I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
Мне пора завязывать с тяжелыми наркотиками. Я пока сейчас правки Хидди сюда вносил, я проникся мыслью о том, что, возможно, я серьезно болен, а мне никто не вызывает амбуланс.
Вообще, знаете, все не просто так. Буквально сегодня я прочел фантастическую статью Дворкин, где была гениальная фраза "Мужчины-трансвеститы не ищут лучшей жизни, переодеваясь в женщин. Они ищут боли".
Так вот, поскольку наш разрыв между реальностью и текстом становится с каждой главой все больше, я могу замутить с вами феерическую игрулю под названием "All the disorders of mister Fassbender". В тексте спрятаны расстройства психики. Помоги Доре найти их!
Listen or download M83 Midnight City for free on Prostopleer
Название: Западня
Автор: Entony
Бета: Hideaki
Фэндом: RPS
Персонажи: Джеймс МакЭвой/Майкл Фассбендер
Рейтинг: NC-17
Жанры: драма
Предупреждения: фетиши, кинки, сквики, расстройства психики, переодевание
Размер: миди, в процессе, 2/3
Саммари: АУ. МакЭвой не стал актером, МакЭвой стал сталкером
2. Я ничего о тебе не знаю
Ночь капает в кофейник на кухне - по капле в минуту; на черной глади появляются разводы. Стеклянная емкость быстро заполняется: в ней не видно звезд, в ней нет иллюминации.
Майкл вслушивается в то, как проходит очередной день.
Скоро в кофейнике будет достаточно темноты, и он опрокинется на пол, выливая индиго на плитку. Небо затянут истасканным бархатом, звуки упакуют в вату и уберут подальше в угол. Тогда ночь, расплесканная на его кухне, устало потянется, отряхнется и поскребет стену, озлобленно порыкивая на него: «Впусти меня, Майкл, впусти меня».
Ночь похожа на голодного волка.
Он запирает замки, закрывает балкон, подкладывает под щели тряпки, чтобы его не нашли. Он задерживает дыхание, зажигает свет в каждой комнате, включает музыку погромче: здесь никого нет, здесь нечего брать. Здесь нет места темноте и холоду, здесь должен быть только свет. Пускай ночь уходит, - он щелкает зажигалкой и опасливо проходит мимо кухни.
Она появляется каждый вечер.
Майкл проигрывает ночи уже тридцать пять лет; поводов для гордости мало.
Майкл заперт в этой квартире как в карцере и, как пугливый заключенный, прижимает руки к груди и по памяти цитирует отрывки из Библии, когда охранник приближается, ударяя дубинкой по прутьям решетки. Его тяготит неволя, ему опостылело заточение, и, тем не менее, когда дверь наружу открывается, он упирается спиной в угол, чтобы чувствовать стены: его тюремная камера – его крепость. (1)
Ночь всегда находит путь в его неприступный замок: она спрыгивает с подоконника, спускается на первый этаж; она стучится в его квартиру и зовет его по имени: «Микель? Микель, письмо пришло!» - у ночи Майкла акцент и морщины около глаз; когда он улыбается ей, он видит отражение своей улыбки. «Спасибо», - теперь не старается даже притворить дверь: темнота уже здесь. Майкл высоко поднимает ноги, переступая через лужи разлитой тьмы, раскрывает конверт и щелкает по кнопкам проигрывателя.
Ночь шуршит подолом юбки и оправляется перед зеркалом, когда он вытягивает разбухшие от слов листы: «Дорогой Майкл…» - он довольно щурится, как от ласкового поглаживания, и растягивается на диване. На животе растекается пятно света от неяркой лампочки, где-то в коридоре раздается неясный скрежет, и Майкл автоматически подтягивает к груди ногу, прикрывая уязвимую брюшину.
Майклу нравится получать эти письма, по одному каждую неделю на протяжении последних трех лет. Он меняет квартиры, меняет одежду, иногда даже меняет язык и общается с домовладелицами на немецком, а письма все равно приходят, как будто им безразлично, что он изменился, как будто письма знают, что на самом деле, он все тот же…
Этот звук раздражает!.. – Майкл взмахивает рукой, отгоняя писк около правого уха. Невозможно сосредоточиться: шорох становится яснее, будто бы замирая в дверях комнаты, и острые ногти царапают отполированное дерево.
«Красный – это первая любовь на простынях, это страсть…»
- Майкл? – голос очень высокий, с нервическими интонациями. – Майкл, что ты себе позволяешь?! – он прикладывает палец к губам: «Тш» - переворачивается на бок, закрывая локтем ухо. – Повернись ко мне немедленно! Майкл! – ей нужно поговорить с ним, и она не хочет знать, что он занят. Ночи нет дела до его потребностей и его желаний.
- Что? Что «Майкл»?! – болезненно скалится, сминая в ладони письмо. – Что «Майкл»?!
- Как ты ведешь себя в присутствии матери?! – не голос – раскаленные иголки впиваются от запястья и до предплечья, и кожа покрывается мелкой красной сыпью. – Как ты смеешь читать это непотребство?! Выброси это сейчас же! – она никогда не подходит к нему вплотную, не позволяет себе тактильной близости. Ей нравится расправлять плечи и упираться руками в бока, выдавливая из себя визг; ночи нравится заполнять собой всю комнату, ей нравится отбирать у Майкла свободное место, свободный воздух.
Он крепко сжимает во влажной ладони комок, в который превратилось письмо, и щурится, готовясь зарычать.
Майклу необходимы эти письма: в них очень много любви, а Майклу хочется, чтобы его любили.
Майклу хочется слушать о том, что он Бог, о том, что он совершенное создание, о том, что он должен защитить Ирландию…
- Я требую, чтобы ты выбросил это немедленно!
- Я не хочу! – у него дрожат губы, как у обиженного ребенка, и он засовывает письмо в карман брюк, чтобы она не вырвала бумагу из рук.
- Не хочешь?.. – она растерянно разглядывает его и делает какой-то неясный жест в воздухе, будто бы не желая верить его словам. - Майкл, я не понимаю, что с тобой происходит… Ты не хочешь выбросить эту мерзкую писульку? Господи, Майкл, ты принимаешь участие в разврате! Постыдись себя!
- Что здесь развратного? – он спускает ноги на пол и складывает на груди руки. – Человек, который пишет мне это, любит меня. Ты ведь тоже любила меня. Неужели и свою любовь, - сухой гнев крошками оседает в горле, - ты тоже считала развратной? Скажи мне! Скажи!
- Я твоя мать, Майкл! Да как ты смеешь!.. – он морщится, как от болезненной пощечины, и закрывает ладонью глаза. – Я любила тебя, потому что ты был моим ребенком! Моим сыном! А это письмо… - ее сотрясает кашель, и она прикладывает ко рту платок. – Его написал мужчина, Майкл! Мужчина! – Майкл знает о том, что эти письма пишет мужчина, и он не понимает, чего он должен стыдиться.
Майкл знает, как пишут мужчины и как пишут женщины: он читает очень много чужих писем, он собирает некоторые из них в большую коробку и особенно черными вечерами опускает туда голову, вдыхая запах чужих чувств. Мужские письма пахнут сигаретами, женские – духами и тоской.
Женская любовь унижает и любящего, и возлюбленного: от нее отдает затхлостью, сама она покрыта заплесневелой коркой подчинения «Я буду делать все, что хочешь, только люби меня, пожалуйста, люби меня». Эта любовь просит, эта любовь умоляет, протирает коленями пол и целует стопы только потому, что не знает никакой альтернативы.
Любовь мужчины больше похожа на удар в скулу от человека, сидящего напротив тебя в метро: он читает газету, забросив ногу на ногу, иногда поднимает на тебя глаза, отрываясь от колонки с котировками, что-то неслышно бросает, разглядывая твой пиджак. Он едва заметно фыркает, когда ты поднимаешься и в давке задеваешь его колено, складывает газету в портфель и, когда ты заносишь ногу, выходя из вагона, он окликает тебя.
Вы смотрите друг на друга секунду – не больше – и он улыбается: «Люби меня, слышишь? Всегда люби меня!». Он ударяет не со злости, не из желания причинить боль – он ударяет, чтобы ты тоже знал, каково это: стоять рядом и не сметь прикоснуться к тебе. Терпеть.
Мужская любовь – это соприкосновение с дикостью, с желанием обладать, с инстинктом двигаться в такт, глотать вдохи друг друга. Мужская любовь подразумевает смерть, она подразумевает жертвы, потому что она выращена на отчаянии и выкрученных до боли рук.
Майкл знает: когда он встретил автора этих писем, он сможет очнуться только в больнице, с девятью ножевыми ранениями, имитирующими совокупление.
Майкл знает: такая любовь очень опасна. Такая любовь убивает.
- Майкл?!..
- Я не собираюсь выбрасывать это письмо!
- Тебе приятно это читать? Тебе приятно, да?! – она закусывает нижнюю губу, как будто бы запрещая себе говорить это: - Ты содомит… Мой сыночек, мой сын… - ее плечи подрагивают, но Майклу совсем не жаль ее. Она ведь тоже мало озабочена тем, как сильно ранит его - почему он должен думать о том, что от пощечин остаются красные полосы.
- Замолчи! Я ни разу не был с мужчиной! – он кричит, и от крика напрягается шея, по коже расползаются пятна.
- Но ты хочешь! Хочешь быть с ним! – его мать сдавленно рыдает и закрывает грудь руками. – Ты позоришь нашу семью, Майкл… Ты позоришь всю нашу семью…
Майкл помнит, до сих пор помнит то, как они воротили нос, как боялись прикасаться к нему, будто он прокаженный. Как мама щурилась и улыбалась соседям, в то время как отец «выбивал из него эту дурь». Майкл помнит, что она не хотела называть его своим ребенком, не хотела иметь с ним ничего общего.
