У меня выдались крайне трудные выходные. Из 48 часов 40 мне пришлось провести в компании себя самого, а, так как я плохой собеседник для кого угодно, я был в шаге от самоубийства, лишь бы прекратить это тоскливое знакомство со своим внутренним миром.
Проведя ревизию своего содержания, я с удивлением обнаружил, что в этих вонючих складских помещениях произошли некоторые перестановки, а я и не заметил.
Я начинаю составлять какое-то представление о любви, не основанное на детском эгоизме: "Я страдаю, и ты будешь страдать вместе со мной" - скорее, я начинаю проникать в само понятие, пускай и с очень большого расстояния, я осознаю, что на самом деле имеют в виду под этим словом другие люди.
Большую часть воскресенья, я лежал и трогал стену, мучимый собственной немотой в плане выражения своих чувств на письме.
В воскресенье любовь казалась мне распятием, к которому тебя прибивает другой человек, а ты закрываешь глаза, потому что знаешь, что ему трудно смотреть тебе в лицо, а ты не хочешь доставлять ему неудобств. И потом, когда он, усталый, вбив гвозди в твои стопы и кисти, утирает пот со лба, ты тянешь свои руки, раздирая мясо, чтобы окровавленными руками, обнять его и сказать, что ему нужно отдохнуть после такой напряженной работы.
Все больше я склоняюсь к мысли, что мое представление о чувствах к другим людям отдает инфантилизмом, так как я слишком много потребляю и слишком мало отдаю взамен.
Мои упреки в собственный адрес, основанные на том, что я не заметил, как ранил другого человека или не позаботился о его интересах, для меня ну как минимум в новинку. Я переживаю этот момент стоя перед зеркалом, пытаясь не пропустить изменения в моей грудной клетке. Осознание того, что я хочу заботиться о ком-то и - не приведи господь - сначала думать об этом человеке, а потом о себе, жмет мне как новокупленная одежда. Но я все равно хвастливо верчусь в примерочной и фоткаюсь на инстаграмм в этом новом образе и, полагаю, что раз уж к этому костюму были приобретены такие любопытные аксессуары как полное нежелание нравиться другим людям, какая-то остервенела жажда владеть вниманием только одного человека, подозрительная моногамия (вот тут я основательно проебался, да) и очень странный интерес к чужой жизни, то, может, я смогу приноровиться и к новому гардеробу.
А фик о тоске.
В саммари должно быть "воскресенье. кратко", но нет.
Название: Один шаг
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Фэндом: XMFC
Персонажи:Чарльз Ксавье/Эрик Леншерр
Рейтинг: R
Жанры: драма, ангст
Размер: мини
Статус: закончен
Предупреждения: слишком много тоски
Саммари: Чарльз забывает, как ходить
От подвижности до статичности - шаг,
До тебя - две-три. Бесконечности
Рома Сметанин
.
Чарльз крепко сжимает зубы.
Дело первоочередной важности – заставить себя замолчать. Ни слова, ни полслова, ни намека на звук – закусывает щеку и оттягивает мягкую, влажную кожу. На языке горько, только Чарльз не верит, что это из-за обилия обезболивающего. Горечь во рту – от невысказанных признаний, от спрятанных внутри диафрагмы непроизнесенных слов.
Чарльзу нужно молчать. В противном случае из безразличного «Доброе утро», брошенного вскользь в коридоре, вырвется обезумевшее от голода «р», тянущее в своей вонючей пасти охрипшее «к». «К» из тихого «как ты»; глухое, как последний выдох, глухое, как вжатая в подушку молитва, это неразборчивое «к» намертво сцепится с первым попавшимся «и», похожим на вскрик от внезапной боли. И потом, по инерции, язык, перемалывая все буквы, споткнется о гортанное «э», и, повторяя ошибку своего рта, на этой гласной запнется в своих мыслях Чарльз. Он остановится над пропастью, посмотрит вниз и, несмотря на то, что будет стараться произнести это как можно тише, слово отдастся оглушающим звоном.
