кофе бери и не ной

Я просыпаюсь в половине седьмого со стойким чувством, что мой мир медленно рушится, и какой-то псих, стоя на краю этой горящей империи, орет: "Нерон, иди домой! суп остынет!"
У меня нет четкой причины для паники, но только слабакам нужны причины: я натягиваю свитер, чищу зубы, пью чай и смотрю эпизод абсолютно конченного ситкома под ритмичное "Все плохо, все плохо, все очень и очень и очень плохо".

С этим вдохновляющим напутствием я выхожу из дома, прихожу в университет, просиживаю там три пары и слушаю, как невротик в моей голове ходит из угла в угол и стонет "Все слишком скверно, пожалуйста, давай примем что-нибудь, давай выпьем что-нибудь".
Я говорю себе, что я буду хорошим мальчиком. Я очень глубоко дышу, старательно избегаю в плеере песен со словами "я", "ты", "расставанья и потери я не верю я не верю".

Мне больно думать, больно слышать, больно ходить, я хочу лечь и умереть, потому что к такой хуйне меня не готовили.
Меня готовили к тому, чтобы страдать. Экспы за предвкушение и ожидание у меня нет.
К четырем часам я, отчаявшись, что в этой катастрофической ситуации, где я сражаюсь на два фронта: с самим собой и со своей паникой, - ты вдруг пришлешь мне французскую армию "нормандия", выхожу попить кофе и почитать книжечку, надеясь, что в месте, где о тебе упоминаний нет, я смогу как-то расслабиться.

После пятой сигареты человек в моей голове натягивает плед и вдруг говорит: "Ладно. Ладно. Ладно, хорошо".
"Что хорошо?" - мне лень выслушивать его обидки и его нытье, поэтому я вожу ручкой в блокноте.
"Все будет хорошо", - произносит этот странный парень и подтягивает к себе коленочки. "Все будет хорошо. Я думаю, мы должны расслабиться. Мы заслужили того, чтобы все было в порядке".

Во рту пропадает горечь.
Я рассматриваю горшок с зеленой-зеленой травой и чувствую, как мои губы складываются в немое "Все будет хорошо. Расслабься. Все будет хорошо".
И - действительно - меня отпускает.

хх

расстояние от тебя до меня
три сигареты
две песни дилана
рваное "черт"
при поцелуе обуви с лужами

от тебя до меня
два шага
два прикосновения
непрочитанный стих есенина
ланч утром в четверг
счастливый билет
на трамвай
выход не на той остановке

от тебя до меня
не больше слова
не больше звука

между мной и тобой
больше препятствий

нет

@темы: тексты, Лашден, стыдоба-то какая, Вальмонт, ваши письма не волнуют мою матку, Это мой мальчик!, Как насчет щепоточки страданий

---

В эту самую минуту, - продолжал он, - во всех концах света происходят самые ужасающие вещи. Людей пытают, рубят, потрошат, калечат, их мертвые тела разлагаются, а глаза гниют. Вопли ужаса и боли уносятся в воздух со скоростью тысяча сто футов в секунду. Через три секунды они становятся совершенно неслышными. Все это огорчительные факты.

Но из-за этого наслаждаемся ли мы жизнью хоть чуточку меньше?
Совершенно определенно - нет.

Мы испытываем сочувствие, несомненно, мы представляем в своем воображении страдания народов и отдельных личностей, мы сожалеем об этом. Но, в конце концов, что такое сочувствие? Оно стоит очень мало: наше воображение никогда не заходит слишком далеко. И, пожалуй, это не так и плохо, ибо если у кого-то достаточно фантазии, чтобы ощутить страдания других, как свои собственные, то у такого человека не будет ни минуты счастья.
(..)

В страданиях человек всегда одинок - печальный факт для тех, кто страдание, но он делает возможным для всего остального человечества наслаждение жизнью.

(Хаксли, "Желтый Кром")

@темы: книги

---

Нотка бессмысленных страданий

Сегодня, вместо того, чтобы учить статистику народонаселения, я пересматривал фильм с Гослингом.
Браво мне.

Опускайтесь на дно вместе со мной.
Опускайтесь вместо меня.

+5 ужасающе правдивых штук

Скачать бесплатно Daughter - Youth на Muzebra.com.

And if you're still bleeding, you're the lucky ones.
'Cause most of our feelings, they are dead and they are gone.
We're setting fire to our insides for fun.
Collecting pictures from the flood that wrecked our home,
It was a flood that wrecked this...
... and you caused it...

@темы: кино, Подними индекс самоубийств своим вкладом, Плачь плачь макэвой макэвой

---

Я экзистенциальный Порше: от нуля до "Without you I'm nothing" за 25 минут.

@темы: Лашден, стыдоба-то какая, Подними индекс самоубийств своим вкладом, Вальмонт, ваши письма не волнуют мою матку, Это мой мальчик!

---

Охуительная девочка, пишущая стихи про Есенина и Дункан, с волосами, выкрашенными в зеленый, и любовью к русским концептуалистам.

Я даже не удивлен, что она из лицея.
Совместное прошлое, "у меня были рыжие волосы до лопаток и крикливая подруга", "ахахахха, чай разливался по полу, и кто-то кричал: Позвоните Маяковского! Скорее!".

хх

ты веришь в Иисуса,
а я — в стихи мариенгофа
и в свои музыкальные вкусы.
на моей голгофе
никого не распяли.

на ней был повешен Есенин Серёжа.

И.Б.

@темы: тексты, Лашден, стыдоба-то какая, до того, как стало мейнстримом, Лили, Это мой мальчик!

---

@темы: Я завещаю это своим детям, Это мой мальчик!

---

Это то, чего хотят все люди, - чтобы твои страдания кто-нибудь понял и придал им хоть малейший смысл.