Потому что он позорит ее. Он позорит ее тем, кто он есть.
- Ну так убей меня, - он проходит мимо нее и обнажает зубы, готовясь порвать ее тонкую шею. – Убей меня, если тебе так стыдно. Если ты не можешь принять меня таким, не лучше ли похоронить меня живьем? Чтобы я почувствовал твою боль? Чтобы я понял тебя?
Она всплескивает руками, и с худого запястья слетает стертый розарий.
- Что ты говоришь, Майкл? Ну что ты говоришь… - она шарит рукой по полу, подслеповатая, беспомощная, пытающаяся найти свою последнюю поддержку в Боге, в церкви, в морали. Темно-коричневые шарики можжевельника перекатываются в ее ладони. – Я просто хочу помочь тебе…
Она смотрит ему в спину, когда он выходит из комнаты – неприступный, недостижимый, сдержанный. Он выпрямляется и открывает дверь в ванную, чтобы смыть с рук ее яд.
- Майкл, ты не впустишь меня? – она скребется в дверь. Клац-клац, - четки в ее руке считают, сколько раз она прочла молитву Деве Марии.
- Нет, - он рассматривает себя в отражении, проверяя, не забыл ли он чего-нибудь в другой комнате. Поднимает верхнюю губу, водит пальцем по зубам и только потом, втягивая щеки, он видит, что она натворила.
В зеркале – заплывшие кровью белки, кровоточащие десны и подтек на подбородке. Как ей удается ранить его так сильно одними словами?..
- Майкл, открой мне, - она настойчивее дергает ручку, пока он отворачивает кран, опуская лицо в раковину.
Майклу семнадцать лет; он с остервенением отдирает косметику под ледяной ржавой водой. Мама бьет кулаками по хлипкой деревянной двери:
- Открой мне немедленно! Ты слышишь?! Открой, Майкл! – у нее смешной высокий голос, как будто она наступила на что-то острое и визжит от боли.
- Не надо, Лилиан… - отец говорит спокойно, размеренно. Целый день он выслушивал жалобы больных, чтобы теперь прийти домой и выслушивать жалобы своей жены. – Майкл, выйди. Мы просто хотим поговорить с тобой.
Майкл широко открывает рот и пьет из крана обжигающе холодную грязную воду. Отец не хочет с ним говорить – он хочет схватить его за волосы и прижать к зеркалу, заорав «Посмотри, на кого ты похож, шлюха?!».
Майклу нужно подготовиться к разговору: пока он пытается стереть черные разводы с век, он изучает это худое скуластое лицо, тонкие, поджатые в плохо скрытом презрении губы и утомленные тусклые глаза, чтобы дать отцу развернутый ответ.
Где-то внутри этого, думает он, живет настоящий Майкл Фассбендер: красивый, гибкий, стройный, вымазанный в солнечной патоке и нежном свете, Майкл Фассбендер, который умеет кричать в ответ и защищаться.
Майкл гладит покрытые ярко-розовым лаком ногти и испытующе смотрит на свои красные запястья: сейчас эта некрасивая шелуха сползет с него, и, как из пены, он выйдет роскошным Богом.
- Открой, Майкл! Я сказала, открой дверь! – Майкл рассеянно поправляет рыжую челку парика и взбивает волосы с боков, чтобы создать видимость прически. Сегодня Бог не придет. Сегодня ему самому придется быть Богом.
Когда он поворачивает замок, его встречает звонкая оплеуха:
- Ты мразь! Мразь, Майкл! – она тянет его за подол платья, разрывая тонкую ткань. – Как ты можешь так поступать с нами?! За что?!
Он улыбается ей, как будто она говорит на другом языке и он не понимает ни слова: манерно выкручивает запястье и упирается рукой в бок.
- Я ничего не делаю, мам, ни-че-го.
Отец хочет ударить его – Майкл видит, как дрожат его пальцы, как ладонь сжимается в кулак и как зеленые глаза подергиваются пеленой. Но отец не дотронется до него, пока Майкл стоит перед ним в коротком голубом платье и разорванных колготках - это ниже его достоинства.
Сейчас Майкл неуязвим. Пока он другой человек – никто не может задеть его.
- …ты знаешь, что мне сказала сегодня Кэролл? Ты знаешь, Майкл?! Она сказала мне: «Лилиан, у Майкла такая чудесная девушка… Сразу видно – настоящая христианка», - и он не может удержаться, смеется в голос и быстро оборачивается к зеркалу, чтобы посмотреть, какая он чудесная девушка.
И она – рыжая тощая девочка, не знающая ничего о безопасном сексе – смеется ему в ответ.
Он выныривает из раковины, прислушиваясь к шуму за дверью. Тишина.
Разворачивает бумагу – шорох, будто буквы осыпаются прямо в ладонь. «Пусть тебя канонизируют. На тебя нужно молиться», - Майкл приспускает штаны и отдергивает резинку белья, поглаживая лобок.
- На меня нужно молиться, - повторяет он своему отражению и бережно обхватывает ладонью вялый член. Он никогда не закрывает глаза, нет – ему нравится смотреть, как его собственные пальцы прижимают вену сбоку, а потом отпускают, и он чувствует пульсация крови внутри.
У Майкла красивый гладкий живот с тонкой выбритой полоской темных волос, небольшие, четко очерченные соски, широкая грудная клетка – Майкл понимает, за что его любит тот, кто пишет эти письма. Чуть шире расставляет ноги, прикасаясь пальцами к внутренней стороне бедра, и просовывает ладонь под мошонку, надавливая на анус.
Самому Майклу больше неинтересно это тело: он знает, что ему нравится, когда его больно кусают или щиплют, нравится, когда тянут за волосы, когда заставляют встать на четвереньки и уткнуться лбом в подушку, чтобы не видеть и, по возможности, не слышать, - только чувствовать. Но сам он почти безразличен ко всему этому – лениво двигает рукой, массируя яички, и облизывает пальцы, чтобы было не так сухо.
Он онанирует не столько из желания, сколько от необходимости и ответственности: «Люди любят тебя, Майкл, ты тоже должен любить себя!». И раньше действительно хотелось пролезть в самого себя, потрогать себя везде, хотелось увидеть абсолютно каждую мелочь. Живот сводило, голос переходил на хрип, когда он трахал себя перед зеркалом, и казалось, нет ничего прекрасней, чем он сам с запрокинутой головой и красными-красными от укусов губами. А потом все как-то поутихло, любовь притупилось, и понадобились другие люди, шепчущие о том, как он великолепен.
Майкл терзает себя довольно долго, минуте на пятнадцатой теряет терпение, подставляет ладонь под воду и мокрыми пальцами укладывает волосы.
- Ничего, мой хороший, - он нежно целует себя в плечо и оставляет языком влажный след, - такое бывает…
В сгибе локтя приятно пахнет парфюмом, и Майкл, ласково трогая пальцами ароматное место, впечатывает в кожу глубокий поцелуй.
Включает душ, полностью раздевается и поворачивается спиной к зеркалу, раздвигая пальцами ягодицы. Он давно ни с кем не был – слишком много работы в последнее время – мышцы быстро сокращаются, когда он нажимает пальцем, и плотно обхватывают фалангу.
- Не сегодня, - он ступает под горячую воду и зажмуривается, вслушиваясь в скрип с другой стороны двери.
Особенно нравится после душа расчесывать покрасневшую кожу – под ногти забиваются мягкие темно-серые полоски, которые он потом вычищает краем журнала. Такое странное желание очиститься: под ногтями грязь, да, от нее можно отмыться; другое дело, что Майклу не хочется отмываться. Ему хочется другое тело; хочется иметь возможность снять с себя кожу и сменить ее на чистую. Вся мерзость, втертая в его тело, все вонючие слова, вылитые на его кожу, - все это грязно.
Вся его жизнь – грязь.
Обтирается полотенцем и поднимает с пола письмо. Любопытно, испытывает ли такое желание человек, написавший ему? Может, когда они встретятся, Майкл сможет поменяться с ним?.. К примеру, парень из кафе, наверное, каждый день меняет рубашки, - хмыкает. Парень из кафе, да. У него очень красивые глаза, которые он отводит каждый раз, когда Майкл на него смотрит.
Как это расценивать? Смущение? Подавленные желания? Неприязнь? – Майкл застрял в предыдущей роли: он понимает человеческие эмоции, но не испытывает ни одной из них.
Ее нет; он быстро проходит по коридору к ноутбуку, попутно забирает из шкафа майку и усаживается на пол, скрещивая ноги. Пробегается пальцами по клавиатуре: «Michael Fassbender» - и переходит по первой же ссылке.
«Не знаю; иногда мне просто кажется, что в нем нет ничего человеческого; что он не дышит, не ест, не нуждается в сигаретах, таблетках. Он никогда не болеет, не чувствует боли и огорчений, потому что его миссия на этой планете – нести Прекрасное», - Майкл с удовольствием перечитывает пассаж еще раз и ложится на спину, выпрямляя ноги.
Майкл не был похож на обычных мальчиков: не бегал после уроков покурить за школу, не клянчил денег на скейтборд, не покупал «Hustler». Майкл, не в пример другим подросткам, никогда не останавливался перед зеркалом, чтобы пощупать бицепсы, потрогать щетину или поразглядывать пресс – он быстро прошмыгивал перед рамой, краем глаза отмечал то свою острую лопатку, то часть поясницы, то кусок обветренной кожи. Его представление о самом себе – несвязные между собой полосы загорелого тела, яркие глаза и вечно пересохшие губы. Такого Майкла было трудно любить, таким Майклом он не хотел оставаться.
