Да, и еще я пришел к выводу, что так как я выкладываю довольно часто и при этом жажду фидбека, трудно изголяться на комментарии.
Поэтому сделаем с вами следующее: если вы вдруг хотите обласкать меня лучиками любви, но не знаете, что написать мне по поводу проды, напишите мне что-нибудь о своей жизни.
К примеру, "читал текст, а сегодня, знаешь, сдавал экзамен, и преподаватель был похож на единорога с гомосексуальным опытом"
И это ночь с воскресенья на понедельник, и с вами снова мы - радио "Экзистенция". Радио "Экзистенция": страдай, сука, страдай.
Спонсоры нашего сегодняшнего выпуска Зигмунд Фрейд и Антон Лашден. Восхитительный альянс из эдипового комплекса, запрятанный в порнуху, и море страданий.
Брос, у меня впереди два трудняшных экзамена, это значит, что я не увижусь с вами до 24 числа.
26 у меня операция, после которой я буду слепым котенком еще три дня, олл ин олл, рассчитывать на многое не приходится.
Пожелайте мне удачи в бою, все дела.
Вообще, со мной случились Ассасинз крид, и мне тут сложно возвращаться в Бонда, но я делаю все, что могу, пацаны, все, что могу.
Название: Give up love
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Фэндом: Skyfall
Персонажи: Рауль Сильва/Джеймс Бонд
Рейтинг: NC-17
Жанры: драма
Размер: миди
Статус: в процессе
Предупреждения: АУ. Бонду 16 лет. Все живы, но это не надолго.
Саммари: Джеймс - сын своего чудесного отца, а Рауль - друг семьи. Любопытно, что в наши дни входит в понятие "дружить". Теперь от этого остаются засосы.
Моя прекрасная девушка-мечта aswallow сделала абсолютно потрясающий баннер.
CH-1
CH-2
CH-3
Первое прикосновение совсем нерешительное: Тьяго будто сомневается, можно ли ему дотрагиваться до Джеймса. Кто знает, вдруг у подростков другие представления о том, как нужно просыпаться?
Только-только начинает светать; тяжелый серый свет косо падает на лицо Джеймса, и тот хмурится, портя детское выражение лица. Теперь в Джеймсе угадывается не юноша, а мужчина, которого Тьяго никогда не увидит: подбородок выступает вперед, брови сходятся на переносице, а уголок губ уходит вниз, обозначая недовольство.
Тьяго дотрагивается до его лба, разглаживая морщину, и, зажмурившись, утыкается носом в висок, втягивая запах. Пальцы скользят вниз по скуле и обводят линию челюсти; он улыбается как собственному достижению: подушечки колет отросшая за ночь щетина – можно называть Джеймса «мальчиком», но Джеймс уже вышел из возраста, когда играют с лошадками и шепелявят. В Джеймсе, который лежит рядом с ним, от мальчика остался какой-то отголосок ранимости, тонкости, чувствительности, спрятанный так глубоко, что увидеть это можно только на рассвете; в Джеймсе от ребенка – незащищенность, необходимость в ком-то, кто сможет о нем позаботиться.
Тьяго наклоняется к нему, дует на кожу и проводит пальцами по шее.
Щекотно – Джеймс со стоном вытягивается на кровати, уходя от легкого поглаживания по шее, и крепче прижимается к Тьяго, обнимая за бок.
- Который час? – голос со сна хриплый; Джеймс поднимает носом голову Тьяго и дотрагивается губами повыше кадыка.
- Еще можно спать, - губы растягиваются в довольной улыбке, и Тьяго переворачивается на бок, зажимая между коленями ногу Джеймса.
- Зачем тогда вы меня разбудили? – зевает и наконец открывает глаза: Тьяго проводит костяшками по щеке Джеймса и оттягивает большим пальцем его нижнюю губу.
- Я не хотел, - очерчивает линию рта и, шире приоткрыв глаза, наблюдает за тем, как Джеймс мягко берет в рот палец.