(Монк, "Тайная жизнь пчел")

@темы: книги

---

THIIIIIIIIIIIIIIIIIIIIIS BOY IS A BOTTOOOOOM
BOTTOOOOM

19.03.2013 в 22:39

Пишет  robot unicorn:

я не помню выкладывал я это или нет. в любом случае, стоит выложить еще раз. эта песня звучит в моей голове столь часто, ведь я работаю среди мужчин.

lyrics

He's just a boy but he's a bottom
Make him try to top, he'll cry
Never even said he's bi
It says "he's vers" up on his Grindr (ah-ooh)
"Versatile", yeah, OK (ah-ah-ooh)
Girl, you know you super gay

Ohhhhh
Ass up and pull those pants down
(I heard that one time that he had a gown)
Whoaaaahhhh
His hole is medium rare (pink)
And you won't find a hair (stink)

This boy is a bottom (bottom, bottom)
This boy is a bottom
A gutbucket bottom
He's a ratchet-ass bottom

He got Fleet enemas for days
60 minutes in the gym
45 of that is showering
"He's a jock"
Least he wears one on a date (ah-ooh)
Asspussy, sweet and clean (ah-ah-ooh)
A total top's total dream

Ohhhh
That hole ain't been tight for years
Slopabottomus queer
Whoaaahhhhh
Rectal prolapse be damned (it's cool, it's cool, it's cool)
Shove it up in his can (take that, take it)

This boy is a bottom (bottom, bottom)
This boy is a bottom
A gutbucket bottom
He's a ratchet-ass bottom

Dickpig
Over here, pig
Make my shaft disappear in your rear, pig
Double penetration with you up in here, pig
Are you scared, pig?
This goes there, pig
And on your backdoor that's my tongue, pig
Yeah, that's your boygash
Into my twink stash
Keep sucking me, do it 'til I'm tucking, G
Yes, I'm a top, 'cause ain't nobody fuckin' me

(And now it's time for a breakdown)

Never gonna bottom, never gonna bottom
Never gonna bottom, never gonna bottom
Never gonna bottom, never gonna bottom
Never gonna bottom

(Nonono nooooo)

Never gonna bottom, never gonna bottom
Never gonna bottom, never gonna bottom
Never gonna bottom, never gonna bottom
Never gonna bottom

This boy is a bottom (bottom, bottom)
This boy is a bottom
A gutbucket bottom
He's a ratchet-ass bottom

Whoaaaa
Whoa
Whoa
Whooa
Whoaaa
Whoaaaa

He's just a boy, but he's a bottom

@темы: до того, как стало мейнстримом, Лили, У меня есть отличная идея: давайте обкончаем друг другу лица!, Я завещаю это своим детям, Это мой мальчик!

---

- Почему это вы, молодежь, продолжаете писать о таких совершенно неинтересных вещах, как внутренняя жизнь молодых людей и художников? Профессиональным ученым, может быть, и интересно порой переключиться с религиозных представлений черных аборигенов Австралии на философские представления студента последнего курса. Но вряд ли можно ожидать, что нормально взрослого человека, вроде меня, взволнует рассказ о его духовных исканиях. Художника занимают проблемы, столь отличные от проблем обычного человека, - проблемы чистой эстетики, к примеру, - что описание его духовной жизни наводит на рядового читателя такую же скуку, как теоретическая математика. (..)

- Мне жаль слышать, что я настолько неинтересен.

- Я не сомневаюсь, что как любовник или алкоголик вы в высшей степени занимательное существо. Однако вы должны честно признать, что в совокупности качеств вы скучны.

Хаксли, "Желтый Кром"

@темы: книги

---

Снимай одежду и дрочи

Понравилось даже Полине. Увидев, что она похвалила меня, я просто забрался в угол и засунул в рот кулак, стараясь не разрыдаться. Знаете ли вы, как давно Полина не хвалила меня? Вот со времен Шерлока.

Иногда я слишком много думаю.
Много думаю и пишу очень много порно.
На радость всем.

Меня тут спрашивали, как выходит так, что я завалил днявку текстами, типа "Тони, дерьмо это кончай, ту мач, бро". И я правда стараюсь не писать.
Просто потом меня на белых конях уносит в закат, и я воплю из заката: "А как же мое достоинство?!"
А еще май лав не разделяет мои кинки, и мне приходится сублимировать. Такая печальная история. ЭТО САМАЯ ХУЕВАЯ ИСТОРИЯ ЗА ВСЮ МОЮ ЖИЗНЬ, ЗНАЕТЕ ЛИ. Вот ты говоришь человеку, мол, было бы заебись, а он: "Ну... эм.... как тебе сказать... знаешь.... "Отверженные" очень интересный фильм".

Название: Приоритеты
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Фэндом: Spiderman x Deadpool
Персонажи: Дэдпул/Спайдермен
Рейтинг: NC-17
Жанры: ПВП
Размер: мини
Предупреждения: кинки, грязные разговоры (текст состоит из них на 120% - я проверял), Паркер - "мальчик", потому что канон - ребут "Amazing spiderman"
Саммари: Дэдпул знает, как надо расставлять акценты и приоритеты в отношениях

Скачать бесплатно Timo Maas feat. Brian Molko - Pictures на Muzebra.com.

Boy
Take off your clothes
I wanna take pictures of you

вы потечете

Тебе нужен ломо-фотоаппарат, пластинки Колтрейна в потертых бумажных конвертах, тамблер, чтобы носить с собой соевый латте, купленный на пересечении Пятой авеню и бульвара Вечно молодых фотографов, заваливающих горизонт. Тебе нужны узкие джинсы, майки с принтами никому не известных художников, абонемент в музей Естественной истории и толстенный справочник по строению скелета кита, который ты никогда не откроешь. Тебе нужно обзавестись парочкой немейнстримных друзей, найти худую подружку, одевающуюся в pastel gothic и мечтающую утопиться в первой же парижской канаве.
Тебе совсем не нужно надевать обтягивающий костюм из спандекса.
Не нужно каждый вечер выходить спасать этот город, который не может постичь глубин твоего внутреннего мира, протекающего через снимки. Кто, кроме меня, вообще смотрит на эти фотки с бокэ, развешанные по стенам твоей самобытной фотолаборатории?.. Кого, кроме меня, интересует твой внутренний мир?
Сиди в своих атмосферных кофейнях и не попадайся мне на глаза. Потому что каждый раз, когда я вижу тебя, я хочу вжать тебя в стену и сказать в твой рот: «Нахуй все, Питер. Погнали во Фриско».

В пизду все, Питер, буквально все.
В первую очередь, в пизду эти игры в шпионов, где ты настойчиво делаешь вид, что мы знакомы только в рамках работы: «О, Дэдпул, новый костюмчик?» - «Это старый, Спайди, так ты запоминаешь, какие из моих вещей надо забрать из химчистки». – «Ты заставляешь меня забывать обо всем, дорогой». Оставим это официальное «Дэдпул», Питер. Ты можешь звать меня «мой повелитель», «мой алмазный бог», «мой яхонтовый жеребец»; если будешь особенно стараться, мы даже дойдем до «Уэйд», размазанное на твоих узких губах с той же целью, с которой девушки мажутся помадой: чтобы нравиться. Ты будешь стараться понравиться мне, выдыхая в мою шею «Уэйд» и ерзая на моих коленях. Ты будешь произносить «Уэйд» так, как другие шепчут: «Трахни меня», «Отдери меня», «Закинь мои ноги за голову и выеби меня так, чтобы я не смог стоять».
О, Питер, твой язык еще не знает стольких фраз, необходимых для нашего полноценного общения.

