Мы были в одном лагере: я готовилась к олимпиаде по русскому, она – по обществоведению.
Я шла по коридору. И увидела, как она, без косметики, в потертых джинсах, в растянутой кофте, читает огромную книгу в желтой обложке.
Я остановилась. И просто смотрела на нее.
Когда она подняла голову, я спросила, как выйти в холл, хотя там был один прямой коридор. Это было нелепо.
Мне не хочется думать, что это было неизбежно. Мы не должны были интересовать друг друга.
За следующие пару недель мы увиделись три раза, но больше не общались.
Вскоре я уехала. Мне было тяжело долго находиться с людьми.
Когда я вернулась домой, первое, что я сделала, – написала ей, стараясь убедить себя, что это только визуальная симпатия. Нам было не о чем говорить.
В декабре я почему-то поздравила ее с днем рождения, и мы проговорили до 4 утра. Она рассказывала о том, как пекла печенье.
Когда мы в первый раз пришли к лесу, было очень снежно. Это был четверг. Я так нервничала, что не смогла добраться одна. Я взяла с собой друга и попросила довести меня до места встречи, как бы я ни просила уйти. Мне казалось, что все не так: у меня слишком красные щеки, у меня розовый пуховик (я ненавижу розовый). А потом пришла она.
Я обняла ее и не захотела двигаться. Я чувствовала защищенность и спокойствие.
Я вернулась домой.дальшеУ нее тогда был молодой человек, но это было неважно: мне не нужно было обладание.
Ей нравятся люди… люди с проблемами, которые она может решить. У ее парня была воображаемая сестра. Он рассказывал о ней всем своим друзьям, но ее никто никогда не видел. Может, все дело в том, что мои проблемы серьезнее воображаемой сестры.
Он узнал про меня, позвонил, и в течение полутора месяцев я занималась бессмысленными разговорами. Как будто у нас были общие дети, и мы решали, с кем они должны остаться. Нам нечего было делить. Она должна была определиться, и я не хотела ее торопить.
Она училась в 11 классе; сказала, что уйдет от него, когда выпустится. Хотела спокойно закончить школу.
В марте она рассказала матери о нас, и та запретила нам общаться. Рекомендация была услышана.
У меня была республиканская олимпиада. Все, чем я занималась с седьмого класса, - это русский язык. Люди приходят и уходят, а русский язык остается. Я годами думала только о языке. Но тогда мне было все равно. Я писала что могла, а потом приходила домой плакать.
Я плакала дома. Я плакала в маршрутке. Я плакала в автобусе. Я плакала, ложась спать. Я плакала, просыпаясь. Я плакала бесконтрольно, я плакала безутешно.
Я не верила, что все может так закончится. Я не верила, что она может уйти от меня.
А в мае она ушла. Но ушла не от меня, а от своего парня – и начались полтора месяца счастья.
Мне не становилось скучно с ней; не было ощущения, что я достигла ее самой глубокой точки. Я хотела продолжать узнавать ее, часами слушать ее, я хотела быть с ней. Я рассказала ей очень много плохих вещей, надеясь, что она не отвернется.
Я не ждала, что она решит мои проблемы. Но мне нужно было знать, что она любит именно меня. Именно меня.
Когда в первый раз она ночевала у меня, я не спала. Слушала, как она дышит. Боялась, что она проснется и не выспится. Я не умею заботиться о людях: я невнимательна, у меня проблемы с тактичностью – но я старалась. Каждый раз, когда она была рядом, возникало чувство дома, и я ощущала себя важной. Я чувствовала себя живой.
Это было так, словно у тебя всю жизнь была парализованная рука. И вдруг она снова начала работать. Можно было делать тысячи вещей. Можно было чувствовать тысячи вещей.
Она очень нравилась моей маме. Моя мама религиозна, и меня с детства учили, что гомосексуальность – это грех, хуже убийства. Но я в это не верю.