В первый раз – помнит, как будто это произошло только вчера – он понял, что можно быть другим человеком на школьной постановке. Его одноклассница должна была играть старшую дочь в благополучной семье – что они тогда ставили?.. – но заболела, неуверенно оправдывалась потом, что никак не могла прийти.
И учительница созвала их, сказала, что ей нужен «герой» - Майкл почувствовал интенцию быть героем. Если уж не сражаться с протестантами в своем районе, то хотя бы быть героем в собственной школе.
Ему дали надушенный тяжелый парик, узкое бархатное платье, наскоро переписанный текст – через десять минут он уже стоял на сцене и нараспев произносил: «Маменька, нечего мне делать в вашем Лондоне!» и загадочно улыбался чьему-то отцу в первом ряду, который хлопал себя по колену каждый раз, когда Майкл шутил.
Можно быть кем угодно, - осенило его. Девушкой, парнем, художником, поэтом, пьяницей, наркоманом – никто все равно не узнает правды.
К шестнадцати годам появились карманные деньги – появилось первое платье, купленное в каком-то замызганном дешевом магазине в центре. Но зато свое: кремового цвета, с тонкими шлейками и пояском, который можно было узко-узко затягивать на талии.
Майкл выдыхает и опускает ладонь пониже пупка.
А как приятно было: пальцы упираются в плотный мысок - он аккуратно натягивает колготки, жадно обхватывающие мускулистые худые ноги. Латексная утягивающая крестовина приятно давит на член, и между бедрами появляется такое абсолютно женское ощущение пустоты, как будто чего-то не хватает внутри.
Платье скользит по коже – соски напрягаются и в животе что-то гулко пульсирует, когда он размазывает по лицу тональный крем, кладет тени на веки и дотрагивается помадой до губ.
Майклу нравится это ощущение: новая кожа обнимает его тело и осторожно заворачивает его, боясь поранить. Он может быть сильной, властной девушкой, которая носит высокие шпильки и безобразно короткую юбку.
Ему не обязательно быть зажатым некрасивым подростком, мечтающим быть на сцене.
Билет в Дублин приходилось покупать на самый последний рейс и уже потом лгать маме о неотложных делах школьного совета, тренировках баскетбольной команды, встречах с девушками.
По трущобам на автобусную остановку, а там уже прижаться лбом к окну и рассматривать злые обмерзшие ветки, царапающие стекло. По ночам ездить было здорово: снаружи холодно, а в автобусе тепло, кто-то разговаривает с шотландским акцентом и спорит о лошадях, кто-то кладет руку на плечо Майкла и спрашивает, куда такая малышка едет одна.
Становилось узко и тесно от этих прикосновений, от мысли о том, что другие люди не видят в нем слабости, уродства, подростковой нескладности – они видели нежную девочку, едущую в город грехов, чтобы ходить по барам и слушать тяжелый рок. Иногда Майкл брал с собой книжку и, пока разговаривал, накрывал книгой пах, клад под нее ладонь и гладил себя, улыбаясь соседу.
В Дублине не было ни мамы, ни отца, ни школы, в Дублине было очень много улыбчивых пьяных парней, прижимающих его к стене и пьяно бормотавших о том, как классно выглядит его задница.
Первый раз он поцеловался под “Fuel” Металлики, которую тогда просто не выключали; парень чуть оттянул его длинные накладные волосы, дотронулся губами до его подбородка и весело рассмеялся:
- Я не знаю, зачем ты это делаешь, но из тебя выходит классная девушка… Как тебя зовут? – и Майкл, облизывая пересохшие губы, выдохнул:
- Майкл…
- Майкл?.. – парень чуть прикусил его щеку и уткнулся носом в висок, поглаживая плечо. – Ты будешь потрясающим актером, Майкл. Ты не притворяешься! Ты живешь другой жизнью! Пришлешь мне открытку, когда поступишь в Академию?
- Ладно, - сказал он и потянул за ремень. – Как тебя зовут?
- Киллиан. Киллиан Мерфи, я живу во-о-он в том доме, - от парня приятно пахло виски и сигаретами. – Ты будешь известным, Майкл. Очень известным.
У Киллиана были глаза пришельца с другой планеты, и казалось, он много чего понимает в жизни – как было не доверить ему свое будущее?..
Возвращаться приходилось окружным путем, по дороге стирая косметику, снимая одежду и запихивая ее в сумку.
Дом стоял на отшибе – пока дойдешь, послушаешь, как кто-то в кустах тискается, как чья-то собака дерет соседскую кошку. И фонари никогда не горели: сплошные потемки. Ночь тревожно замирала, слушая его шаги, и он напряженно перебирал пальцами в воздухе, предчувствуя неясную угрозу.
Они переехали в Килларни в 79 году – никаких четких воспоминаний, только какие-то блеклые зеленые полосы и невнятное бормотание над ухом «Радуйся, Мария, полная благодати…». Кто эта Мария? – Майкл протягивает к матери маленькие ручки, и она нежно целует его пальцы, вкладывая в крохотную ладошку деревянный крест.
Район, в котором они жили первых шестнадцать лет, был под снос: старые деревянные дома, скрипучие ступеньки, высокие деревья во дворе и жухлая трава около тротуара. До ближайших соседей – пять минут быстрой ходьбы по разбитой плитке, прыжками через черные провалы в асфальте.
В девять закрывались магазины, в десять на улице выключали свет, и слышно было, как в соседней комнате мама читает вечернюю молитву.
- Майкл? – она касается его лба, приподнимает подушку и укрывает одеялом. - Майкл, ты поблагодарил Бога за сегодняшний день?
- Да, мама, - он смотрит на трещину в стене за ее спиной и поджимает пальцы на ногах, крепко прижимая колени друг к другу. - Я поблагодарил Его.
- Доброй ночи, Майкл, - она ерошит его короткие волосы и задерживает пальцы на щеке. - Будь хорошим мальчиком, Майкл, - мама тянется к ночнику и щелкает кнопкой.
- Почему мы не можем оставить мне свет? - худые ноги предательски дрожат, и Майкл облизывает пересохшие губы. - Почему, мама?
Мама огорченно кивает головой.
- Майкл, каждую ночь мы должны выключать свет, чтобы Его глаза могли отдохнуть. Чтобы Он тоже мог поспать. Неужели ты хочешь, чтобы Бог бодрствовал только потому, что ты не хочешь спать без ночника?
- Нет, мама, - шестилетний Майкл сминает под одеялом простыню и сильно-сильно зажмуривается. - Нет, мама.
Она мягко улыбается и закрывает за собой дверь.
Майкл не хочет, чтобы Бог отдыхал. Майкл хочет, чтобы Бог видел: ему страшно и ему нужна помощь кого-то, кто храбрее ребенка, умеющего считать до ста.
Ему страшно, страшно вылезать из-под одеяла - он быстро распахивает шерстяную тюрьму, достает из-под подушки фонарик. Босые пятки шлепают по холодному полу - он забирается на подоконник.
Майкл Фассбендер светит в черную ночь тусклым 45-ваттным фонариком и пытается различить очертания Бога в этой темноте.
Майкл всматривается в темноту с лета 1984 до осени 1990, когда он понимает, что Бога нет. Никто не придет и не защитит его.
Майкл вглядывался в ночь восемь лет.
А потом ночь начала вглядываться в Майкла. (2)
Та непроглядная ирландская тьма, густая, как мед, которая оставалась на подошве его обуви, сегодня снова ищет его, просачиваясь под дверью.
- Майкл, как тебе не стыдно, - шепчет его потерянная Ирландия, - как тебе не стыдно жить так?..
"Цвет Ирландии - красный".
Цвет Ирландии - черный.
Все на свете черного цвета - Майкл знает это наверняка.
*
Звонок раздается ближе к трем утра, когда Майкл заканчивает просматривать обновления tumblr и уже собирается закрывать вкладки чужих блогов:
- …не спал.
- Не спал, - легко соглашается Майкл и почему-то зевает.
- Знаешь, зачем звоню?
- Хочешь позвать сниматься.
- Правильно, - Стивен глубоко вдыхает и решается спросить: - А ты пойдешь? – как будто школьник на выпускном балу. «А ты будешь танцевать со мной? А если я подарю тебе букетик? А если я буду снимать тебя крупным планом? А если я сниму про тебя целый фильм? А если я отснимаю шестьдесят часов того, как ты дышишь, пьешь кофе, куришь? А если я никогда это никому не покажу?..»
- Смотря в чем, Стив.
- В фильме. Сниматься в фильме, - тупо повторяет МакКвин и разглядывает стакан.
- У него есть название? Сценарий? Или ты просто решил позвонить мне и уточнить, как там у меня дела: хочу ли я с тобой работать? – в голосе Майкла слышна неприкрытая насмешка, но он знает, что если сейчас не надавить на Стива, ничего не выйдет из фильма. Он будет растеряно теребить в руках сценарий, поглядывать в камеру и умоляюще смотреть на Майкла: «Пожалуйста, делай хоть что-нибудь», - и будет восторгаться каждым жестом, каждый движением, с обожанием следить за пальцами Майкла, забывая давать отмашку оператору.
Майклу нравится работать с МакКвином, ему льстит эта привязанность. Приятно думать о том, что Стив пишет тексты для того, чтобы в них нашлось место Майклу, чтобы можно было позвонить ему среди ночи и хрипло сказать «Снимайся у меня, пожалуйста, снимайся».