Во-вторых, в пизду твою ложную стеснительность. Ну кто так поступает, Питер? Кто типа случайно шьет себе новый костюм только для того, чтобы я заценил его упругую задницу и спросил, сколько раз в нее кончали в прошлом году? Мы ведь оба знаем, что раз пятьдесят как минимум – это если не считать той случайной встречи в Мексике, когда я трахнулся с тобой только потому, что ты был похож на Сейлор Венеру с этой стремной красной повязкой на лбу. Кто, спрашиваю тебя, вздрагивает, когда я просовываю руку между его ног, и шипит мне в рот: «Блядь, увидят же». Увидят – пусть завидуют.
Ты готов спать в моей квартире, готов разбрасывать шмотки в моей ванной, готов пить из моих чашек, пользоваться моими презервативами и смотреть мое порно – и при этом не готов целоваться на публике. Ну и пускай, что мы оба в костюмах. Говорю тебе, всем насрать. Всем насрать на то, что я заставляю тебя склеивать паутину между домами, чтобы ты, лежа лицом вниз, мог наблюдать за преступностью в районе, пока я тщетно пытаюсь завести потомков, кончая тебе в задницу.

В-третьих, в пизду твои иллюзии насчет будущего, семьи, славы, спокойствия и мира во всем мире. Какое будущее, Питер? Посмотри на себя: тебя четыре раза в месяц имеет человек с раком кожи и шизофренией; у таких, как ты, нет будущего. У них есть сценарии, которые они продают Терри Гиллиаму. Да и зачем тебе семья, Питер? Нахуй семью. «Нахуй все», - подсказывает мой внутренний голос.
Лучше продай почку и купи Шевроле 1967 года. Ты представляешь, это будет такая громадная тачка, в которой я смогу растягивать тебя, садить задницей на руль и рассказывать восхитительные истории о том, как в один прекрасный день я оттрахаю тебя коробкой передач.
И на этой малышке, скрипящей со времен Вудстока, мы доедем до побережья, где снимем чердак в каком-нибудь доме у старухи-психопатки, орущей по ночам: «Эти ублюдки не смогли защитить Кеннеди!». Ты будешь утыкаться мне в шею и кусать меня, умоляя убить ее. «Я не такой, Питер», - буду отвечать я, переворачиваясь на бок и взбираясь на тебя. «Я не могу убить эту леди, зато я могу заглушить ее». Ты будешь стонать громко, очень громко, и эта истеричка будет думать, что ты так страдаешь из-за бедственного положения индейцев в резервациях, ну или, в крайнем случае, так своеобразно оплакиваешь Вьетнам.
Я был во Вьетнаме; тебя заводит то, как от меня пахнет двадцатидневной дизентерией?..

Хватит притворяться, Питер. Я знаю: все эти хриплые смешочки, когда я говорю, что свяжу твои руки твоей же паутиной и не разрешу кончать, пока буду облизывать тебя – а я, можешь быть уверен, оближу тебя всего – это только невысказанное «Ну так чего ты ждешь?». А я и не жду, мальчик. Я предвкушаю.
Я разведу твои бедра, я не оставлю на тебе ни одного свободного сантиметра – я все покрою тонкой пленкой засохшей слюны и буду дышать на твой багровый член, слушая, как твой голос самоуверенного наглеца превращается в сдавленное нытье: «Отсоси, пожалуйста, отсоси». Я буду смотреть, как белые капли, похожие на те, что сочатся из твоих запястий, расползаются по твоим ногам. Я буду слизывать их, я буду растирать их между пальцев, я поднимусь к твоему рту и спрошу, чувствуешь ли ты, покрывая человека паутиной, что кончаешь на него. Я спрошу: «Твоя сперма такая же твоя сперма липкая, как твоя паутина?». Мне любопытно, потому что я хочу, чтобы ты потерся об меня и спустил. Но вдруг тогда мы намертво склеимся? Я еще не готов предложить тебе совместную жизнь, мой мальчик.

Мой шикарный мальчик со стальными канатами вместо мышц, с луженой глоткой, с узкой задницей и губами старшеклассницы. Мой охуенный мальчик, не знающий о радостях игры в Nintendo, но представляющий, какой кайф можно поймать от римминга.
Мой мальчик, заставляющий голоса в моей голове надрывно орать: «О да, детка! Разденься!»

Питер.
«Нам нравится Питер», - это звучит как урчащее, довольное, сытое признание в том, что Питер может остаться не только в моей кровати, но и в моей голове.

Я отвечаю голосам: «Конечно, блять, нам нравится Питер. Нам нравится, как Питер становится на колени и прижимает свой стояк, надеясь, что я не начну называть себя лесорубом, который подрубит этот ствол. Конечно, нам нравится, как Питер послушно открывает свой горячий рот, уступающий по сексуальности только его славной заднице.
Нам нравится, как мышцы Питера ходят под плотным спандексом, как сам он прогибается в пояснице и тянется за моей ладонью, стараясь упереться носом в руку и показать, что он послушный мальчик.
Нам нравится смотреть на Питера, любоваться Питером: это явно какая-то девиация – я гребанный извращенец, без сомнения, я бы и на мертвую шлюху подрочил, но у меня стоит, стоит так, будто вся кровь стекает в член, когда два голоса внутри меня повторяют: «Блядь, какой ты охуительный, Питер».
И я соглашаюсь: «Какой он охуительный».

Точно, Питер, какой ты охуительный, когда берешь в рот мои пожранные пальцы, втягиваешь фаланги через сомкнутые губы и загоняешь пальцы к щеке, оттягивая кожу. Ты космос, Питер, просто космос: поднимаешь на меня глаза и медленно покачиваешь головой, изображая минет. Как тебе не мерзко, мой стерильный мальчик, которому гладит вещи тетя? Как это ты терпишь вкус моей подгнившей плоти в своем сладком рту? Как ты так томно причмокиваешь и прижимаешься губами к моей кисти, вылизывая языком линии на запястье?
Я вуайерист; я подглядываю изнутри себя за моим личным спасителем Нью-Йорка, который спускает свои красно-синие штанишки выросшего Питера Пэна и резко двигает рукой, подстраиваясь под темп; мои разошедшиеся по швам пальцы входят внутрь его рта, надавливают на розовый язык, прокатывают слюну до корня и костяшками задевают нёбо. Он рычит, и, хотя в этом комиксе я не умею читать мысли, я слышу, как он просит: «Засунь их внутрь меня, ну давай, Уэйд». Он, выше привстав на колени, подмахивает бедрами и упирается лбом в мой живот, вбирая мою ладонь глубже.