«Эрик».
«Эрик» собирается из любых звуков; имя настолько неприхотливое, что находит себе пристанище даже в нейтральных разговорах о погоде. Эрик присутствует в каждом слове, в каждой вещи, он отпечатан и многомиллионно размножен речью. Любая попытка заговорить оканчивается приступом удушливого кашля, потому что звуки, точно осколки от стекла, раздирают трахею: все напоминает о нем, и каждый разговор кружит около его силуэта.
Алфавит был придуман исключительно для того, чтобы разложить его имя на буквы и в каждое слово спрятать хотя бы небольшую часть Эрика. Его имя складывается из тысячи предложений, из короткого восклицания, из едва слышного выдоха – он во всем.
Чарльз закрывает глаза и выпускает через зубы воздух.
Эрик во всем, включая самого Чарльза, сражающегося за независимость хотя бы своего тела: Чарльз хочет контролировать свой рот, свой язык, хочет управлять тем, что говорит. Но сейчас он всего лишь маленький мальчик, едва научившийся складывать слова, насыщенные присутствием Эрика, в неловкие, угловатые предложения; из этих слов не получается рассказа о том, как он провел лето. Из этих слов снова и снова получается только «Вернись ко мне». Вернись ко мне.
Чарльзу тяжело даются беседы: ему приходится открывать глаза и смотреть на свои неподвижные ноги, пытаться не слышать громкой, как удары молотка, навязчивой жалости, сквозящей в каждой мысли собеседника, и раз за разом улыбаться и кивать головой в ответ на «Все будет хорошо». У Чарльза плохо получается долго концентрироваться на разговоре: реплики получаются отрывочными, плоскими, несогласованными со словами другого человека.
Чарльз не старается. Ему незачем стараться в мире, где Эрика нет рядом.
Внутри себя Чарльз говорит.
Чарльз говорит часами; он представляет себе библиотеку, в которой не был около трех недель, в мельчайших подробностях: Чарльз рисует тени на стене от неуклюжей пляски огня, выстраивает в ряд фаянсовые фигурки на камине, он расставляет шахматы и, скрестив руки на груди, оглядывает книги, бережно спрятанные в нутро дубовых шкафов. Чарльз придумывает им названия, разрисовывает корешки, размещает по порядку то по году публикации, то по фамилии автора. Он готовится ко встрече.
Чарльз ждет Эрика.
Каждую ночь он просыпается от покалывания в спине, от ощущения, что другая половина кровати проседает под чужим весом, и ложная боль в ногах дополняет переживание уже виденного. Чарльз сжимает зубами угол подушки и убеждает себя, что не может ничего почувствовать. Ни душевных, ни физических страданий. Чарльз не может почувствовать ничего.
Он ждет Эрика внутри себя. Ждет с нетерпением, шумно переминаясь с ноги на ногу. Чарльз ходит от стены к стене, меряя комнату шагами, и каждый раз получает новый ответ: между пятью и семью часами вечера шагов получается десять, но ближе к ночи расстояние увеличивается. Ближе к ночи пропасть между Чарльзом и Эриком увеличивается до двадцати шагов, а после полуночи она разрастается до сорока шагов.
Сорок шагов – это не так много.
Но Чарльз не может сделать и одного.
Он не слышит мыслей Эрика, не слышит его голоса. Закрывая глаза, Чарльз остается один на один с собой в пустой библиотеке. К утру камин прогорает, а Чарльз, снова обыграв самого себя в шахматы, просыпается еще более уставшим, чем был. В комнате висит давящая тишина, под тяжестью которой Чарльзу хочется распластаться на ковре, чтобы точно обезопасить себя от возможного падения.
Пустота заполняет не только их библиотеку.
Она растекается в сердце Чарльза.
Чарльз думает много, катастрофически много. Он думает о том, что ему не нужны извинения. Он думает о том, что не хочет сцен. Он не хочет заверений и клятв. Он не хочет проговаривать произошедшее.