- Иногда ты такой мудак, Майкл.
- Я всегда мудак, Стив. Просто я пытаюсь быть полегче с тобой. Ты ведь натура творческая, - МакКвин хмыкает в ответ на издевку и затихает.
- Фильм называется «Десять лет рабства»(3), - ждет реакции; в трубке раздается какой-то скрежет.
- А где ты сейчас? – почему-то спрашивает Майкл, переворачиваясь на бок.
- В Сиднее.
- Площадки смотришь?
- Да.
- И как?
Стивен обдумывает ответ тщательно, как будто от него зависит, согласится ли Майкл, и цедит слова:
- Знаешь… красиво. Много солнца. Много пространства. Есть где развернуться, Фассбендер. Тебе будет где развернуться, - Майкл проводит языком по небу и закрывает глаза, прислушиваясь к описанию, рожденному под палящим солнцем по колено в соленой воде. – Тебе надо быть здесь. Почувствовать, что это такое, понимаешь?.. На берегу посидеть, камушки поперебирать, покурить, выпить со мной, мы бы все обсудили, может, внесли что в сценарий… - Стив ведет плечами и вглядывается в дрожащий за окном воздух. Между ними одиннадцать часов разницы, но ощущение такое, что ему приходится разговаривать через толщу воды: слова застревают в горле, и легкие саднят от напряжения. – Ты нужен мне здесь, Майкл.
- Я знаю, - поджимает колени к груди и прижимает телефон к уху. – Только, Стив, если это опять будет фильм про меня, его нужно назвать «Тридцать пять лет рабства».
- Все что угодно, - улыбается Стив. – Я закажу тебе билет?
- На завтрашний вечер, пожалуйста.
- Если бы ты всегда был таким милым, нам не пришлось бы ругаться на площадке.
- Мы не ругаемся, Стив, - Майкл вытягивает руку и хлопает рядом с собой по полу. – Мы пытаемся создать прекрасное. Конфликты неизбежны.
Думать становится все тяжелее, в голове пустеет, и Майкла накрывает долгожданная тишина: никакого шума, треска, царапания. За окном кто-то резко бьет по тормозам, начинает накрапывать дождь, и Стивен за тысячу километров слушает, как выравнивается дыхание Майкла, как он сглатывает и подкладывает под голову руку.
- Спокойной ночи, Майкл. Увидимся завтра.
- Спокойной ночи.
*
Просыпается после обеда, лениво вытягивается на полу, листает смски: «Выслал копию билета на е-мейл», «И доброе утро, Майкл».
А может, это Стив пишет ему письма?.. – подбирает с дивана вещи, открывает шкаф, ища сумку. Нет, он талантливый, хорошо снимает, но он бы никогда не смог… Не смог проявить это так открыто. Прикрыть свое желание видеть его и свою тоску необходимостью посмотреть местность, почитать сценарий – так бы действовал Стивен. Он умеет шептать, но абсолютно не умеет четко говорить о том, чего хочет.
Майкл аккуратно накладывает на щеки пену и поворачивается в три четверти, дотрагиваясь бритвой до щеки. Узкая полоска – стряхивает пену в раковину. Любопытно было бы, как далеко могла зайти любовь этого мужчины, - член приятно ноет, упираясь в фаянсовую поверхность. Может быть, Майкл бы позволил ему брить себя: каждое утро бы вставал перед ним, наклонял голову, разрешая прикоснуться к себе. Может быть, Майкл бы позволил ему брить не только лицо: стягивал бы белье, подавался вперед бедрами и ждал, пока чужая кисть обхватит член у основания, отводя в сторону. Может быть, Майкл хотел, чтобы это мужчина кормил его с рук, расчесывал его волосы, целовал в плечо и подавал ему рубашку.
С утра гораздо проще – педантично моет лезвие и ставит обратно на полку – со свистом выпускает воздух и спускает трусы, приподнимая ладонью яички. Холодная поверхность раковины жжет еще теплую после сна кожу, и по бедрам расползаются мурашки: не занимается ерундой, этими детскими шалостями с имитацией секса – не размазывает смазку, не играется, оттягивая кожу – крепко сжимает ладонь и проворачивает в кулаке головку, делая щель между пальцами уже.
Майкл смотрит, как в зеркале чуть краснеют его плечи, как в глазах появляется влажный блеск, как он запрокидывает голову, резко убыстряя движение.
Может, он бы захотел, чтобы ему с утра дрочил этот мужчина. Может, он бы захотел, чтобы он стоял сзади и упирался в его ягодицы, прикусывая плечо. Может, он бы захотел услышать, как этот мужчина кончит.
Как он закрывает свои яркие голубые глаза, скалится, упираясь лбом ему в висок, и тяжело дышит, целуя Майкла в угол рта.
Майкл очень четко видит эту картинку: мужчина, произносящий в его шею «Тебя зовут Майкл Фассбендер, и ты прекрасен», обнимает его за талию и сводит другой рукой его запястья за спиной. «Ты прекрасен», - по шее течет тепло, и глаза закрываются сами собой. «Ты прекрасен».
Майкл ахает – включает воду, и смывает с пальцев белесую жидкость.
Время для кофе.
Вещи можно собрать и потом – переворачивает подушки, засовывает в карман мобильник, натягивает толстовку. Все, все на свете можно сделать потом. Сбежать по ступенькам нужно прямо сейчас, чуть не споткнуться на последнем пролете и через пять минут замедлить шаг, принять эту властную неспешность, глубоко вдохнуть, прежде чем толкнуть дверь.
- Добрый день, - мужчина в накрахмаленном переднике кивает в ответ на его приветствие и тянется через стойку за его чашкой.
- Скорее, вечер.
- Не знаю, я проснулся около часа назад, - Джеймс услужливо расставляет салфетки. – Судя по твоему внешнему виду, ты тоже, Майкл Фассбендер.
- Да. Я не спал всю ночь, искал в сети свои фотографии твоего авторства, - широко улыбается и отодвигает ногой стул. – Сядешь?
- Сяду. И как, что-нибудь понравилось?
- Было очень неплохое фото в парке, - по лицу Джеймса пробегает что-то вроде смутной тревоги, но он быстро прикрывается смешком.
- Ты вообще не получаешься плохо, - Майкл наклоняет голову, прислушиваясь к этой реплике, и делает маленький глоток.
- Как тебя зовут?
- Джеймс.
- Красивое имя. Как будто кто-то камнем стекло разбивает. «Джеймс!» - и все вдребезги, - смотрит поверх чашки и водит пальцами по столу. – Я бы хотел сказать тебе спасибо, Джеймс, и, пожалуй, извиниться, - у Джеймса белеют костяшки от того, как сильно он сжимает ладони, но Майкл не замечает этого, Майкл не хочет этого видеть. – Кофе очень вкусный, ты очень приятный, и вообще, все время, что я здесь был, было хорошо.
- Спасибо, - Джеймс облизывает губы и немного пододвигается к плечу Майкла, - почему ты хотел извиниться?
- Я не вернусь сюда больше, а ведь я бросил монетку… - Майкл рассеяно рассматривает что-то в зеркале. – Я улетаю сегодня в Сидней, - говорит Майкл, - сниматься в новом фильме.
Джеймс встает со стула, берет чашку с недопитым горячим кофе и переворачивает ее на ногу Фассбендера.
- Черт тебя подери! Больно же!
- Что ты знаешь о боли, - у него синие-синие глаза – Майкл с какой-то нотой восторга смотрит на то, как под покрасневшими векам собираются слезы, и Джеймс быстро смаргивает, закусывая губы. – Что ты вообще знаешь, Майкл…
Он хлопает дверью, и Майкл остается прижимать к своей груди смятое «Джеймс…».
___
1. Кафка, тетради
2. Ницше, «Заратустра»
3. Вообще, фильм называется “Ten years as a slave”
Вообще, знаете, все не просто так. Буквально сегодня я прочел фантастическую статью Дворкин, где была гениальная фраза "Мужчины-трансвеститы не ищут лучшей жизни, переодеваясь в женщин. Они ищут боли".
Так вот, поскольку наш разрыв между реальностью и текстом становится с каждой главой все больше, я могу замутить с вами феерическую игрулю под названием "All the disorders of mister Fassbender". В тексте спрятаны расстройства психики. Помоги Доре найти их!
Listen or download M83 Midnight City for free on Prostopleer
Название: Западня
Автор: Entony
Бета: Hideaki
Фэндом: RPS
Персонажи: Джеймс МакЭвой/Майкл Фассбендер
Рейтинг: NC-17
Жанры: драма
Предупреждения: фетиши, кинки, сквики, расстройства психики, переодевание
Размер: миди, в процессе, 2/3
Саммари: АУ. МакЭвой не стал актером, МакЭвой стал сталкером
2. Я ничего о тебе не знаю
Ночь капает в кофейник на кухне - по капле в минуту; на черной глади появляются разводы. Стеклянная емкость быстро заполняется: в ней не видно звезд, в ней нет иллюминации.
Майкл вслушивается в то, как проходит очередной день.
Скоро в кофейнике будет достаточно темноты, и он опрокинется на пол, выливая индиго на плитку. Небо затянут истасканным бархатом, звуки упакуют в вату и уберут подальше в угол. Тогда ночь, расплесканная на его кухне, устало потянется, отряхнется и поскребет стену, озлобленно порыкивая на него: «Впусти меня, Майкл, впусти меня».
Ночь похожа на голодного волка.