Я будто держу его за челюсть: он обсасывает мои пальцы так тщательно, как будто я плачу ему за это деньги, и чуть прикусывает зубами, выдавливая сукровицу. Питеру нравится, когда я мажу его в крови: он довольно улыбается и резче двигает рукой, представляя, наверное, что это не он такая текущая телка, заглатывающая мою потную ладонь, а это я теку от его прикосновений, от того, как плотно обхватывают его губы мои пальцы.
И я теку, правда. Когда он, эта жертва оральной фиксации, этот любимчик Фрейда, освобождает рот и водит мокрыми губами по моему костюму – я теку.
Когда он так проникновенно заглядывает мне в глаза и тянется, чтобы приподнять край моей маски, – я теку.
Я похож на блядскую подводную лодку с брешью в борту.

Питер дотрагивается пальцами до моего обветренного рта и, обводя контур моих губ, облизывается: я касаюсь соленых подтеков на его подбородке и поднимаюсь выше, стараясь не отравить его своим выдохом.

В пизду, Питер, спасение Нью-Йорка.
Нахуй весь мир.
Сегодня ты нужен мне.
Сегодня – и во все другие дни.
Аминь.

@темы: fiction

---

Название: 24601
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Фэндом: Les Miserables
Персонажи: Вальжан/Жавер
Рейтинг: R
Жанры: PWP, romance, POV
Размер: драббл
Саммари: "Сколько поцелуев, вопрошаешь, Лесбия, достанет мне и хватит?"

Посвящение: больше отдыхай, спи и реже надевай синий камзол

txt

Шерсть колется.
Пальцы обводят позолоченные пуговицы на голубой ткани; еще немного, и я скажу, что тебе идет синий цвет, потому что синий – это цвет независимости, это цвет неба, которого я не видел 19 лет, а теперь нахожу в твоих глазах, пораженный этим открытием: моя свобода – в тебе.
- 24590, - выдыхаешь ты, когда мои губы дотрагиваются до твоего кадыка: от тебя пахнет долгой дорогой, от тебя пахнет ветром, дождем и тремя стаканами дешевого вина, от тебя пахнет предвкушением. От тебя пахнет мной.
Я прижимаюсь открытым ртом к твоей коже и слизываю этот запах.
- 24591, - говоришь ты и крепче сжимаешь ладони в кулаки.

Языком от кадыка к подбородку – так устал ждать, что кусаю тебя, раздраженный этими вечерами, проведенными впустую без твоей руки на моем плече, и касаюсь твоей щеки, оставляя влажную полосу. Хочу пометить тебя, всего исчертить линиями поцелуев, хочу обнажить зубы и оставить на твоей шее лиловую надпись: «Мой».
Ты поворачиваешь голову и говоришь в мои губы:
- 24592.

Я кладу руку в карман синего камзола и надавливаю на твой кулак, распрямляя твои пальцы; мучительно медленно закрыв глаза, ты разрешаешь себе ответить: пальцы сплетаются с пальцами, и ты, будто стыдясь себя, еще глубже заталкиваешь наши ладони внутрь камзола. Если тебе нужно, я могу выписать разрешение с подписью мэра и тремя печатями: «Ты можешь любить меня».
Ты можешь любить меня и не сгорать со стыда от этого.
Мне любовь кажется не таким тяжелым бременем после бесконечных девятнадцати лет на каторгах.

Я целую тебя впервые после разлуки – я хочу такого же голода, такой же жажды от тебя, но ты отвык от поцелуев: едва подаешься вперед, когда я, обведя языком контур твоего рта, дотрагиваюсь до неба, и втягиваю в рот твою нижнюю губу.
- 24593, - у тебя хриплый голос; ты с трудом сглатываешь, запрокинув голову, открывая для меня шею.
- Посмотри на меня, Жавер, - у тебя пьяные глаза, покрасневшие губы – ты распрямляешь плечи и глубоко вдыхаешь.
- 24594, - и последняя цифра тонет в твоем глухом стоне: я вынимаю руку из кармана и, впившись в твой рот, разрываю ворот камзола. Мне не нужен этот человек в форме – мне нужен тот, кто спрятан под ней.
О чем ты думаешь, когда хватаешься рукой за мои волосы и прижимаешь к себе, надавливая на мой язык и прикусывая самый кончик? Я хочу знать, по какой статье ты судишь себя, оттягивая низ моего пиджака и запуская руку под ткань.
- 24595, - сдавленно хрипишь ты, когда я касаюсь ладонью твоей груди.

Хочу так, как раздираю пуговицы на твоем камзоле, разодрать твою грудную клетку и запустить руку внутрь тебя; хочу привести тебя в беспорядок: как сминаю твою одежду, как порчу твою рубашку, как превращаю в лоскуты твою жилетку, так хочу разворошить твои мысли, разбить на тысячу кусков твое самообладание. Я хочу как можно глубже проникнуть в тебя, смешаться с твоей плотью и кровью, я хочу слышать, как ты, шире расставив ноги, направляя мою руку вниз, через силу произносишь:
- 24596, - и, открыв рот, забираешь мой поцелуй.

Это мое последнее наказание: убегать от тебя и снова возвращаться. Бояться и надеяться, что среди тысячи лиц я увижу твое. За спиной постоянно слышать твой голос и, обернувшись, не находить тебя.
- 24597, - говоришь ты и закрываешь глаза, когда моя ладонь соскальзывает под белье, а сам я, как скупой собственник, целую тебя в шею, собирая твои выдохи.
Ничто не должно пропасть: я должен сохранить каждое воспоминание о тебе, чтобы потом предъявить на Страшном Суде и сказать, что у меня не было выбора. Я должен высечь в памяти, как ты хватаешься за мою спину, вдавливаясь в мою руку, как судорожно ищешь мой рот и облизываешь губы, когда я сжимаю ладонь.
- 24598, - между нами не остается и сантиметра – ты дышишь в мое плечо, мучительно захлебываясь стоном, и с каждым движением все крепче и крепче прижимаешь меня к себе.
- 24599, - я целую тебя под ухом и, опустив ладонь еще ниже, до щели между бедрами, заставляя тебя привстать на носках. Ты сводишь ноги, зажимая мою руку, и я мягко надавливаю запястьем на мошонку, вытаскивая пальцы.
Тебе трудно: ты собираешь в кулак мои волосы волосы, неловко кусаешь за плечо и срываешься на рычащее «Пожалуйста».
- Продолжай считать, - я медленно двигаю рукой, пачкая твои брюки, и с удовольствием пробую на вкус твое «24600». – Посмотри на меня, Жавер.

Ты с утробным стоном отрываешься от меня и упираешься лбом в мой висок:
- 24601. Для меня ты навсегда 24601, Вальжан.
Я улыбаюсь и крепче сжимаю ладонь.

Я поцеловал тебя двадцать четыре тысячи раз.
И поцелую еще столько же.