Ему необходимо, ему жизненно важно почувствовать что-то, кроме ноющего одиночества.
Чарльзу нужна рука Эрика, гладящая его лицо, ему нужны губы Эрика, соприкасающиеся с его губами, ему нужно тело Эрика. Чарльзу нужны подтверждения реальности Эрика, рассыпающегося в его памяти на хрупкие куски из слов и интонаций, но изо дня в день усталость и боль накрывают пылью все больше и больше воспоминаний.
Чарльз уносит память об Эрике глубоко в себя: он прячет его в темный сырой подвал, говоря себе, что это временно, что с этим вином из одуванчиков ничего не произойдет. Чарльз разглядывает на свету эти небольшие кусочки янтаря, запечатлевшие их первую встречу, их первый поцелуй, их первое «Ты нужен мне», их самое откровенное и самое яркое признание «Останься. Останься со мной», и засовывает их в коробку из черного бархата.
Чарльз лжет себе, неправдоподобно, униженно лжет, что ему не нужно помнить об этом. Что ему нужно знать – пустота была всегда.
В его грудной клетке всегда была дыра размером с кулак.
В его рту всегда было послевкусие перегнившего одиночества.
Чарльз приподнимается на подушках, мокрых от пота, и, смотря куда-то вдаль, перемещает руку на свой живот. Он пытается абстрагироваться, пытается отторгнуть кисть как чужеродный орган. Чарльзу нужно тепло, идущее от его ладони: бесхозное, мягкое утешение - это ласка Эрика.
Нет ни ласки, ни самого Эрика.
Только тоска. Отупевшая от боли тоска.
Тоска Чарльза – отяжелевшая, брюхатая псина, преданно распластавшаяся у его ног и обгладывающая своей червивой пастью его ладонь – пришла к нему на кровать разродиться своими мертвыми детьми. Она скулит от боли, вторя стонам Чарльза, и пододвигает к его холодным стопам синюшные тельца. Вместе с черной, тянущей тоской приходят апатия и гложущее разочарование.
Чарльз зовет тоску сквозь неглубокий сон, надеясь, что она исчезла и на свой крик он не получит ответа. Он мечется, как в лихорадке, пытаясь найти место на кровати, не испачканное ее гноем, но тоска только устало виляет хвостом: «Я все еще здесь».
По утрам Чарльз смотрит на потолок и повторяет себе: «Я все еще здесь», - боясь поверить, что этот кошмар, где они с Эриком порознь, продолжается.
Чарльз не хочет говорить. Чарльз хочет онеметь и забыть о боли, выдирающей ребра, которая возникает при малейшем напоминании об Эрике.
Чарльз не хочет просыпаться. Чарльз хочет закрыть глаза.
В этом мире, где они не вместе, Чарльз хочет закрыть глаза и не открывать их никогда больше.
**
Эрик приходит в половине первого ночи, когда последняя дверь закрывается на замок и Чарльз, приложив ладонь ко лбу, пытается создать полную темноту. На черном полотне Чарльз видит багровые линии, ярко вспыхивающие от легкого прикосновения к ним; мысли Эрика были металлом: холодные, плавные, с заостренными концами, а теперь они похожи на тлеющий огонь.
Эрик пожирает себя изнутри. Эрик выжигает себя.
Чарльз опускает руку, смотрит на него, застывшего в дверном проеме, и первое, что способно соскользнуть с его языка, – омерзительно неправильное, горькое «Мне не нужна твоя жалость». Чарльзу не нужна его жалость. Чарльзу нужен он.
Эрик подходит к кровати и становится на одно колено, и это почему-то выглядит как казнь, словно он готовится умереть на гильотине, готовится потерять голову. Он прижимается губами к запястью Чарльза, открывает рот, вдавливая язык в сплетение вен, и вместе со слюной по коже, идущей мурашками, размазывает хриплое «Прости меня».
