Мне было лет девять от силы, в моем рюкзаке лежала книга про Гарри Поттера и философский камень, которую мама привезла из Москвы, и я, жадно прилипнув к окну автобуса смотрел на расстилающееся под нами море, испещренное узкими пристанями. Было жарко, горы дрожали в дымке; мы купили мороженое, и я нашел в коробке пластмассовую игрушку (маленький морской конек, мой верный спутник в путешествиях до 14 лет, когда он предпочел общество чешских лесов моей сомнительной компании). Мама подставила лицо под солнце - и я не помню ничего, только залитый золотом пляж, ее светло-голубое платье с тонкими шлейками и мягкий песок под ногами.
Ночью - отель был у берега, через дорогу - я вышел из номера и спустился к морю.
За мной шумел Монако, и кто-то смеялся, где-то разбивали бокалы, а я смотрел, как вдалеке блестели бокэ огней, и за мной нервный, истерически вскрикивающий город смеялся звоном монет. И тогда, стоял по колено в прохладной воде, я почувствовал, что я неизмеримо далек не только от этого места - я далек от своей родины и от своего конечного пункта назначения, я как будто потерялся в пути и больше не имею определенного курса.
Только почему-то это не испугало меня; мне было девять лет, и я уже не знал, куда я направляюсь, и в ту минуты я ощущал только безграничное, близкое к эйфории переживание свободы.
Я восхищаюсь не талантами, нет, я восхищаюсь эскапистами: теми, кто был достаточно умен, чтобы уйти от этой реальности и создать себе другую, более пригодную для жизни. Нужно не проживать эту жизнь, а постараться отстраниться от нее, сделать шаг из толпы, ужаснутся происходящему и сделать себе из травы и пыли новый мир. Чтобы по-настоящему быть человеком, нужно уйти от людей, попросить не оставаться их после чая, раздать все вещи хозяевам, не брать взаймы ни чашки кофе, ни столовой ложки сахара, закрыть дверь в квартиру и погрузиться в самого себя. И, проведя от двух до пяти часов в компании этого ужасного человека, вернуться к другим.
Если тюрьма Кафки - ряд клеток, в которых людей стонут, но их стонам никто не внимает, моя тюрьма - складское помещение, где люди на полу задыхаются и кричат от боли, и каждый слышит каждого, и никто не может помочь друг другу. В девять лет, предчувствуя катастрофу и стараясь быстрее убраться с корабля, который так или иначе разобьется об айсберг, я просил себя найти способ, найти возможность сломать клетку и снова убежать дальше от всех, дальше от самого себя. С девяти до девятнадцати я бережно носился с этим поручением, вкладывал ключи от клетки в руки других людей, с девяти до девятнадцати ошибался.
Главное правило Вильнюса (кроме того, что никому нельзя говорить о Вильнюсе) не дать ему себя убить, а в остальном там можно делать что захочешь. Такие мальчики, как я, не попадают в армию и в Вильнюс при хорошей погоде: когда я выхожу, я, с дрожащими руками, в бессильной злобе и переживании не отмерших претензий и чувств, мне в лицо хлещет дождь, от чего я раздражаюсь еще сильнее, и меня едва ли не колотит от ярости и гнева. Паскудный город, который в очередной раз доказывает мне собственную никчемность - я делаю сто шагов, вынимаю наушники и вдруг. Меня отпускает. Я боялся, что я приеду и разрыдаюсь от того, что она не со мной. Но вот я стою рядом с местом, которое должно было бы причинять мне боль одним своим существованием, и не чувствую ровным счетом никакой травмы. Тогда она была рядом и держала меня за руку, и я шутил про то, что она крадет документы у других людей, - а теперь ее нет, и это не так и ужасно, как мне казалось.
Быть одному не так и плохо, - вдруг понимаю я и ухожу в центр. Не хорошо, но, определенно, и не так ужасно, как я видел себе это состояние.
Большую часть времени я воспринимаю себя как пустоголового невротика с большими проблемами в жестикуляции. Большую часть времени все, что я произношу, мне хочется оспорить в ту самую секунду, как слова покидают мой рот. Большую часть времени я придираюсь к своему внешнему виду, к своей манере говорить, хмуриться, смеяться, к своим привычкам в еде, книгах, фильмах.
О, будем откровенны, большую часть времени я ненавижу себя и так, как себя ненавижу я, не ненавидит меня никто.
столько рефлексии, словно оспаривал Юнга
Я сижу и смотрю на пепельное небо и, в одном из своих адекватнейших состояний, осознаю легкое болезненное покалывание под кожей и вдруг, как-то без длительной драки внутри и горы трупов снаружи, доверительно сообщаю себе, что, Эрик, мой друг, настоящее спокойствие находится не в апатии или истерике. Настоящее спокойствие - точка между ними.
Настоящее спокойствие - знать, что боль всегда будет сопутствовать тебе и обнимать тебя в самые крепкие объятья, и никогда не забывать: ты можешь вытерпеть не только это.