@темы: fiction

---

Как вышло так, что столько тебе рассказал: о собаке своей, о том, как в кармане я перебираю холодные ключи и каштаны, о небе тринадцатого марта, о том, что прислоняюсь ухом к стене и слушаю жизнь, проходящую сквозь камень.
Рассказал, как цепляюсь за каждую руку, по ошибке принимаемую за твою, за поцелуи со вкусом лимонных леденцов, как держусь за фантомные боли от твоего не-присутствия, как дрожу из-за каждого прикосновения, выращенного не твоими пальцами.
Рассказал, как утыкаюсь носом в книгу, будто скулящая собака, и слизываю слова, надеясь найти то единственное слово, которым смогу себя выразить, как зачитываюсь уже законченными жизнями и уже отыгранными драмами, как боюсь взять денег меньше, чем понадобиться на какой-нибудь встрече, и поэтому остаюсь дома.

Рассказал, что боюсь умереть от нехватки воздуха в метро, случайно заразиться в университете, рассказал, что не могу покинуть не то что квартиру - комнату, если не забью сумку лекарствами.
Я рассказал тебе столько всего, столько слов бессмысленно вылил, столькими абзацами текста расчертил твое тело, что забыл рассказать тебе самое главное.
А теперь рот онемел, мертвый язык заперт внутри камеры губ, и нет сил, нет никаких сил и нет ни одной возможности сказать тебе, что я тебя

хх
Я либо лягу спать, либо переживу очень трудную ночь.

@темы: тексты, Подними индекс самоубийств своим вкладом, Фелиция Бауэр выела мои вены

---

Я дочитал. И теперь я просто хочу умереть.
Господи.

Это самая худшая книга, которая попадала когда-либо ко мне в руки.


хх
просвечивают рентгеном
берут на анализы кровь и слюну
я скрещиваю пальцы за спиной

пусть найдут рак СПИД Альцгеймера
пусть скажут что у меня лейкемия или тромб в сердце
оспа чума лихорадка эбола
что угодно пожалуйста
только бы

не болеть тобой

@темы: книги, тексты

---

ГЕРОИН ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ ААААСТАНОВИСЬ

Вам трудно представить, как громко я смеюсь.

Кафка и Бауэрс в гифках теперь мои шутки понимает Найтингейл, я чувствую себя не таким конченным ;DDD

ФРАНЦ:

ФЕЛИЦИЯ:

@темы: книги, до того, как стало мейнстримом, Лили, Плачь плачь макэвой макэвой, Это мой мальчик!

---

Скачать бесплатно TV on the Radio - DLZ на Muzebra.com.

@темы: Я хочу танцевать с тобой, Майкл, в позе 69, У меня есть отличная идея: давайте обкончаем друг другу лица!, Плачь плачь макэвой макэвой

---

красивнопост

Rachel Ruysch
Родилась в Амстердаме, в 17 веке, училась у Виллема фон Альста - признанного мастера натюрморта.
Все тлен, но у Рейчел была странная манера красть цветы, хотя у ее отца было полно денег, чтобы их покупать, и иногда она их крала у Альста.

Рисуете вы картину, приходите в мастерскую, а 18летняя девочка взяла и растащила ваш натюрморт.

works

@темы: до того, как стало мейнстримом, Лили

---

such a nasty day

Будь я менее честен с собой, я бы говорил себе, что болеть меня заставляет именно эта книжка, но, очевидно, придется принять факт, что дикая головная боль и онемение в пальцах - результат моей безалаберности, а не чтения Кафки.

.

Осталось сорок страниц, и я читаю их с безразличием человека, знающего, что утром его должны повесить, "и он, увидев во дворе эшафот, считает, что это - для него, и кончает самоубийством в собственной камере".
Я пытаюсь больше анализировать, меньше принимать все лично, но мне, естественно, скверно это удается.

Я почти прощаю его. Прощаю за то, как он ее любит: и не в смысле "как много", а - метод, способы, которыми он проявляет свою любовь.
Его любовь - гадкое, опухшее от разложения чувство, и она, бедная-бедная-бедная девочка, вынуждена протягивать к нему руку и позволять отрывать от себя куски.

Он лихорадочно спрашивает ее целый год, с 1913 по 14, он мучает ее и пытает вопросами: "Достоин ли я твоей любви? Достоин ли я твоих писем? Достоин ли я быть с тобой? Любишь ли ты меня?" - и вслед, не дожидаясь ответа, пишет вместо нее письма "Не достоин, не любишь - уходи от меня, уходи, я ужасный человек, я ничего не могу тебе дать". И ФБ, я не знаю, впервые чувствую к ней сострадание, потому что, наверное, в ее сгорбленной позе вижу Твой образ, - повторяет ему "Я хочу быть с тобой, прекрати, зачем ты пытаешься заставить нас страдать?"
Он гонит ее, чуть ли не колесует ее этими вопросами, изо дня в день заставляет ее подтверждать свои чувства в письменной форме, а потом, когда она сдается, когда она плачет от боли, потому что не может больше крошить свое сердце и пересылать ему, он орет на нее: "Ты никогда меня не любила, никогда!"
Он целый год говорит ей: "Уходи-уходи-уходи", - и когда она все-таки уходит, он, пораженный, удивляется тому, что его мир вдруг рухнул.

Он кое-где цитирует ее письма, очень аккуратно, к примеру, приводит ее первое письмо к Броду в подтверждение тому, что они никогда не смогут быть вместе:
"Ты говоришь Максу: "Мы переписываемся, и у меня очень много его писем - он постоянно что-то мне пишет, и я хочу ему помочь, правда, хочу. Только я не знаю, как помочь ему преодолеть его страдания".
В этот момент я очень далек и от ФК, и от ФБ, но очень близок к Тебе.

Х. с беспокойством предупреждает меня, что я слишком далеко захожу, и мне надо остановиться в этой жажде проведения параллелей, и я помню об этом, помню ровно до того момента, когда он пишет ФБ: "Я отягощаю Тебя собой. Лучше будет, если я оставлю Твою жизнь в покое - я не знаю, что могу сделать еще" - и не может уйти от нее. Он старается - я раскрываю его дневники, его рабочие тетради, сравниваю записи - он старается оставить ее, он понимает, что причиняет ей боль, и прогоняет ее от себя, не находя силы уйти самому.

Я лежу на том же полу, где лежал он, смотрящий в потолок и говорящий ей: "Я закрою глаза - а ты беги. Беги. Беги. Беги".

"Но тогда, любимая, какие же страдания я на Тебя навлеку, даже если у нас все будет настолько хорошо, как иногда грезится? И чем лучше будет, тем больше будут страдания. Вправе ли я на это пойти?" (Ф.К)

@темы: книги, Подними индекс самоубийств своим вкладом, Фелиция Бауэр выела мои вены

---

КАК Я ХОХОЧУ

Сайсет знает, как меня упороть.


