Я стараюсь запомнить:
от порога, выкрашенного в темно-синий, до двери из осины – 5 шагов;
от Мала-Страны до Карлова моста – 5 минут пешком, стук каблуков рассыпается мелочью по брусчатке, я перебираю медные монетки в кармане;
от Карлова моста до холодной воды – 5 метров, и Ангел-А не потянет тебя за рукав;
от счастливой жизни до осознания полной безнадежности существования – 5 букв.
Этим пяти буквам меня учит преподаватель по истории, который расскажет мне о существовании и других страшных слов, все из них на «-ция»: «деформация», «экзальтация», «экзистенция» - они никогда не понадобятся при жизни, но зато дают чувство глубокого удовлетворения от осознания собственного неизмеримого интеллекта. Ему двадцать четыре, у него профиль Бога, он говорит мне: «Поступайте на исторический, там нужны люди с обостренным чувством справедливости. Создадите свою историю», - и сразу же после этого мнет в руках платок с анаграммой и смотрит в окно: «А вообще, не поступайте никуда. Никуда не идите. Все это так бессмысленно, так тщетно…».
Так выглядит мотивация в мои пятнадцать лет.
well, boyЯ позволяю противоположным чувствам разрывать себя: вот я вижу в себе потенциал стать великим писателем, а вот я примеряю шапочку кассира и учусь быть вежливым; вот я репетирую походку на красной ковровой дорожке, а вот я обнимаю швабру и фотографируюсь с ней на телефон, пытаясь запечатлеть, как я буду выглядеть через десять лет.
Я полон каких-то чаяний и надежд, которые решительно втаптываются в грязь отчаяния и безысходности в понедельник, среду и пятницу на первой, второй и третьей паре соответственно.
Этот юноша, в котором я потом узнаю абрис Грегора Замзы, опирается рукой о парту и, вглядываясь в прекрасное будущее где-то выше наших голов, говорит: «Война… Война никогда не закончится», - хлопает по столу и поворачивается к карте, криво висящей на доске.
- На самом деле, - он растирает замерзшие кисти и смотрит что-то в своем конспекте, - на самом деле, ребята, учить историю – это учить чужие трактовки. Ходить по замку, не зная ни кто его хозяин, ни цели вашего присутствия. История – это всего лишь нагромождение дат, событий и людей, из которых, в конечном итоге, получается не самый лицеприятный портрет человечества. Мы все в шаге от катастрофы, вы понимаете? Одном маленьком шаге для человека, и огромном – для человечества, - у него черные глаза, узкие бескровные губы и скулы, о которые можно рассечь руку.
Теперь бы я задумчиво протянул: «Да мальчик кафкианец». Тогда я подозревал, что он в шаге от самоубийства. Кто угодно мог бы подозревать его в суицидальных мыслях: здоровый человек никогда бы не надел жакет в оксфордскую клетку и, оставив на прощание фразу, «Нет, мне не холодно», не вышел бы в снегопад.
Ему нужно было заполнить какие-то анкеты о сплоченности группы, а вместо этого мы пили кофе и наугад расставляли цифры («Один – это для дружбы или полного один-очества?»). Он уверял меня, что движение вперед, как и движение в какую-либо другую сторону, - бессмысленно; единственное, в чем есть хоть какое-то зерно рациональности, - наслаждаться происходящим, впитывать то, что имеет к тебе непосредственное отношение. Он чертил мне на салфетке маленький домик, из которого шел дым, и говорил: «Не взрослейте. Не выбирайте университет. Не покупайте книг. Откажитесь от фильмов. Перестаньте слушать музыку». Он говорил: «Чем больше вы узнаете о жизни, тем больше вы расстроитесь». Он смотрел куда-то через мое плечо и по слогам произносил: «Жизнь – сплошное разочарование. Череда дурацких попыток что-то изменить, которые ни к чему не приведут» (его магистерская звучала как «Перспективы восстановления Речи Посполитой в рамках 1772 года», ему ли не знать).