- Прости меня, - у Эрика требовательные, огрубевшие за эти недели пальцы, пальцы, которые, изголодавшись по чувству цельности, сплетаются с пальцами Чарльза. – Прости меня, - он садится на кровать и подносит замок из их рук к своему рту. – Прости меня.
Эрик тренируется извиняться перед Чарльзом, ищет точную интонацию, верный тон, чтобы вложить в «Прости меня» огромное «Я так сожалею, я причинил тебе боль, это ощущение невыносимо. Проще вычеркнуть тебя, стереть тебя из моей памяти, оставить на месте тебя ожоги, только бы не знать, что ты страдаешь из-за меня.
Проще сделать вид, что тебя никогда не существовало.
Что наши руки никогда не соприкасались.
Что я не знаю, каково это – обнимать тебя.
Что мне неизвестно, как ты целуешься.
Что я не имею никакого представления о том, как внутри все останавливается, стоит мне только посмотреть на тебя.
Проще забыть тебя.
Проще не любить тебя».
Эрик упирается лбом в его лоб и укладывает трясущуюся ладонь на щеку Чарльза, вспоминая очертания его лица, вспоминая абрис его рта, линию его подбородка. Поцелуй: один вдох в обмен на другой, когда губы накрывают губы, и язык дотрагивается до неба Чарльза.
Чарльз тянет его на себя, чувствуя, как растет злоба от того, что мертвые ноги приковывают его к кровати, и запрокидывает голову Эрика, оттягивая его волосы. Они впервые встречаются взглядом: Чарльз широко открывает глаза, удивленный тем, как память безошибочно достает из ящиков воспоминания об Эрике, оглушая его разрозненными голосами. «Тебе нравится, когда я целую тебя здесь?» - «Мне нравится, когда ты целуешь меня. Где угодно. Касайся меня. Трогай меня. Учи меня», - Чарльз ведет пальцами от уха к кадыку Эрика, как послушный ученик, раз и навсегда запомнивший, что в горле Эрика прячется признание в любви. Все, все, что говорит Эрик, проходит через это сито «Я люблю тебя» - и поэтому сейчас ему так трудно повторять «Прости меня»: фразы сливаются и выходит «Прости меня за то, что я люблю тебя».
- Прости меня, - говорит Эрик и, изворачиваясь в хватке, перебрасывает ногу через Чарльза: теперь между ними не больше одного прикосновения, расстояние длинною в ладонь.
Чарльз поднимает низ его водолазки и прикладывает ладонь к теплому животу, слушая, как Эрик сосредоточенно повторяет в его плечо: «Прости».
Эрик хочет извиниться перед каждым сантиметром его тела, хочет смешать эти слова с кровью Чарльза, чтобы сердце, раз за разом перегоняя их, почувствовало его сожаление.
- Ты не виноват.
Лицо Эрика искажается от боли, но, наверное, так и бывает, когда раздираешь рану, только-только покрывшуюся сукровицей.
Чарльз не винит его – он пытался, правда, пытался найти в себе силы упрекать Эрика, только протест, выкрикиваемый внутри, был сильнее этих жалких попыток: Чарльз слушал, как голос в нем изо дня в день, хрипя, орал: «Не смей», - и ему пришлось соглашаться.
Выдох получается порывистым: Эрик кусает за плечо и, намочив ткань, стаскивает с руки Чарльза рубашку, обнажая грудную клетку.
Чарльз слышит его – Эрик боится задеть его ноги и потому неудобно стоит на коленях, он боится причинить Чарльзу еще больше страданий, он боится целовать Чарльза, хотя им обоим так это нужно: стать одним целым, спаять два тела, чтобы разорванные куски красной ткани в груди сложились в подобие сердца.
Чарльз слышит его.
- Не надо продолжать любить меня из жалости, - его рука тянет за ремень брюк Эрика и накрывает ширинку. – Не надо любить меня потому, что тебе плохо. Не надо…
Эрик вжимается в его ладонь и приподнимается, пуская его руку. Жарко – Чарльз быстро стягивает белье и расчерчивает плоский низ живота ломаной линией, находя член Эрика.