Шутки про Кафку

Переписка Кафка-Бауэрс: "Я люблю тебя" - "Я люблю тебя больше жизни" - "Уходи от меня" - "Беги от меня" - "Ты ушла, и я хочу покончить с собой" - "Вернись ко мне" - "Вернись ко мне" - "Вернись ко мне". И заключительный аккорд: "ТЫ НИКОГДА НЕ ЛЮБИЛА МЕНЯ, ФЕЛИЦИЯ"

"Ты хотел жениться и в то же время не хотел жениться", "Ненавижу самоанализ" пишет Кафка, занимаясь самоанализом, "Сломлен ли я? Гибну ли я?" - "Да сломлен, да, гибну" - "Нет, не сломлен, нет жив".
Скандалы, интриги, расследования. Кафка

Написал роман - не смог сам прочесть его.

Написал для девушки рассказ - полтора года объясняешь, о чем он.

Просишь девушку, которой предложил выйти за тебя, найти рецензию на твою книгу - она спрашивает название книги.

Пытаешься написать роман, пытаясь покончить с собой.

Кончаешь с собой посредством написания романов.

Подписываешься ФК, потому что Ф - это как Фелиция, а ФК - это как Фелиция Кафка.

Ненавидишь отца - живешь с ним всю жизнь.

Ненавидишь детей - имеешь 7 племянников.

@темы: книги, Лашден, стыдоба-то какая, до того, как стало мейнстримом, Лили, Подними индекс самоубийств своим вкладом, Не понятый чернью гей-дворецкий, Плачь плачь макэвой макэвой, Я завещаю это своим детям, Это мой мальчик!

---

1998

У меня выдались крайне трудные выходные. Из 48 часов 40 мне пришлось провести в компании себя самого, а, так как я плохой собеседник для кого угодно, я был в шаге от самоубийства, лишь бы прекратить это тоскливое знакомство со своим внутренним миром.
Проведя ревизию своего содержания, я с удивлением обнаружил, что в этих вонючих складских помещениях произошли некоторые перестановки, а я и не заметил.

Я начинаю составлять какое-то представление о любви, не основанное на детском эгоизме: "Я страдаю, и ты будешь страдать вместе со мной" - скорее, я начинаю проникать в само понятие, пускай и с очень большого расстояния, я осознаю, что на самом деле имеют в виду под этим словом другие люди.
Большую часть воскресенья, я лежал и трогал стену, мучимый собственной немотой в плане выражения своих чувств на письме.

В воскресенье любовь казалась мне распятием, к которому тебя прибивает другой человек, а ты закрываешь глаза, потому что знаешь, что ему трудно смотреть тебе в лицо, а ты не хочешь доставлять ему неудобств. И потом, когда он, усталый, вбив гвозди в твои стопы и кисти, утирает пот со лба, ты тянешь свои руки, раздирая мясо, чтобы окровавленными руками, обнять его и сказать, что ему нужно отдохнуть после такой напряженной работы.

Все больше я склоняюсь к мысли, что мое представление о чувствах к другим людям отдает инфантилизмом, так как я слишком много потребляю и слишком мало отдаю взамен.
Мои упреки в собственный адрес, основанные на том, что я не заметил, как ранил другого человека или не позаботился о его интересах, для меня ну как минимум в новинку. Я переживаю этот момент стоя перед зеркалом, пытаясь не пропустить изменения в моей грудной клетке. Осознание того, что я хочу заботиться о ком-то и - не приведи господь - сначала думать об этом человеке, а потом о себе, жмет мне как новокупленная одежда. Но я все равно хвастливо верчусь в примерочной и фоткаюсь на инстаграмм в этом новом образе и, полагаю, что раз уж к этому костюму были приобретены такие любопытные аксессуары как полное нежелание нравиться другим людям, какая-то остервенела жажда владеть вниманием только одного человека, подозрительная моногамия (вот тут я основательно проебался, да) и очень странный интерес к чужой жизни, то, может, я смогу приноровиться и к новому гардеробу.

А фик о тоске.
В саммари должно быть "воскресенье. кратко", но нет.

Название: Один шаг
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Фэндом: XMFC
Персонажи:Чарльз Ксавье/Эрик Леншерр
Рейтинг: R
Жанры: драма, ангст
Размер: мини
Статус: закончен
Предупреждения: слишком много тоски
Саммари: Чарльз забывает, как ходить

От подвижности до статичности - шаг,
До тебя - две-три. Бесконечности

Рома Сметанин

.

txt

Чарльз крепко сжимает зубы.

Дело первоочередной важности – заставить себя замолчать. Ни слова, ни полслова, ни намека на звук – закусывает щеку и оттягивает мягкую, влажную кожу. На языке горько, только Чарльз не верит, что это из-за обилия обезболивающего. Горечь во рту – от невысказанных признаний, от спрятанных внутри диафрагмы непроизнесенных слов.

Чарльзу нужно молчать. В противном случае из безразличного «Доброе утро», брошенного вскользь в коридоре, вырвется обезумевшее от голода «р», тянущее в своей вонючей пасти охрипшее «к». «К» из тихого «как ты»; глухое, как последний выдох, глухое, как вжатая в подушку молитва, это неразборчивое «к» намертво сцепится с первым попавшимся «и», похожим на вскрик от внезапной боли. И потом, по инерции, язык, перемалывая все буквы, споткнется о гортанное «э», и, повторяя ошибку своего рта, на этой гласной запнется в своих мыслях Чарльз. Он остановится над пропастью, посмотрит вниз и, несмотря на то, что будет стараться произнести это как можно тише, слово отдастся оглушающим звоном.

«Эрик».
«Эрик» собирается из любых звуков; имя настолько неприхотливое, что находит себе пристанище даже в нейтральных разговорах о погоде. Эрик присутствует в каждом слове, в каждой вещи, он отпечатан и многомиллионно размножен речью. Любая попытка заговорить оканчивается приступом удушливого кашля, потому что звуки, точно осколки от стекла, раздирают трахею: все напоминает о нем, и каждый разговор кружит около его силуэта.
Алфавит был придуман исключительно для того, чтобы разложить его имя на буквы и в каждое слово спрятать хотя бы небольшую часть Эрика. Его имя складывается из тысячи предложений, из короткого восклицания, из едва слышного выдоха – он во всем.

Чарльз закрывает глаза и выпускает через зубы воздух.

Эрик во всем, включая самого Чарльза, сражающегося за независимость хотя бы своего тела: Чарльз хочет контролировать свой рот, свой язык, хочет управлять тем, что говорит. Но сейчас он всего лишь маленький мальчик, едва научившийся складывать слова, насыщенные присутствием Эрика, в неловкие, угловатые предложения; из этих слов не получается рассказа о том, как он провел лето. Из этих слов снова и снова получается только «Вернись ко мне». Вернись ко мне.