Когда у меня появилась первая девушка, я рассказала об этом маме, и услышала, что это ужасно. Что это мои комплексы, мое неумение общаться с мужчинами. Но за два года она привыкла. И мою вторую девушку полюбила.
Ее любила и моя собака. Каждый раз, когда я ее провожала, собака садилась на то место, где в последний раз стояла ее нога.
К лету нужно было определиться, куда поступать: оставаться в своем городе или ехать куда-то еще. Я хотела остаться с ней. Но она приехала ко мне, села на диван и твердо сказала уезжать отсюда. Я спросила: «А как же ты?».
Она сказала: «Я решила уехать в Израиль».
Я спросила: «На сколько?»
Она ответила: «На десять лет».
Я не совсем поняла, почему мир не исчез в ту же самую секунду. Потому что все стало бессмысленно. Бессмысленно спрашивать о чем-то, бессмысленно говорить. Я смотрела на нее. И молчала.
Дальше мы много ссорились. Нужно было делать вид, что ничего не происходит. Она утверждала, что до сентября можно забыть про Израиль и наслаждаться нашими отношениями еще полтора месяца.
Забыть про Израиль было нельзя.
Я не думала, что когда-нибудь попрошу ее о чем-то серьезном, что выйдет из ее зоны комфорта. Но я попросила ее не уезжать.
Три сообщения в день – это очень мало.
Сообщение раз в три дня – это еще меньше.
Все на бегу: у нее иврит, вечная экскурсия. Это была худшая зима; не могла понять, почему она уехала. Постоянные колебания от веры к полному безверию в будущее: утро, полное любви ко всем, - вечер, когда нет сил даже плакать.
Я сходила с ума от злости.
Я сказала ей, что больше так не могу и ухожу к другой девушке – хотя я никогда не хотела уходить. Это была попытка поговорить. Попытка услышать ее. Она меня не опустила. И я подумала, что могу ждать и десять лет. Могу ждать столько, сколько потребуется. Если она меня не отпустит, я буду с ней. Проблема была в том, что я была с ней. А она не была со мной.
Мне очень сильно захотелось умереть. Три недели дома, я выходила только к психиатру. Самое ужасное: когда у тебя появляются силы жить, а желания жить нет. И тебе приходится тянуть лямку дальше.
Неделю назад она сказала то, что давно было понятно, но только теперь озвучено. В Израиле она поняла, что я чувствовала к ней, когда почувствовала это к другому человеку. Она уехала потому, что не была уверена, что я та самая.
Если бы надо было описать ее одним словом, я бы выбрала «путешественник». Для нее счастье в поиске, в бездомности. Я – камень на шее. В конце июня она приедет, и я не хочу с ней встречаться.
Месяц назад она сказала, что теперь мы будем много спорить, так как мы очень разные. Она подписана на типичную анорексичку, а я вешу 62 килограмма. Мы читаем разные книги. Она считает, что каждый из нас ничтожество, которое должно ненавидеть, резать себя и голодать. А читаю Фромма. В 15 я ненавидела людей; сейчас я люблю их. Они мне не нравятся, но я их люблю. Любовь не персонифицированное чувство.
Я не верю, что можно перестать любить человека. Можно вырасти друг из друга. Но не перестать любить.
Я боюсь, что больше не смогу влюбиться. Теперь все мои отношения с людьми определены объективными причинами: общими интересами, знакомыми. А так, чтобы ты смотрел на человека и тебе хотелось жить ради него – такого нет.
Несмотря на то, что я принимаю ее решение, успокоения не наступает.
Я почти не сплю, потому что она мне снится. Не могу заснуть одна, не могу заснуть с кем-то.
И я снова не уверена, что стоит идти дальше.
Я не люблю быть бесполезной, но сейчас не могу по-другому. Я хочу приехать куда-нибудь, лечь и ничего не решать: ни что надеть, ни сколько сахара сыпать в кофе.
Я хочу лежать, пока не пойму, что хочу жить дальше. Или не хочу.