Он запирает замки, закрывает балкон, подкладывает под щели тряпки, чтобы его не нашли. Он задерживает дыхание, зажигает свет в каждой комнате, включает музыку погромче: здесь никого нет, здесь нечего брать. Здесь нет места темноте и холоду, здесь должен быть только свет. Пускай ночь уходит, - он щелкает зажигалкой и опасливо проходит мимо кухни.
Она появляется каждый вечер.
Майкл проигрывает ночи уже тридцать пять лет; поводов для гордости мало.
Майкл заперт в этой квартире как в карцере и, как пугливый заключенный, прижимает руки к груди и по памяти цитирует отрывки из Библии, когда охранник приближается, ударяя дубинкой по прутьям решетки. Его тяготит неволя, ему опостылело заточение, и, тем не менее, когда дверь наружу открывается, он упирается спиной в угол, чтобы чувствовать стены: его тюремная камера – его крепость. (1)
Ночь всегда находит путь в его неприступный замок: она спрыгивает с подоконника, спускается на первый этаж; она стучится в его квартиру и зовет его по имени: «Микель? Микель, письмо пришло!» - у ночи Майкла акцент и морщины около глаз; когда он улыбается ей, он видит отражение своей улыбки. «Спасибо», - теперь не старается даже притворить дверь: темнота уже здесь. Майкл высоко поднимает ноги, переступая через лужи разлитой тьмы, раскрывает конверт и щелкает по кнопкам проигрывателя.
Ночь шуршит подолом юбки и оправляется перед зеркалом, когда он вытягивает разбухшие от слов листы: «Дорогой Майкл…» - он довольно щурится, как от ласкового поглаживания, и растягивается на диване. На животе растекается пятно света от неяркой лампочки, где-то в коридоре раздается неясный скрежет, и Майкл автоматически подтягивает к груди ногу, прикрывая уязвимую брюшину.
Майклу нравится получать эти письма, по одному каждую неделю на протяжении последних трех лет. Он меняет квартиры, меняет одежду, иногда даже меняет язык и общается с домовладелицами на немецком, а письма все равно приходят, как будто им безразлично, что он изменился, как будто письма знают, что на самом деле, он все тот же…
Этот звук раздражает!.. – Майкл взмахивает рукой, отгоняя писк около правого уха. Невозможно сосредоточиться: шорох становится яснее, будто бы замирая в дверях комнаты, и острые ногти царапают отполированное дерево.
«Красный – это первая любовь на простынях, это страсть…»
- Майкл? – голос очень высокий, с нервическими интонациями. – Майкл, что ты себе позволяешь?! – он прикладывает палец к губам: «Тш» - переворачивается на бок, закрывая локтем ухо. – Повернись ко мне немедленно! Майкл! – ей нужно поговорить с ним, и она не хочет знать, что он занят. Ночи нет дела до его потребностей и его желаний.
- Что? Что «Майкл»?! – болезненно скалится, сминая в ладони письмо. – Что «Майкл»?!
- Как ты ведешь себя в присутствии матери?! – не голос – раскаленные иголки впиваются от запястья и до предплечья, и кожа покрывается мелкой красной сыпью. – Как ты смеешь читать это непотребство?! Выброси это сейчас же! – она никогда не подходит к нему вплотную, не позволяет себе тактильной близости. Ей нравится расправлять плечи и упираться руками в бока, выдавливая из себя визг; ночи нравится заполнять собой всю комнату, ей нравится отбирать у Майкла свободное место, свободный воздух.
Он крепко сжимает во влажной ладони комок, в который превратилось письмо, и щурится, готовясь зарычать.
Майклу необходимы эти письма: в них очень много любви, а Майклу хочется, чтобы его любили.
Майклу хочется слушать о том, что он Бог, о том, что он совершенное создание, о том, что он должен защитить Ирландию…
- Я требую, чтобы ты выбросил это немедленно!
- Я не хочу! – у него дрожат губы, как у обиженного ребенка, и он засовывает письмо в карман брюк, чтобы она не вырвала бумагу из рук.
- Не хочешь?.. – она растерянно разглядывает его и делает какой-то неясный жест в воздухе, будто бы не желая верить его словам. - Майкл, я не понимаю, что с тобой происходит… Ты не хочешь выбросить эту мерзкую писульку? Господи, Майкл, ты принимаешь участие в разврате! Постыдись себя!
- Что здесь развратного? – он спускает ноги на пол и складывает на груди руки. – Человек, который пишет мне это, любит меня. Ты ведь тоже любила меня. Неужели и свою любовь, - сухой гнев крошками оседает в горле, - ты тоже считала развратной? Скажи мне! Скажи!
- Я твоя мать, Майкл! Да как ты смеешь!.. – он морщится, как от болезненной пощечины, и закрывает ладонью глаза. – Я любила тебя, потому что ты был моим ребенком! Моим сыном! А это письмо… - ее сотрясает кашель, и она прикладывает ко рту платок. – Его написал мужчина, Майкл! Мужчина! – Майкл знает о том, что эти письма пишет мужчина, и он не понимает, чего он должен стыдиться.
Майкл знает, как пишут мужчины и как пишут женщины: он читает очень много чужих писем, он собирает некоторые из них в большую коробку и особенно черными вечерами опускает туда голову, вдыхая запах чужих чувств. Мужские письма пахнут сигаретами, женские – духами и тоской.
Женская любовь унижает и любящего, и возлюбленного: от нее отдает затхлостью, сама она покрыта заплесневелой коркой подчинения «Я буду делать все, что хочешь, только люби меня, пожалуйста, люби меня». Эта любовь просит, эта любовь умоляет, протирает коленями пол и целует стопы только потому, что не знает никакой альтернативы.
Любовь мужчины больше похожа на удар в скулу от человека, сидящего напротив тебя в метро: он читает газету, забросив ногу на ногу, иногда поднимает на тебя глаза, отрываясь от колонки с котировками, что-то неслышно бросает, разглядывая твой пиджак. Он едва заметно фыркает, когда ты поднимаешься и в давке задеваешь его колено, складывает газету в портфель и, когда ты заносишь ногу, выходя из вагона, он окликает тебя.
Вы смотрите друг на друга секунду – не больше – и он улыбается: «Люби меня, слышишь? Всегда люби меня!». Он ударяет не со злости, не из желания причинить боль – он ударяет, чтобы ты тоже знал, каково это: стоять рядом и не сметь прикоснуться к тебе. Терпеть.
Мужская любовь – это соприкосновение с дикостью, с желанием обладать, с инстинктом двигаться в такт, глотать вдохи друг друга. Мужская любовь подразумевает смерть, она подразумевает жертвы, потому что она выращена на отчаянии и выкрученных до боли рук.
Майкл знает: когда он встретил автора этих писем, он сможет очнуться только в больнице, с девятью ножевыми ранениями, имитирующими совокупление.
Майкл знает: такая любовь очень опасна. Такая любовь убивает.
- Майкл?!..
- Я не собираюсь выбрасывать это письмо!
- Тебе приятно это читать? Тебе приятно, да?! – она закусывает нижнюю губу, как будто бы запрещая себе говорить это: - Ты содомит… Мой сыночек, мой сын… - ее плечи подрагивают, но Майклу совсем не жаль ее. Она ведь тоже мало озабочена тем, как сильно ранит его - почему он должен думать о том, что от пощечин остаются красные полосы.
- Замолчи! Я ни разу не был с мужчиной! – он кричит, и от крика напрягается шея, по коже расползаются пятна.
- Но ты хочешь! Хочешь быть с ним! – его мать сдавленно рыдает и закрывает грудь руками. – Ты позоришь нашу семью, Майкл… Ты позоришь всю нашу семью…
Майкл помнит, до сих пор помнит то, как они воротили нос, как боялись прикасаться к нему, будто он прокаженный. Как мама щурилась и улыбалась соседям, в то время как отец «выбивал из него эту дурь». Майкл помнит, что она не хотела называть его своим ребенком, не хотела иметь с ним ничего общего.
Потому что он позорит ее. Он позорит ее тем, кто он есть.
- Ну так убей меня, - он проходит мимо нее и обнажает зубы, готовясь порвать ее тонкую шею. – Убей меня, если тебе так стыдно. Если ты не можешь принять меня таким, не лучше ли похоронить меня живьем? Чтобы я почувствовал твою боль? Чтобы я понял тебя?
Она всплескивает руками, и с худого запястья слетает стертый розарий.
- Что ты говоришь, Майкл? Ну что ты говоришь… - она шарит рукой по полу, подслеповатая, беспомощная, пытающаяся найти свою последнюю поддержку в Боге, в церкви, в морали. Темно-коричневые шарики можжевельника перекатываются в ее ладони. – Я просто хочу помочь тебе…
Она смотрит ему в спину, когда он выходит из комнаты – неприступный, недостижимый, сдержанный. Он выпрямляется и открывает дверь в ванную, чтобы смыть с рук ее яд.
- Майкл, ты не впустишь меня? – она скребется в дверь. Клац-клац, - четки в ее руке считают, сколько раз она прочла молитву Деве Марии.
- Нет, - он рассматривает себя в отражении, проверяя, не забыл ли он чего-нибудь в другой комнате. Поднимает верхнюю губу, водит пальцем по зубам и только потом, втягивая щеки, он видит, что она натворила.
В зеркале – заплывшие кровью белки, кровоточащие десны и подтек на подбородке. Как ей удается ранить его так сильно одними словами?..
- Майкл, открой мне, - она настойчивее дергает ручку, пока он отворачивает кран, опуская лицо в раковину.
Майклу семнадцать лет; он с остервенением отдирает косметику под ледяной ржавой водой. Мама бьет кулаками по хлипкой деревянной двери:
- Открой мне немедленно! Ты слышишь?! Открой, Майкл! – у нее смешной высокий голос, как будто она наступила на что-то острое и визжит от боли.