Чарльзу тяжело даются беседы: ему приходится открывать глаза и смотреть на свои неподвижные ноги, пытаться не слышать громкой, как удары молотка, навязчивой жалости, сквозящей в каждой мысли собеседника, и раз за разом улыбаться и кивать головой в ответ на «Все будет хорошо». У Чарльза плохо получается долго концентрироваться на разговоре: реплики получаются отрывочными, плоскими, несогласованными со словами другого человека.
Чарльз не старается. Ему незачем стараться в мире, где Эрика нет рядом.

Внутри себя Чарльз говорит.
Чарльз говорит часами; он представляет себе библиотеку, в которой не был около трех недель, в мельчайших подробностях: Чарльз рисует тени на стене от неуклюжей пляски огня, выстраивает в ряд фаянсовые фигурки на камине, он расставляет шахматы и, скрестив руки на груди, оглядывает книги, бережно спрятанные в нутро дубовых шкафов. Чарльз придумывает им названия, разрисовывает корешки, размещает по порядку то по году публикации, то по фамилии автора. Он готовится ко встрече.

Чарльз ждет Эрика.
Каждую ночь он просыпается от покалывания в спине, от ощущения, что другая половина кровати проседает под чужим весом, и ложная боль в ногах дополняет переживание уже виденного. Чарльз сжимает зубами угол подушки и убеждает себя, что не может ничего почувствовать. Ни душевных, ни физических страданий. Чарльз не может почувствовать ничего.

Он ждет Эрика внутри себя. Ждет с нетерпением, шумно переминаясь с ноги на ногу. Чарльз ходит от стены к стене, меряя комнату шагами, и каждый раз получает новый ответ: между пятью и семью часами вечера шагов получается десять, но ближе к ночи расстояние увеличивается. Ближе к ночи пропасть между Чарльзом и Эриком увеличивается до двадцати шагов, а после полуночи она разрастается до сорока шагов.
Сорок шагов – это не так много.
Но Чарльз не может сделать и одного.

Он не слышит мыслей Эрика, не слышит его голоса. Закрывая глаза, Чарльз остается один на один с собой в пустой библиотеке. К утру камин прогорает, а Чарльз, снова обыграв самого себя в шахматы, просыпается еще более уставшим, чем был. В комнате висит давящая тишина, под тяжестью которой Чарльзу хочется распластаться на ковре, чтобы точно обезопасить себя от возможного падения.
Пустота заполняет не только их библиотеку.
Она растекается в сердце Чарльза.

Чарльз думает много, катастрофически много. Он думает о том, что ему не нужны извинения. Он думает о том, что не хочет сцен. Он не хочет заверений и клятв. Он не хочет проговаривать произошедшее.
Ему необходимо, ему жизненно важно почувствовать что-то, кроме ноющего одиночества.

Чарльзу нужна рука Эрика, гладящая его лицо, ему нужны губы Эрика, соприкасающиеся с его губами, ему нужно тело Эрика. Чарльзу нужны подтверждения реальности Эрика, рассыпающегося в его памяти на хрупкие куски из слов и интонаций, но изо дня в день усталость и боль накрывают пылью все больше и больше воспоминаний.
Чарльз уносит память об Эрике глубоко в себя: он прячет его в темный сырой подвал, говоря себе, что это временно, что с этим вином из одуванчиков ничего не произойдет. Чарльз разглядывает на свету эти небольшие кусочки янтаря, запечатлевшие их первую встречу, их первый поцелуй, их первое «Ты нужен мне», их самое откровенное и самое яркое признание «Останься. Останься со мной», и засовывает их в коробку из черного бархата.
Чарльз лжет себе, неправдоподобно, униженно лжет, что ему не нужно помнить об этом. Что ему нужно знать – пустота была всегда.
В его грудной клетке всегда была дыра размером с кулак.
В его рту всегда было послевкусие перегнившего одиночества.

Чарльз приподнимается на подушках, мокрых от пота, и, смотря куда-то вдаль, перемещает руку на свой живот. Он пытается абстрагироваться, пытается отторгнуть кисть как чужеродный орган. Чарльзу нужно тепло, идущее от его ладони: бесхозное, мягкое утешение - это ласка Эрика.
Нет ни ласки, ни самого Эрика.
Только тоска. Отупевшая от боли тоска.

Тоска Чарльза – отяжелевшая, брюхатая псина, преданно распластавшаяся у его ног и обгладывающая своей червивой пастью его ладонь – пришла к нему на кровать разродиться своими мертвыми детьми. Она скулит от боли, вторя стонам Чарльза, и пододвигает к его холодным стопам синюшные тельца. Вместе с черной, тянущей тоской приходят апатия и гложущее разочарование.
Чарльз зовет тоску сквозь неглубокий сон, надеясь, что она исчезла и на свой крик он не получит ответа. Он мечется, как в лихорадке, пытаясь найти место на кровати, не испачканное ее гноем, но тоска только устало виляет хвостом: «Я все еще здесь».

По утрам Чарльз смотрит на потолок и повторяет себе: «Я все еще здесь», - боясь поверить, что этот кошмар, где они с Эриком порознь, продолжается.
Чарльз не хочет говорить. Чарльз хочет онеметь и забыть о боли, выдирающей ребра, которая возникает при малейшем напоминании об Эрике.
Чарльз не хочет просыпаться. Чарльз хочет закрыть глаза.

В этом мире, где они не вместе, Чарльз хочет закрыть глаза и не открывать их никогда больше.

**
Эрик приходит в половине первого ночи, когда последняя дверь закрывается на замок и Чарльз, приложив ладонь ко лбу, пытается создать полную темноту. На черном полотне Чарльз видит багровые линии, ярко вспыхивающие от легкого прикосновения к ним; мысли Эрика были металлом: холодные, плавные, с заостренными концами, а теперь они похожи на тлеющий огонь.
Эрик пожирает себя изнутри. Эрик выжигает себя.

Чарльз опускает руку, смотрит на него, застывшего в дверном проеме, и первое, что способно соскользнуть с его языка, – омерзительно неправильное, горькое «Мне не нужна твоя жалость». Чарльзу не нужна его жалость. Чарльзу нужен он.

Эрик подходит к кровати и становится на одно колено, и это почему-то выглядит как казнь, словно он готовится умереть на гильотине, готовится потерять голову. Он прижимается губами к запястью Чарльза, открывает рот, вдавливая язык в сплетение вен, и вместе со слюной по коже, идущей мурашками, размазывает хриплое «Прости меня».