И я очень проникновенно спрашивал: «А вы? Вы расстроены?» - он кивал, а потом подпирал щеку рукой и стучал пальцами по обложке книге. «Я очень расстроен. Но я не одинок в этом расстройстве».
На каком-то из уроков он читал кусочек из «Сельского врача», чтобы показать загнивание общества, замкнутость и одиночество человека в двадцатом веке, а потом остановился, закрыл книгу и процедил: «А, к чертям все это…» - и оставшуюся часть урока мы провели в тишине.
За окном падал снег; кто-то слушал на задней парте, как Курт Кобейн убеждает продать мир. А я смотрел, как это юноша, отчаявшийся и, тем не менее, невыносимо прекрасный, проводил пальцем по затертой книге с изодранной обложкой и сжимал зубы, стараясь дотерпеть пятнадцать минут до звонка, чтобы можно было спрятаться под столом и уже там погрузиться в полный и беспросветный сплин.
В тот же день я купил первый сборник. Это было преступлением. Преступлением против нравственности, против человечества, против светлых историй Бьянки. Это было преступлением против моего преподавателя литературы, который говорил, что мы, последние воины невидимого фронта постмодернизма, должны быть дистантными по отношению к тексту, мы должны не чувствовать, а понимать. Это было аморальным и алогичным: прийти домой, сварить себе кофе, а через час забыть и про кофе, и про то, что я собирался пойти с друзьями в кино, забыть обо всех и о самом себе, и раз за разом повторять его имя, которое за четыре года начнет действовать на меня как наркотик. Каф-ка. Кашлянье больного туберкулезом; слово, изобретенное вместо того, чтобы бросать на прощание: «И никогда не пиши мне больше, я не хочу тебя знать»; пятьсот вымученных страниц текста.
Каф-ка. Искренне не ваш, но и ничей верный друг, который смог выстрадать за весь двадцатый век и даже за пару моих друзей из века двадцать первого.
Каф-ка. Два с половиной разговора с отцом за всю жизнь, три несчастные любви, червь болезни, разрастающийся в гнусную пиявку внутри его тела.
Каф-ка. У меня были какие-то перспективы: я мог найти нормальную работу, уехать учиться за границу, купить себе новую одежду, даже начать встречаться с кем-нибудь, а Кафка мог лежать горсткой пепла и на этом его вклад в движение в никуда и ограничивался. И мне показалось, что это, в общем-то, звучит разумно: «посмотреть вокруг и впасть в отчаяние, впасть в отчаяние и посмотреть вокруг».
И после этого, желая усугубить свое растущее разочарование в жизни, я поступил на философский факультет. Чтобы узнать больше слов на «-ция». Чтобы овладеть искусством спора при помощи поднятой брови и взмаха руки. Чтобы говорить об Овидии так, словно еще вчера мы смотрели новый трейлер «Шерлока».
Но по большей части, я выбрал философский для того, чтобы обосновать расстройство и грусть моего преподавателя истории с помощью большого философского толкового словаря.
Чтобы дать ему шанс увидеть, что после определения слова «отчаяние» в скобках стоит «антоним: радость».
Кафка: метод прочтения.1. Наблюдения (в других переводах: Созерцание. Оригинальное название: Betrachtung)
2. Кары (оригинальное название: Strafen. В русском издании как сборник не встречается, выглядит обычно как три отдельных произведения: "Приговор", "Превращение", "В исправительной колонии")
3. Сборник "Сельский врач"
4. Замок
5. Голодарь (в других переводах: Мастер пост-арта. Оригинальное название: Ein Hungerkünstler)
6. Америка (в других переводах: Пропавший без вести. Оригинальное название: Amerika (Der Verschollene). Из-за двойного названия в русском переводе чаще встречается исключительно как "Америка", особенно в изданиях после 90-ых).
8. Малая проза + новеллы // Процесс
9. Письма
10. Письмо к отцу
11. Завещание