как будто превращаюсь в обезумевшую прачку Золя, которая драит и штопает чужую одежду днем и зашивает саму себя по ночам, я как будто бы каждое утро просыпаюсь в чистилище и с чувством невыполненного долга окунаюсь в очередную порцию неудач и претерпеваний. Эмиль, когда эта книга кончится? у меня нет сил стараться, я плохо прописанный герой без будущего, который должен умереть под повозкой, пожалуйста, пусть этот автор осознает свое бессилие.
Ночью я листаю философский словарь и от культа богини матери до постмодернизма, от шаманства до идеализма, от Диогена до Дерриды - ни одного ответа на интересующие меня вопросы. Мне с каждым днем все больше любопытно, как долго можно протянуть, осознавая полную бессмысленность своей жизни, щепетильно проверяя, стало ли меньше причин жить и как-то злорадно радоваться, обнаруживая, что радостей стало на одну меньше, обнаруживая, что счастье ушло в минус, обнаруживая, что все течет и все изменяется только в худшую сторону.
В соседнем подъезде живет мальчик в красивом пальто, который в пять утра выгуливает подслеповатую таксу, и, пока я, поджав ноги, смотрю, как такса, надрываясь, прыгает в сугробах, он успевает выкурить две сигареты. Мне начинает казаться, что на этом этапе снова надо начать курить, чтобы ставить пепельницу на живот и, устало приподнявшись на локте, с вызовом смотреть в стену, выпускать дым. Без зеркала я не помню, как выгляжу. Без паспорта я не помню, как меня зовут.
Ночь длится и длится, словно змея, прикусившая собственный хвост и от злости и страха выпускающая яд в самое себя. Я единственный источник собственной боли, я единственный, кто эту боль испытывает - солипсизм в его кристальной чистоте. В специальной теории вероятности мне нравится представление о том, что у света одинаковая скорость: одновременно это грустно и радостно знать, что свет рано или поздно достигнет тебя, просто тебе не повезло быть на Нептуне. Стоило выбраться ближе к солнцу. Стоило уехать на море, стоило упаковать вещи на неделю раньше - я по-прежнему здесь, у меня по-прежнему кровоточит палец, я все так же перебираю во рту названия "Прага, Хельсинки, Осло, Лидс, Ливерпул, - и дальше быстрее: Манчестер, Брайтон, Париж, середина нигде, середина никого, ничто на всех сторонах света".
В семь тридцать утра снег забирается в сапоги и мочит носки, и я не чувствую стоп, и мне жжет губы и щеки, и я останавливаюсь на середине дороге, и надо мной скрипят сосны, и собака рядом покусывает лапу, и вдалеке мерцают огни высоток. Когда я запрокидываю голову, я не вижу звезд, и меня больше не изумляет моральный закон внутри себя, меня изумляет космическая, предельная пустота, отчаяние размером со вселенную, которое пульсирует внутри меня. Tantrum - это когда ты срываешься и кричишь от злости, despondency - это когда ты плачешь от неспособности испытывать tantrum.
Брайан Молко советует мне быть нечистым и выпустить на волю свою тоску, потому что у него перехватывает дыхание каждый раз, когда я теряю контроль. Однако Брайан вот уже десять лет как не придерживается этой точки зрения. Брайан Молко, вместе с которым мы "хотели действовать, но мчались под откос и падали-падали-падали. Нет, ты никогда не увидишь меня одиноким" - этот Брайан Молко заперт в 1994 году, за два месяца до того, как я появлюсь на свет.
Тоска была в этом мире и до меня, и в это трудно поверить.
В это так трудно поверить, когда каждый мой день начинается с изобретения печали, боли и чувства бесполезности.
If I could tear you from the ceiling
I know the best have tried
I'd fill your every breath with meaning
And find the place we both could hide
Don’t go and leave me
And please don’t drive me blind
I know you're broken
I know you're broken
I know you're broken
I know you're broken
I know the best have tried
I'd fill your every breath with meaning
And find the place we both could hide
Don’t go and leave me
And please don’t drive me blind
I know you're broken
I know you're broken
I know you're broken
I know you're broken