- Прости меня, - у Эрика требовательные, огрубевшие за эти недели пальцы, пальцы, которые, изголодавшись по чувству цельности, сплетаются с пальцами Чарльза. – Прости меня, - он садится на кровать и подносит замок из их рук к своему рту. – Прости меня.
Эрик тренируется извиняться перед Чарльзом, ищет точную интонацию, верный тон, чтобы вложить в «Прости меня» огромное «Я так сожалею, я причинил тебе боль, это ощущение невыносимо. Проще вычеркнуть тебя, стереть тебя из моей памяти, оставить на месте тебя ожоги, только бы не знать, что ты страдаешь из-за меня.

Проще сделать вид, что тебя никогда не существовало.
Что наши руки никогда не соприкасались.
Что я не знаю, каково это – обнимать тебя.
Что мне неизвестно, как ты целуешься.
Что я не имею никакого представления о том, как внутри все останавливается, стоит мне только посмотреть на тебя.
Проще забыть тебя.
Проще не любить тебя».

Эрик упирается лбом в его лоб и укладывает трясущуюся ладонь на щеку Чарльза, вспоминая очертания его лица, вспоминая абрис его рта, линию его подбородка. Поцелуй: один вдох в обмен на другой, когда губы накрывают губы, и язык дотрагивается до неба Чарльза.
Чарльз тянет его на себя, чувствуя, как растет злоба от того, что мертвые ноги приковывают его к кровати, и запрокидывает голову Эрика, оттягивая его волосы. Они впервые встречаются взглядом: Чарльз широко открывает глаза, удивленный тем, как память безошибочно достает из ящиков воспоминания об Эрике, оглушая его разрозненными голосами. «Тебе нравится, когда я целую тебя здесь?» - «Мне нравится, когда ты целуешь меня. Где угодно. Касайся меня. Трогай меня. Учи меня», - Чарльз ведет пальцами от уха к кадыку Эрика, как послушный ученик, раз и навсегда запомнивший, что в горле Эрика прячется признание в любви. Все, все, что говорит Эрик, проходит через это сито «Я люблю тебя» - и поэтому сейчас ему так трудно повторять «Прости меня»: фразы сливаются и выходит «Прости меня за то, что я люблю тебя».
- Прости меня, - говорит Эрик и, изворачиваясь в хватке, перебрасывает ногу через Чарльза: теперь между ними не больше одного прикосновения, расстояние длинною в ладонь.
Чарльз поднимает низ его водолазки и прикладывает ладонь к теплому животу, слушая, как Эрик сосредоточенно повторяет в его плечо: «Прости».
Эрик хочет извиниться перед каждым сантиметром его тела, хочет смешать эти слова с кровью Чарльза, чтобы сердце, раз за разом перегоняя их, почувствовало его сожаление.
- Ты не виноват.
Лицо Эрика искажается от боли, но, наверное, так и бывает, когда раздираешь рану, только-только покрывшуюся сукровицей.
Чарльз не винит его – он пытался, правда, пытался найти в себе силы упрекать Эрика, только протест, выкрикиваемый внутри, был сильнее этих жалких попыток: Чарльз слушал, как голос в нем изо дня в день, хрипя, орал: «Не смей», - и ему пришлось соглашаться.

Выдох получается порывистым: Эрик кусает за плечо и, намочив ткань, стаскивает с руки Чарльза рубашку, обнажая грудную клетку.
Чарльз слышит его – Эрик боится задеть его ноги и потому неудобно стоит на коленях, он боится причинить Чарльзу еще больше страданий, он боится целовать Чарльза, хотя им обоим так это нужно: стать одним целым, спаять два тела, чтобы разорванные куски красной ткани в груди сложились в подобие сердца.
Чарльз слышит его.

- Не надо продолжать любить меня из жалости, - его рука тянет за ремень брюк Эрика и накрывает ширинку. – Не надо любить меня потому, что тебе плохо. Не надо…
Эрик вжимается в его ладонь и приподнимается, пуская его руку. Жарко – Чарльз быстро стягивает белье и расчерчивает плоский низ живота ломаной линией, находя член Эрика.
Они стонут не от жадного возбуждения, накрывающего их, они стонут, потому что Эрик делится с Чарльзом: «Я слишком скучал», - и внутри что-то трескается, что-то до одури громко звенит, как будто они бьют стекло.
- Я тебя ни в чем не виню. Ты мне ничего не должен… - рука отрывистыми движениями растирает смазку по члену и зажимает в кулаке головку; Эрик поднимает голову, вслушиваясь в то, что произносит Чарльз: - Ты не обязан любить меня.

Эрик не обязан, но, по какому-то нелепому, идиотскому, бессмысленному стечению обстоятельств, он любит, и потому, положив пальцы на виски Чарльза, он, подаваясь бедрами внутрь его ладони, говорит: «Но я все равно буду».

Чарльзу кажется, что в тот момент, когда Эрик закусывает губу и приседает, опуская руку к основанию члена, он слышит это еще раз – «Я все равно буду тебя любить».
Чарльз отнимает ладонь, чтобы облизать пальцы, и вжимается в грудную клетку Эрика, слушая, как бьется его сердце.
- Тебе нужно уйти, - Чарльз обнимает его одной рукой за талию и, положив ладонь на член, обводит большим пальцем уздечку. Они задыхаются: Чарльз закусывает щеку, слушая хриплые выдохи, и надавливает на мошонку, вырывая у Эрика надрывный стон.
Эрик прогибается в пояснице и открывает рот, проглатывая воздух.

– Тебе нужно уйти… - они сидят, боясь разнять руки, словно существование мира зависит от того, как долго они смогут обнимать друг друга, и Чарльз, сжимая запястье Эрика, находит в себе силы сказать это в третий раз: - Тебе нужно уйти.

Потому что они уничтожат друг друга, если не разойдутся.
Потому что омертвевшее тело – это только начало.
Потому что такая любовь может уничтожить весь мир.

Чарльз смотрит на спину Эрика – их разделяет всего один шаг.
Чарльз никогда не сможет сделать его.

@темы: тексты, fiction

---

хх

Пока я рассматриваю себя в зеркале, я задумываюсь о том, что хочу отдать тебе больше, чем отдаю сейчас. Мне хочется отрезать тебе часть себя и своей жизни, чтобы эта часть превратилась в такой небольшой вечно золотой Люксембург, укутанный запахом булочной и шорохом листьев на главной мостовой, куда бы мне открыли бессрочную визу или, может быть, подарили вид на жительство.

Или, додумываю, я бы хотел, наверное, иметь некоторую параллельную жизнь, не небольшую полоску, а полноценную жизнь, целиком состоящую из тебя.
Чтобы я мог выходить из мира, в котором тебя выдают мне очень порционально, то ли боясь, что у меня от тебя может начаться удушье, то ли сохраняя тебя, покидать эту неполноценную вселенную, где я не могу уткнуться в твое плечо, и возвращаться туда, где мне место.
К тебе.

хх
I have no idea what's going on inside my head.

@темы: тексты