- Не надо, Лилиан… - отец говорит спокойно, размеренно. Целый день он выслушивал жалобы больных, чтобы теперь прийти домой и выслушивать жалобы своей жены. – Майкл, выйди. Мы просто хотим поговорить с тобой.
Майкл широко открывает рот и пьет из крана обжигающе холодную грязную воду. Отец не хочет с ним говорить – он хочет схватить его за волосы и прижать к зеркалу, заорав «Посмотри, на кого ты похож, шлюха?!».
Майклу нужно подготовиться к разговору: пока он пытается стереть черные разводы с век, он изучает это худое скуластое лицо, тонкие, поджатые в плохо скрытом презрении губы и утомленные тусклые глаза, чтобы дать отцу развернутый ответ.
Где-то внутри этого, думает он, живет настоящий Майкл Фассбендер: красивый, гибкий, стройный, вымазанный в солнечной патоке и нежном свете, Майкл Фассбендер, который умеет кричать в ответ и защищаться.
Майкл гладит покрытые ярко-розовым лаком ногти и испытующе смотрит на свои красные запястья: сейчас эта некрасивая шелуха сползет с него, и, как из пены, он выйдет роскошным Богом.
- Открой, Майкл! Я сказала, открой дверь! – Майкл рассеянно поправляет рыжую челку парика и взбивает волосы с боков, чтобы создать видимость прически. Сегодня Бог не придет. Сегодня ему самому придется быть Богом.
Когда он поворачивает замок, его встречает звонкая оплеуха:
- Ты мразь! Мразь, Майкл! – она тянет его за подол платья, разрывая тонкую ткань. – Как ты можешь так поступать с нами?! За что?!
Он улыбается ей, как будто она говорит на другом языке и он не понимает ни слова: манерно выкручивает запястье и упирается рукой в бок.
- Я ничего не делаю, мам, ни-че-го.
Отец хочет ударить его – Майкл видит, как дрожат его пальцы, как ладонь сжимается в кулак и как зеленые глаза подергиваются пеленой. Но отец не дотронется до него, пока Майкл стоит перед ним в коротком голубом платье и разорванных колготках - это ниже его достоинства.
Сейчас Майкл неуязвим. Пока он другой человек – никто не может задеть его.
- …ты знаешь, что мне сказала сегодня Кэролл? Ты знаешь, Майкл?! Она сказала мне: «Лилиан, у Майкла такая чудесная девушка… Сразу видно – настоящая христианка», - и он не может удержаться, смеется в голос и быстро оборачивается к зеркалу, чтобы посмотреть, какая он чудесная девушка.
И она – рыжая тощая девочка, не знающая ничего о безопасном сексе – смеется ему в ответ.
Он выныривает из раковины, прислушиваясь к шуму за дверью. Тишина.
Разворачивает бумагу – шорох, будто буквы осыпаются прямо в ладонь. «Пусть тебя канонизируют. На тебя нужно молиться», - Майкл приспускает штаны и отдергивает резинку белья, поглаживая лобок.
- На меня нужно молиться, - повторяет он своему отражению и бережно обхватывает ладонью вялый член. Он никогда не закрывает глаза, нет – ему нравится смотреть, как его собственные пальцы прижимают вену сбоку, а потом отпускают, и он чувствует пульсация крови внутри.
У Майкла красивый гладкий живот с тонкой выбритой полоской темных волос, небольшие, четко очерченные соски, широкая грудная клетка – Майкл понимает, за что его любит тот, кто пишет эти письма. Чуть шире расставляет ноги, прикасаясь пальцами к внутренней стороне бедра, и просовывает ладонь под мошонку, надавливая на анус.
Самому Майклу больше неинтересно это тело: он знает, что ему нравится, когда его больно кусают или щиплют, нравится, когда тянут за волосы, когда заставляют встать на четвереньки и уткнуться лбом в подушку, чтобы не видеть и, по возможности, не слышать, - только чувствовать. Но сам он почти безразличен ко всему этому – лениво двигает рукой, массируя яички, и облизывает пальцы, чтобы было не так сухо.
Он онанирует не столько из желания, сколько от необходимости и ответственности: «Люди любят тебя, Майкл, ты тоже должен любить себя!». И раньше действительно хотелось пролезть в самого себя, потрогать себя везде, хотелось увидеть абсолютно каждую мелочь. Живот сводило, голос переходил на хрип, когда он трахал себя перед зеркалом, и казалось, нет ничего прекрасней, чем он сам с запрокинутой головой и красными-красными от укусов губами. А потом все как-то поутихло, любовь притупилось, и понадобились другие люди, шепчущие о том, как он великолепен.
Майкл терзает себя довольно долго, минуте на пятнадцатой теряет терпение, подставляет ладонь под воду и мокрыми пальцами укладывает волосы.
- Ничего, мой хороший, - он нежно целует себя в плечо и оставляет языком влажный след, - такое бывает…
В сгибе локтя приятно пахнет парфюмом, и Майкл, ласково трогая пальцами ароматное место, впечатывает в кожу глубокий поцелуй.
Включает душ, полностью раздевается и поворачивается спиной к зеркалу, раздвигая пальцами ягодицы. Он давно ни с кем не был – слишком много работы в последнее время – мышцы быстро сокращаются, когда он нажимает пальцем, и плотно обхватывают фалангу.
- Не сегодня, - он ступает под горячую воду и зажмуривается, вслушиваясь в скрип с другой стороны двери.
Особенно нравится после душа расчесывать покрасневшую кожу – под ногти забиваются мягкие темно-серые полоски, которые он потом вычищает краем журнала. Такое странное желание очиститься: под ногтями грязь, да, от нее можно отмыться; другое дело, что Майклу не хочется отмываться. Ему хочется другое тело; хочется иметь возможность снять с себя кожу и сменить ее на чистую. Вся мерзость, втертая в его тело, все вонючие слова, вылитые на его кожу, - все это грязно.
Вся его жизнь – грязь.
Обтирается полотенцем и поднимает с пола письмо. Любопытно, испытывает ли такое желание человек, написавший ему? Может, когда они встретятся, Майкл сможет поменяться с ним?.. К примеру, парень из кафе, наверное, каждый день меняет рубашки, - хмыкает. Парень из кафе, да. У него очень красивые глаза, которые он отводит каждый раз, когда Майкл на него смотрит.
Как это расценивать? Смущение? Подавленные желания? Неприязнь? – Майкл застрял в предыдущей роли: он понимает человеческие эмоции, но не испытывает ни одной из них.
Ее нет; он быстро проходит по коридору к ноутбуку, попутно забирает из шкафа майку и усаживается на пол, скрещивая ноги. Пробегается пальцами по клавиатуре: «Michael Fassbender» - и переходит по первой же ссылке.
«Не знаю; иногда мне просто кажется, что в нем нет ничего человеческого; что он не дышит, не ест, не нуждается в сигаретах, таблетках. Он никогда не болеет, не чувствует боли и огорчений, потому что его миссия на этой планете – нести Прекрасное», - Майкл с удовольствием перечитывает пассаж еще раз и ложится на спину, выпрямляя ноги.
Майкл не был похож на обычных мальчиков: не бегал после уроков покурить за школу, не клянчил денег на скейтборд, не покупал «Hustler». Майкл, не в пример другим подросткам, никогда не останавливался перед зеркалом, чтобы пощупать бицепсы, потрогать щетину или поразглядывать пресс – он быстро прошмыгивал перед рамой, краем глаза отмечал то свою острую лопатку, то часть поясницы, то кусок обветренной кожи. Его представление о самом себе – несвязные между собой полосы загорелого тела, яркие глаза и вечно пересохшие губы. Такого Майкла было трудно любить, таким Майклом он не хотел оставаться.
В первый раз – помнит, как будто это произошло только вчера – он понял, что можно быть другим человеком на школьной постановке. Его одноклассница должна была играть старшую дочь в благополучной семье – что они тогда ставили?.. – но заболела, неуверенно оправдывалась потом, что никак не могла прийти.
И учительница созвала их, сказала, что ей нужен «герой» - Майкл почувствовал интенцию быть героем. Если уж не сражаться с протестантами в своем районе, то хотя бы быть героем в собственной школе.
Ему дали надушенный тяжелый парик, узкое бархатное платье, наскоро переписанный текст – через десять минут он уже стоял на сцене и нараспев произносил: «Маменька, нечего мне делать в вашем Лондоне!» и загадочно улыбался чьему-то отцу в первом ряду, который хлопал себя по колену каждый раз, когда Майкл шутил.
Можно быть кем угодно, - осенило его. Девушкой, парнем, художником, поэтом, пьяницей, наркоманом – никто все равно не узнает правды.
К шестнадцати годам появились карманные деньги – появилось первое платье, купленное в каком-то замызганном дешевом магазине в центре. Но зато свое: кремового цвета, с тонкими шлейками и пояском, который можно было узко-узко затягивать на талии.
Майкл выдыхает и опускает ладонь пониже пупка.
А как приятно было: пальцы упираются в плотный мысок - он аккуратно натягивает колготки, жадно обхватывающие мускулистые худые ноги. Латексная утягивающая крестовина приятно давит на член, и между бедрами появляется такое абсолютно женское ощущение пустоты, как будто чего-то не хватает внутри.
Платье скользит по коже – соски напрягаются и в животе что-то гулко пульсирует, когда он размазывает по лицу тональный крем, кладет тени на веки и дотрагивается помадой до губ.