Правда в том, что ты можешь вытерпеть что угодно.
Через два часа я закрываю двери с обоих сторон между двумя вагонами и с изумлением обнаруживаю, что железо под ногами расходится от каждого толчка на рельсах.
Но я все равно не падаю.
Части могут быть подвижны, но, так или иначе, они снова образуют целое.
Ночью - отель был у берега, через дорогу - я вышел из номера и спустился к морю.
За мной шумел Монако, и кто-то смеялся, где-то разбивали бокалы, а я смотрел, как вдалеке блестели бокэ огней, и за мной нервный, истерически вскрикивающий город смеялся звоном монет. И тогда, стоял по колено в прохладной воде, я почувствовал, что я неизмеримо далек не только от этого места - я далек от своей родины и от своего конечного пункта назначения, я как будто потерялся в пути и больше не имею определенного курса.
Только почему-то это не испугало меня; мне было девять лет, и я уже не знал, куда я направляюсь, и в ту минуты я ощущал только безграничное, близкое к эйфории переживание свободы.
Я восхищаюсь не талантами, нет, я восхищаюсь эскапистами: теми, кто был достаточно умен, чтобы уйти от этой реальности и создать себе другую, более пригодную для жизни. Нужно не проживать эту жизнь, а постараться отстраниться от нее, сделать шаг из толпы, ужаснутся происходящему и сделать себе из травы и пыли новый мир. Чтобы по-настоящему быть человеком, нужно уйти от людей, попросить не оставаться их после чая, раздать все вещи хозяевам, не брать взаймы ни чашки кофе, ни столовой ложки сахара, закрыть дверь в квартиру и погрузиться в самого себя. И, проведя от двух до пяти часов в компании этого ужасного человека, вернуться к другим.
Если тюрьма Кафки - ряд клеток, в которых людей стонут, но их стонам никто не внимает, моя тюрьма - складское помещение, где люди на полу задыхаются и кричат от боли, и каждый слышит каждого, и никто не может помочь друг другу. В девять лет, предчувствуя катастрофу и стараясь быстрее убраться с корабля, который так или иначе разобьется об айсберг, я просил себя найти способ, найти возможность сломать клетку и снова убежать дальше от всех, дальше от самого себя. С девяти до девятнадцати я бережно носился с этим поручением, вкладывал ключи от клетки в руки других людей, с девяти до девятнадцати ошибался.
Главное правило Вильнюса (кроме того, что никому нельзя говорить о Вильнюсе) не дать ему себя убить, а в остальном там можно делать что захочешь. Такие мальчики, как я, не попадают в армию и в Вильнюс при хорошей погоде: когда я выхожу, я, с дрожащими руками, в бессильной злобе и переживании не отмерших претензий и чувств, мне в лицо хлещет дождь, от чего я раздражаюсь еще сильнее, и меня едва ли не колотит от ярости и гнева. Паскудный город, который в очередной раз доказывает мне собственную никчемность - я делаю сто шагов, вынимаю наушники и вдруг. Меня отпускает. Я боялся, что я приеду и разрыдаюсь от того, что она не со мной. Но вот я стою рядом с местом, которое должно было бы причинять мне боль одним своим существованием, и не чувствую ровным счетом никакой травмы. Тогда она была рядом и держала меня за руку, и я шутил про то, что она крадет документы у других людей, - а теперь ее нет, и это не так и ужасно, как мне казалось.
Быть одному не так и плохо, - вдруг понимаю я и ухожу в центр. Не хорошо, но, определенно, и не так ужасно, как я видел себе это состояние.
Большую часть времени я воспринимаю себя как пустоголового невротика с большими проблемами в жестикуляции. Большую часть времени все, что я произношу, мне хочется оспорить в ту самую секунду, как слова покидают мой рот. Большую часть времени я придираюсь к своему внешнему виду, к своей манере говорить, хмуриться, смеяться, к своим привычкам в еде, книгах, фильмах.
О, будем откровенны, большую часть времени я ненавижу себя и так, как себя ненавижу я, не ненавидит меня никто.
столько рефлексии, словно оспаривал Юнга
Я сижу и смотрю на пепельное небо и, в одном из своих адекватнейших состояний, осознаю легкое болезненное покалывание под кожей и вдруг, как-то без длительной драки внутри и горы трупов снаружи, доверительно сообщаю себе, что, Эрик, мой друг, настоящее спокойствие находится не в апатии или истерике. Настоящее спокойствие - точка между ними.
Настоящее спокойствие - знать, что боль всегда будет сопутствовать тебе и обнимать тебя в самые крепкие объятья, и никогда не забывать: ты можешь вытерпеть не только это.
Правда в том, что ты можешь вытерпеть что угодно.
Через два часа я закрываю двери с обоих сторон между двумя вагонами и с изумлением обнаруживаю, что железо под ногами расходится от каждого толчка на рельсах.
Но я все равно не падаю.
Части могут быть подвижны, но, так или иначе, они снова образуют целое.