- Принесете мне завтрак в постель? – сонно улыбается, отпуская ладонь Тьяго, и лениво стягивает с него покрывало.
- Для завтрака в постель нужно сделать что-нибудь посущественнее, чем проспать в моей кровати всю ночь. Вдруг я надеялся, что ты будешь ко мне приставать… - смешок.
- «Вдруг»? – аккуратно поднимает край майки Тьяго, обнажая живот, и прикладывает пальцы к выпирающей косточке. Кожа теплая, а между резинкой штанов и пальцами Джеймса она совсем горячая; Тьяго выдыхает, прикрыв глаза, и укладывается на спину. – Можно, да? – привстает на локте и трется носом о щеку, упираясь рукой в живот Тьяго.
Он еще хочет спать; волосы взъерошены, и во всем нем сквозят теплота и уют одеяла и мягкой подушки – нужно затащить Джеймса под себя и спрятать его в маленькой тюрьме из тела Тьяго и матраса.
- Смотря что ты собираешься делать, - сгибает колени и сжимает голени по бокам Джеймса, когда тот пересаживается между его ног. Джеймс потягивается и ведет плечами – взгляд более осмысленный, в глазах появляется влажный блеск.
- Трогать, - ладонь скользит вверх по животу и поднимает до груди майку.
- Все такое же, как и у тебя, - мышцы напрягаются, и Джеймс обводит квадрат пресса. Хочется снять брюки и потереться голой кожей о Тьяго – в паху становится тяжело.
- Неправда.
- Говорю тебе, - Тьяго тянет за откос его штанов и приспускает брюки на бедра, открывая дорожку тонких светлых волос. Джеймс становится на колени и прогибается в спине, нависая над ним; получается почти синхронно: Джеймс ведет ладонью от груди к паху, и пальцы Тьяго, надавливая на кожу, двигаются от пупка к шее.
Стон вырывается непроизвольно – Джеймс даже не успевает понять, что это он приседает на ягодицы, сжимает колени, усиливая давление на ноющий член, и, открыв рот, замирает, подставляясь под ладонь.
Майка до локтя закрывает руку Тьяго, и поэтому Джеймс кажется его продолжением: как будто между ними нет ни одного лишнего сантиметра, как будто там, где заканчивается его ладонь, начинается Джеймс. Тьяго медленно касается косточки и задерживает два пальца в ямке между ключицами.
- Ты сейчас задохнешься, - ведет подушечками к плечу, и Джеймс, послушно выгнув шею, надавливает языком на щеку, желая уйти куда-нибудь от тягостного напряжения внутри.
- Я сейчас задохнусь…
- Открой глаза, - он говорит слишком тихо для человека, который знает, что делать дальше.
Джеймс с трудом сглатывает и заставляет себя взглянуть на него. Джеймс смотрит, как его собственная рука сжимает бок Тьяго, смотрит, как быстро поднимается от вдохов его плоский живот, Джеймс смотрит в его темные глаза и облизывается, когда видит, что Тьяго приоткрывает рот от его прикосновений.
Он пододвигается ближе к Тьяго и, переставив ноги, упирается бедрами в его пах.
Хочется сделать толчок вперед и податься назад, чтобы прошло тянущее ощущение под членом, и Джеймс неловко ерзает на месте, не зная, куда деться.
- Прекратите улыбаться, - усмешка – Тьяго поднимается с подушки, сводя руки в замок за его спиной.
- В такой позе классно заниматься сексом, - отводит прядь и касается языком уха Джеймса. В ответ - не согласие, скорее, нечто среднее между шипением и умоляющим «Ну хватит».
- Вы думаете о том, чтобы трахнуть меня?.. – Джеймс прикусывает его шею и ласково зализывает укус, приподнимаясь вверх на коленях Тьяго.
- Иногда, - крепче обнимает за талию и опускает на бедра, помогая потереться о собственный член.