Они стонут не от жадного возбуждения, накрывающего их, они стонут, потому что Эрик делится с Чарльзом: «Я слишком скучал», - и внутри что-то трескается, что-то до одури громко звенит, как будто они бьют стекло.
- Я тебя ни в чем не виню. Ты мне ничего не должен… - рука отрывистыми движениями растирает смазку по члену и зажимает в кулаке головку; Эрик поднимает голову, вслушиваясь в то, что произносит Чарльз: - Ты не обязан любить меня.
Эрик не обязан, но, по какому-то нелепому, идиотскому, бессмысленному стечению обстоятельств, он любит, и потому, положив пальцы на виски Чарльза, он, подаваясь бедрами внутрь его ладони, говорит: «Но я все равно буду».
Чарльзу кажется, что в тот момент, когда Эрик закусывает губу и приседает, опуская руку к основанию члена, он слышит это еще раз – «Я все равно буду тебя любить».
Чарльз отнимает ладонь, чтобы облизать пальцы, и вжимается в грудную клетку Эрика, слушая, как бьется его сердце.
- Тебе нужно уйти, - Чарльз обнимает его одной рукой за талию и, положив ладонь на член, обводит большим пальцем уздечку. Они задыхаются: Чарльз закусывает щеку, слушая хриплые выдохи, и надавливает на мошонку, вырывая у Эрика надрывный стон.
Эрик прогибается в пояснице и открывает рот, проглатывая воздух.
– Тебе нужно уйти… - они сидят, боясь разнять руки, словно существование мира зависит от того, как долго они смогут обнимать друг друга, и Чарльз, сжимая запястье Эрика, находит в себе силы сказать это в третий раз: - Тебе нужно уйти.
Потому что они уничтожат друг друга, если не разойдутся.
Потому что омертвевшее тело – это только начало.
Потому что такая любовь может уничтожить весь мир.
Чарльз смотрит на спину Эрика – их разделяет всего один шаг.
Чарльз никогда не сможет сделать его.
-
-
19.03.2013 в 06:24....
у меня просто нет слов
чудовищно прекрасное
-
-
19.03.2013 в 18:36-
-
21.03.2013 в 18:25За то, что когда я чувствую в себе недостаток чувств или полное их отсутствие - я прихожу именно к вам и читаю именно ваши тексты. И упарываюсь (да есть ли такое слово) ими до состояния своей пиздострадательной юности.
Это обалденное чувство когда так хочется сказать - сделайте мне больно еще раз (и еще). Как от "Невидимок", когда меня просто порвало в клочки, взрослого серьезного скучного человека. Песней придавило сверху. А лечилась потом перечитывая ваши же Вертиго и Сидней.
Тоска Чарльза действует совершенно поражающе.
Вы прекрасны.
Спасибо вам за творчество.
И вспомнив про вежливость - здравствуйте)
-
-
22.03.2013 в 14:11аввв, правда, спасибо вам большое.
Вы прямо так чудесаты, что мне хочется переслать вам обнимашек
и немножечко героиновых пиздостраданий :зогромное вам спасибо
-
-
22.03.2013 в 16:03думаю, я их уже получила заочно, потому что ваш Rock-n-rolla входил в мою неделю "ударь ангстом по депрессии") Просматривала ваш профиль на фикбуке и решив, что "не макфасси и чериками едиными жив человек, а дюрарару я люблю" прочитала почти все написаное по этому фандому. И это было потрясающе) какое-то то состояние острой подростковой рефлексии (а на него все-таки приятнее смотреть со стороны)
-
-
24.03.2013 в 00:59Но вообще спасибо, всегда приятно послушать, что два года назад я не был таким откровенным дном :з
-
-
26.03.2013 в 18:58По крайней мере, я искренне так буду думать, пока вы вновь не разобьете мне сердце)