Хотел написать о тебе, но выходит сомнительно слащаво, словно еще чуть-чуть - и мы едем в Нант на поезде, и я, выбежав на перрон, покупаю тебе полевые цветы, и бронзовый провожатый с тонким шрамом над верхней губой смеется с твоего тоскливого романского выговора и повторяет: "Не надо говорить на французском так грустно! Французский - для любви и веселья!". И ты поправляешь волосы, и ты упираешься лбом в стекло, и ты - это есть любовь и веселье.
А я смотрю на тебя через окно и прижимаю цветы ближе к груди, и меня душит любовь и жалость, любовь и жалость к тебе, уместившейся в проеме между креслом и окном; меня душит любовь и жалость, когда я отступаю на шаг от вагона и, зажмурившись, слушаю, как отходит поезд.
хх
Как в норвежских книгах мальчик кричит: "Пора уводить коней!" - и бежит в горящую конюшную, где взбешенные животные растопчут его и перемолотят кости с грязью, так и ты, кажется мне, бросаешься в пламя, где я, обезумев от боли и страха, уничтожаю все на своем пути. И я не больше, чем огромное животное, которое в панике тычется из угла в угол и рассекает морду острыми вилами, и чувствует запах крови, и, испугавшись, разламывает доски.
У меня есть не ощущение - предчувствие того, что все, кто останется рядом, будут травмированы мной.
Лошади не умеют плакать, но я умею.
Мне это удается лучше всех.
хх
Сегодня мне было очень хорошо, и от этого хотелось заплакать, но я, конечно же, не заплакал. Это было чувство, словно внутри меня кто-то открыл рот, и рот заполнился счастьем.
Как будто ножом для бумаги сделали тонкий надрез и, прижавшись губами, выдохнули это странное вибрирующее переживания прекрасного. Пальцы дрожат от искренности и честности, меня колотит от близко расположенных ощущений полноты и опустошенности.
хх
Ты напоминаешь мне всю новозеландскую музыку: мне хочется обнять тебя и рассматривать сквозь твои волосы светлячков; когда мой папа звонил из Зеландии, мне казалось, что он далеко-далеко, где-то, где я уже никогда не смогу до него дотянуться - ты напоминаешь мне о вещах, которые я хочу оставить с собой, но вынужден обертывать в три слоя полиэтилена с наклейкой "Хрупко".
А я смотрю на тебя через окно и прижимаю цветы ближе к груди, и меня душит любовь и жалость, любовь и жалость к тебе, уместившейся в проеме между креслом и окном; меня душит любовь и жалость, когда я отступаю на шаг от вагона и, зажмурившись, слушаю, как отходит поезд.
хх
Как в норвежских книгах мальчик кричит: "Пора уводить коней!" - и бежит в горящую конюшную, где взбешенные животные растопчут его и перемолотят кости с грязью, так и ты, кажется мне, бросаешься в пламя, где я, обезумев от боли и страха, уничтожаю все на своем пути. И я не больше, чем огромное животное, которое в панике тычется из угла в угол и рассекает морду острыми вилами, и чувствует запах крови, и, испугавшись, разламывает доски.
У меня есть не ощущение - предчувствие того, что все, кто останется рядом, будут травмированы мной.
Лошади не умеют плакать, но я умею.
Мне это удается лучше всех.
хх
Сегодня мне было очень хорошо, и от этого хотелось заплакать, но я, конечно же, не заплакал. Это было чувство, словно внутри меня кто-то открыл рот, и рот заполнился счастьем.
Как будто ножом для бумаги сделали тонкий надрез и, прижавшись губами, выдохнули это странное вибрирующее переживания прекрасного. Пальцы дрожат от искренности и честности, меня колотит от близко расположенных ощущений полноты и опустошенности.
хх
Ты напоминаешь мне всю новозеландскую музыку: мне хочется обнять тебя и рассматривать сквозь твои волосы светлячков; когда мой папа звонил из Зеландии, мне казалось, что он далеко-далеко, где-то, где я уже никогда не смогу до него дотянуться - ты напоминаешь мне о вещах, которые я хочу оставить с собой, но вынужден обертывать в три слоя полиэтилена с наклейкой "Хрупко".