Майклу нравится это ощущение: новая кожа обнимает его тело и осторожно заворачивает его, боясь поранить. Он может быть сильной, властной девушкой, которая носит высокие шпильки и безобразно короткую юбку.
Ему не обязательно быть зажатым некрасивым подростком, мечтающим быть на сцене.
Билет в Дублин приходилось покупать на самый последний рейс и уже потом лгать маме о неотложных делах школьного совета, тренировках баскетбольной команды, встречах с девушками.
По трущобам на автобусную остановку, а там уже прижаться лбом к окну и рассматривать злые обмерзшие ветки, царапающие стекло. По ночам ездить было здорово: снаружи холодно, а в автобусе тепло, кто-то разговаривает с шотландским акцентом и спорит о лошадях, кто-то кладет руку на плечо Майкла и спрашивает, куда такая малышка едет одна.
Становилось узко и тесно от этих прикосновений, от мысли о том, что другие люди не видят в нем слабости, уродства, подростковой нескладности – они видели нежную девочку, едущую в город грехов, чтобы ходить по барам и слушать тяжелый рок. Иногда Майкл брал с собой книжку и, пока разговаривал, накрывал книгой пах, клад под нее ладонь и гладил себя, улыбаясь соседу.
В Дублине не было ни мамы, ни отца, ни школы, в Дублине было очень много улыбчивых пьяных парней, прижимающих его к стене и пьяно бормотавших о том, как классно выглядит его задница.
Первый раз он поцеловался под “Fuel” Металлики, которую тогда просто не выключали; парень чуть оттянул его длинные накладные волосы, дотронулся губами до его подбородка и весело рассмеялся:
- Я не знаю, зачем ты это делаешь, но из тебя выходит классная девушка… Как тебя зовут? – и Майкл, облизывая пересохшие губы, выдохнул:
- Майкл…
- Майкл?.. – парень чуть прикусил его щеку и уткнулся носом в висок, поглаживая плечо. – Ты будешь потрясающим актером, Майкл. Ты не притворяешься! Ты живешь другой жизнью! Пришлешь мне открытку, когда поступишь в Академию?
- Ладно, - сказал он и потянул за ремень. – Как тебя зовут?
- Киллиан. Киллиан Мерфи, я живу во-о-он в том доме, - от парня приятно пахло виски и сигаретами. – Ты будешь известным, Майкл. Очень известным.
У Киллиана были глаза пришельца с другой планеты, и казалось, он много чего понимает в жизни – как было не доверить ему свое будущее?..
Возвращаться приходилось окружным путем, по дороге стирая косметику, снимая одежду и запихивая ее в сумку.
Дом стоял на отшибе – пока дойдешь, послушаешь, как кто-то в кустах тискается, как чья-то собака дерет соседскую кошку. И фонари никогда не горели: сплошные потемки. Ночь тревожно замирала, слушая его шаги, и он напряженно перебирал пальцами в воздухе, предчувствуя неясную угрозу.
Они переехали в Килларни в 79 году – никаких четких воспоминаний, только какие-то блеклые зеленые полосы и невнятное бормотание над ухом «Радуйся, Мария, полная благодати…». Кто эта Мария? – Майкл протягивает к матери маленькие ручки, и она нежно целует его пальцы, вкладывая в крохотную ладошку деревянный крест.
Район, в котором они жили первых шестнадцать лет, был под снос: старые деревянные дома, скрипучие ступеньки, высокие деревья во дворе и жухлая трава около тротуара. До ближайших соседей – пять минут быстрой ходьбы по разбитой плитке, прыжками через черные провалы в асфальте.
В девять закрывались магазины, в десять на улице выключали свет, и слышно было, как в соседней комнате мама читает вечернюю молитву.
- Майкл? – она касается его лба, приподнимает подушку и укрывает одеялом. - Майкл, ты поблагодарил Бога за сегодняшний день?
- Да, мама, - он смотрит на трещину в стене за ее спиной и поджимает пальцы на ногах, крепко прижимая колени друг к другу. - Я поблагодарил Его.
- Доброй ночи, Майкл, - она ерошит его короткие волосы и задерживает пальцы на щеке. - Будь хорошим мальчиком, Майкл, - мама тянется к ночнику и щелкает кнопкой.
- Почему мы не можем оставить мне свет? - худые ноги предательски дрожат, и Майкл облизывает пересохшие губы. - Почему, мама?
Мама огорченно кивает головой.
- Майкл, каждую ночь мы должны выключать свет, чтобы Его глаза могли отдохнуть. Чтобы Он тоже мог поспать. Неужели ты хочешь, чтобы Бог бодрствовал только потому, что ты не хочешь спать без ночника?
- Нет, мама, - шестилетний Майкл сминает под одеялом простыню и сильно-сильно зажмуривается. - Нет, мама.
Она мягко улыбается и закрывает за собой дверь.
Майкл не хочет, чтобы Бог отдыхал. Майкл хочет, чтобы Бог видел: ему страшно и ему нужна помощь кого-то, кто храбрее ребенка, умеющего считать до ста.
Ему страшно, страшно вылезать из-под одеяла - он быстро распахивает шерстяную тюрьму, достает из-под подушки фонарик. Босые пятки шлепают по холодному полу - он забирается на подоконник.
Майкл Фассбендер светит в черную ночь тусклым 45-ваттным фонариком и пытается различить очертания Бога в этой темноте.
Майкл всматривается в темноту с лета 1984 до осени 1990, когда он понимает, что Бога нет. Никто не придет и не защитит его.
Майкл вглядывался в ночь восемь лет.
А потом ночь начала вглядываться в Майкла. (2)
Та непроглядная ирландская тьма, густая, как мед, которая оставалась на подошве его обуви, сегодня снова ищет его, просачиваясь под дверью.
- Майкл, как тебе не стыдно, - шепчет его потерянная Ирландия, - как тебе не стыдно жить так?..
"Цвет Ирландии - красный".
Цвет Ирландии - черный.
Все на свете черного цвета - Майкл знает это наверняка.
*
Звонок раздается ближе к трем утра, когда Майкл заканчивает просматривать обновления tumblr и уже собирается закрывать вкладки чужих блогов:
- …не спал.
- Не спал, - легко соглашается Майкл и почему-то зевает.
- Знаешь, зачем звоню?
- Хочешь позвать сниматься.
- Правильно, - Стивен глубоко вдыхает и решается спросить: - А ты пойдешь? – как будто школьник на выпускном балу. «А ты будешь танцевать со мной? А если я подарю тебе букетик? А если я буду снимать тебя крупным планом? А если я сниму про тебя целый фильм? А если я отснимаю шестьдесят часов того, как ты дышишь, пьешь кофе, куришь? А если я никогда это никому не покажу?..»
- Смотря в чем, Стив.
- В фильме. Сниматься в фильме, - тупо повторяет МакКвин и разглядывает стакан.
- У него есть название? Сценарий? Или ты просто решил позвонить мне и уточнить, как там у меня дела: хочу ли я с тобой работать? – в голосе Майкла слышна неприкрытая насмешка, но он знает, что если сейчас не надавить на Стива, ничего не выйдет из фильма. Он будет растеряно теребить в руках сценарий, поглядывать в камеру и умоляюще смотреть на Майкла: «Пожалуйста, делай хоть что-нибудь», - и будет восторгаться каждым жестом, каждый движением, с обожанием следить за пальцами Майкла, забывая давать отмашку оператору.
Майклу нравится работать с МакКвином, ему льстит эта привязанность. Приятно думать о том, что Стив пишет тексты для того, чтобы в них нашлось место Майклу, чтобы можно было позвонить ему среди ночи и хрипло сказать «Снимайся у меня, пожалуйста, снимайся».
- Иногда ты такой мудак, Майкл.
- Я всегда мудак, Стив. Просто я пытаюсь быть полегче с тобой. Ты ведь натура творческая, - МакКвин хмыкает в ответ на издевку и затихает.
- Фильм называется «Десять лет рабства»(3), - ждет реакции; в трубке раздается какой-то скрежет.
- А где ты сейчас? – почему-то спрашивает Майкл, переворачиваясь на бок.
- В Сиднее.
- Площадки смотришь?
- Да.
- И как?
Стивен обдумывает ответ тщательно, как будто от него зависит, согласится ли Майкл, и цедит слова:
- Знаешь… красиво. Много солнца. Много пространства. Есть где развернуться, Фассбендер. Тебе будет где развернуться, - Майкл проводит языком по небу и закрывает глаза, прислушиваясь к описанию, рожденному под палящим солнцем по колено в соленой воде. – Тебе надо быть здесь. Почувствовать, что это такое, понимаешь?.. На берегу посидеть, камушки поперебирать, покурить, выпить со мной, мы бы все обсудили, может, внесли что в сценарий… - Стив ведет плечами и вглядывается в дрожащий за окном воздух. Между ними одиннадцать часов разницы, но ощущение такое, что ему приходится разговаривать через толщу воды: слова застревают в горле, и легкие саднят от напряжения. – Ты нужен мне здесь, Майкл.
- Я знаю, - поджимает колени к груди и прижимает телефон к уху. – Только, Стив, если это опять будет фильм про меня, его нужно назвать «Тридцать пять лет рабства».
- Все что угодно, - улыбается Стив. – Я закажу тебе билет?
- На завтрашний вечер, пожалуйста.
- Если бы ты всегда был таким милым, нам не пришлось бы ругаться на площадке.
- Мы не ругаемся, Стив, - Майкл вытягивает руку и хлопает рядом с собой по полу. – Мы пытаемся создать прекрасное. Конфликты неизбежны.
Думать становится все тяжелее, в голове пустеет, и Майкла накрывает долгожданная тишина: никакого шума, треска, царапания. За окном кто-то резко бьет по тормозам, начинает накрапывать дождь, и Стивен за тысячу километров слушает, как выравнивается дыхание Майкла, как он сглатывает и подкладывает под голову руку.
- Спокойной ночи, Майкл. Увидимся завтра.
- Спокойной ночи.
*
Просыпается после обеда, лениво вытягивается на полу, листает смски: «Выслал копию билета на е-мейл», «И доброе утро, Майкл».
А может, это Стив пишет ему письма?.. – подбирает с дивана вещи, открывает шкаф, ища сумку. Нет, он талантливый, хорошо снимает, но он бы никогда не смог… Не смог проявить это так открыто. Прикрыть свое желание видеть его и свою тоску необходимостью посмотреть местность, почитать сценарий – так бы действовал Стивен. Он умеет шептать, но абсолютно не умеет четко говорить о том, чего хочет.
Майкл аккуратно накладывает на щеки пену и поворачивается в три четверти, дотрагиваясь бритвой до щеки. Узкая полоска – стряхивает пену в раковину. Любопытно было бы, как далеко могла зайти любовь этого мужчины, - член приятно ноет, упираясь в фаянсовую поверхность. Может быть, Майкл бы позволил ему брить себя: каждое утро бы вставал перед ним, наклонял голову, разрешая прикоснуться к себе. Может быть, Майкл бы позволил ему брить не только лицо: стягивал бы белье, подавался вперед бедрами и ждал, пока чужая кисть обхватит член у основания, отводя в сторону. Может быть, Майкл хотел, чтобы это мужчина кормил его с рук, расчесывал его волосы, целовал в плечо и подавал ему рубашку.
С утра гораздо проще – педантично моет лезвие и ставит обратно на полку – со свистом выпускает воздух и спускает трусы, приподнимая ладонью яички. Холодная поверхность раковины жжет еще теплую после сна кожу, и по бедрам расползаются мурашки: не занимается ерундой, этими детскими шалостями с имитацией секса – не размазывает смазку, не играется, оттягивая кожу – крепко сжимает ладонь и проворачивает в кулаке головку, делая щель между пальцами уже.
Майкл смотрит, как в зеркале чуть краснеют его плечи, как в глазах появляется влажный блеск, как он запрокидывает голову, резко убыстряя движение.
Может, он бы захотел, чтобы ему с утра дрочил этот мужчина. Может, он бы захотел, чтобы он стоял сзади и упирался в его ягодицы, прикусывая плечо. Может, он бы захотел услышать, как этот мужчина кончит.
Как он закрывает свои яркие голубые глаза, скалится, упираясь лбом ему в висок, и тяжело дышит, целуя Майкла в угол рта.
Майкл очень четко видит эту картинку: мужчина, произносящий в его шею «Тебя зовут Майкл Фассбендер, и ты прекрасен», обнимает его за талию и сводит другой рукой его запястья за спиной. «Ты прекрасен», - по шее течет тепло, и глаза закрываются сами собой. «Ты прекрасен».
Майкл ахает – включает воду, и смывает с пальцев белесую жидкость.
Время для кофе.
Вещи можно собрать и потом – переворачивает подушки, засовывает в карман мобильник, натягивает толстовку. Все, все на свете можно сделать потом. Сбежать по ступенькам нужно прямо сейчас, чуть не споткнуться на последнем пролете и через пять минут замедлить шаг, принять эту властную неспешность, глубоко вдохнуть, прежде чем толкнуть дверь.
- Добрый день, - мужчина в накрахмаленном переднике кивает в ответ на его приветствие и тянется через стойку за его чашкой.
- Скорее, вечер.
- Не знаю, я проснулся около часа назад, - Джеймс услужливо расставляет салфетки. – Судя по твоему внешнему виду, ты тоже, Майкл Фассбендер.
- Да. Я не спал всю ночь, искал в сети свои фотографии твоего авторства, - широко улыбается и отодвигает ногой стул. – Сядешь?
- Сяду. И как, что-нибудь понравилось?
- Было очень неплохое фото в парке, - по лицу Джеймса пробегает что-то вроде смутной тревоги, но он быстро прикрывается смешком.
- Ты вообще не получаешься плохо, - Майкл наклоняет голову, прислушиваясь к этой реплике, и делает маленький глоток.
- Как тебя зовут?
- Джеймс.
- Красивое имя. Как будто кто-то камнем стекло разбивает. «Джеймс!» - и все вдребезги, - смотрит поверх чашки и водит пальцами по столу. – Я бы хотел сказать тебе спасибо, Джеймс, и, пожалуй, извиниться, - у Джеймса белеют костяшки от того, как сильно он сжимает ладони, но Майкл не замечает этого, Майкл не хочет этого видеть. – Кофе очень вкусный, ты очень приятный, и вообще, все время, что я здесь был, было хорошо.
- Спасибо, - Джеймс облизывает губы и немного пододвигается к плечу Майкла, - почему ты хотел извиниться?
- Я не вернусь сюда больше, а ведь я бросил монетку… - Майкл рассеяно рассматривает что-то в зеркале. – Я улетаю сегодня в Сидней, - говорит Майкл, - сниматься в новом фильме.
Джеймс встает со стула, берет чашку с недопитым горячим кофе и переворачивает ее на ногу Фассбендера.
- Черт тебя подери! Больно же!
- Что ты знаешь о боли, - у него синие-синие глаза – Майкл с какой-то нотой восторга смотрит на то, как под покрасневшими векам собираются слезы, и Джеймс быстро смаргивает, закусывая губы. – Что ты вообще знаешь, Майкл…
Он хлопает дверью, и Майкл остается прижимать к своей груди смятое «Джеймс…».
___
1. Кафка, тетради
2. Ницше, «Заратустра»
3. Вообще, фильм называется “Ten years as a slave”
@темы: fiction
-
-
15.10.2012 в 17:48-
-
15.10.2012 в 22:04Автор, протащить через себя такое! (если вы так пишете, я же не знаю) Мне вас немного жаль и безумно завидно такому таланту и способности.
Еще раз Спасибо)
-
-
15.10.2012 в 22:45Уклон в трансвестизм неожиданный, но первая глава меня зацепила больше, хотя это моя личная симпатия именно к влюбленным, а не возлюбленным.
Я читала главу в два захода, так как после первого меня начали сжирать Ваши образы и я на манжете сочинила свой текст, ибо so impressed by your words. Так что Вы меня вдохновили, спасибо.
Эти кусочки с МакКвином, Мерфи - это такие оттенки, такие пироженые просто, очень очень понравилось.
И метофора с именем - это покорило полностью.
Хотя я абсолютно не вижу развязки этой практически бессюжетной вещицы, интригует, весьма интригует.
-
-
16.10.2012 в 22:53Я так утомлен долгими обменами взглядами, я хочу резких действий.
Что там не так?
Да, дальше там за все спасибо.
Ваш текст я тоже почитал.
Ничего Вам о нем не скажу.
Мучайтесь неопределенностью.
bistrick, спасибо большое, ар, я прямо каждый раз урчу (:
-
-
16.10.2012 в 23:10В первой главе Майкл кажется действительно идеальным, таким каким видит боготворящий его Джеймс, но тут Вы полностью разрушаете первичный образ и строете новый на обломках, это пугает, но в тоже время и настолько хорошо. Теперь бы дождаться третей главы и перечитать все вместе.
Кстати, отсылочка к Кафке погрела мне душу, одна из любимых цитат после той, которая про первый признак начала познания и жизнь - тюремную камеру, ну вы знаете.
Завораживающее описание детства Майкла, я имею в виду, часть про бога, очертания бога в темноте - это все прекрасно-прекрасно-прекрасно. Майкл-трансвестит и Майкл, дарящий себе любовь - это действительно было неожиданно, но то, что он представлял Джеймса дает какую-то иллюзорную надежду. Или то, что ему нужен кто-то вроде Джеймса, может, именно Джеймс.
Даже сцена с Мерфи хороша, хотя сам он вызывает у меня глухое раздражение, так уж получилось.
Финал главы перечитал несколько раз, потому что... ПОТОМУ ЧТО. На самом деле, черт знает сколько раз я уже прочел последний абзац. Потрясающая сцена. Синие-синие глаза Джеймса и покрасневшие веки, смятое «Джеймс», боже, как оно написано, распечатать этот фрагмент и держать где-нибудь поближе к себе.
Очень-очень жду развязки.
-
-
17.10.2012 в 00:10Майкл широко открывает рот и пьет из крана обжигающе холодную грязную воду - если Ирландия, значит там пьют из крана и вода не может быть грязной. Да, я просто логический Титан.
Он никогда не закрывает глаза, нет – ему нравится смотреть, как его собственные пальцы прижимают вену сбоку, а потом отпускают, и он чувствует пульсация крови внутри.
И не думайте про меня как про въедливую сучку, я просто can't help it, мне же должно хоть что-то не нравится.
И просто я же не знаю как Вы реагируете на всякие критические шпильки, поэтому и обмениваюсь "долгими взглядами".
Я всегда знала, что где-то там в Вас таится скрытый садист, но я буду сильной и постараюсь это пережить. Ведь брошенная песня на мою стену (кстати очень хорошая песня) значит, что бой не проигран и мне светит следующий раунд.
-
-
17.10.2012 в 19:37Все же задумывалось из-за развязки. Я даю клятву не оплошать!
что-то я всегда сливаю ответы на длинные комментарии, это у меня в крови. Я надеюсь, Вы не держите на меня зла. Я бы страдал.
S is for Sibyl, принято во втором чтении.