- Врете, - Джеймс насмешливо изгибает бровь и в тот же момент охает: Тьяго спускает ладони на ягодицы и приподнимает его, задавая темп.
- Ладно, хорошо, постоянно, - они оба улыбаются, и Тьяго тянется к нему, чтобы поцеловать.
Получается по-подростковому неловко: Джеймс торопится, потому что у него все саднит и он еще не умеет получать удовольствие от ожидания - ему хочется закончить побыстрее и упасть на спину, сведя ноги. Ощущений слишком много: Тьяго целует его в угол рта и спускается вниз по шее; накрывает ладонью его пах и обхватывает член через ткань, надавливая у основания; шепчет что-то неразборчивое в ключицы - Джеймс выхватывает только обрывок «…хороший мальчик» и закусывает губы, боясь застонать слишком громко.
О стонах волноваться нечего – он всхлипывает и издает какой-то звук, похожий на просьбу помочь, и прогибается в спине, пуская Тьяго ниже. Тот задерживает руку между бедер Джеймса и резко ведет вверх, прижимая головку к паху, и, довольно улыбаясь, касается губ Джеймса, проглатывая долгий низкий стон.
Сразу же становится очень пусто, и наваливается чуть ли не тоска от того, что все так быстро закончилось. Нельзя же обвинить Тьяго в том, что он помог, - Джеймс кусает щеку изнутри и, приоткрыв рот, делает несколько быстрых вдохов. Ноги еще дрожат, но ощущение, будто ему нужно что-то внутри, пропало. Без этого чувства странно.
Джеймс упирается лбом в его шею и обхватывает за спину, пытаясь отдышаться.
- …это было хорошо, - Тьяго растирает напряженные лопатки и вытягивает из-под его тела свою руку. Не стесняется и только шире открывает рот, когда Джеймс, водя ладонью по его груди, поднимает голову, чтобы посмотреть, как он облизывает пальцы.
- И что, вкусно?
Тьяго смеется и подбирает языком нитку.
- Хочешь попробовать?
Джеймс неуверенно тянется к его руке, но Тьяго кладет палец поверх губ и поворачивает его лицом к себе.
- Это не так делается, - поцелуй получается пошлым, с глухим причмокиванием, и Джеймс почти не участвует в нем: сидит неподвижно, подставившись под его рот, и глотает, когда Тьяго делится с ним слюной.
Непривычный вкус – солоно с тонким оттенком мускуса; Джеймс отрывается от Тьяго и задумчиво наклоняет голову набок.
- Я хочу… - ладонь плавно сползает с грудной клетки на живот.
- Не сегодня, - ловит руку Джеймса и сплетает их пальцы в замок.
- Но мне интересно, - в голосе какое-то ребяческое недовольство и обида. – Тьяго… - Джеймс растягивает гласные и отклоняется назад, чтобы прищурится и, томно надув губы, повторить: - Тьяго, пожалуйста…
- Нет, - тянет за ворот майки и прикусывает припухшую нижнюю губу. – Иди к себе в комнату, - свистящий шепот ласкает шею. – Еще часа два можешь поспать…
Джеймс толкает его в плечо, и Тьяго, поддаваясь, падает на спину, скручивает в узел низ его майки и опускает на себя.
- Или можешь остаться у меня.
Джеймс прижимает язык к зубам и тихо рычит, укладываясь под руку Тьяго.
- …спасибо.
- За что? – переворачивается на бок и натягивает одеяло, накрывая плечи Джеймса.
- Ну, что… - трется носом о грудную клетку и бормочет что-то в подушку.
- Что подрочил тебе? Обращайся, - Тьяго скалится и хлопает его по щеке. Тягучая улыбка – Джеймс теснее прижимается и тихо говорит куда-то под ухо:
- Нам нужно какое-нибудь слово. Не могу же я таскаться за вами и во всеуслышание просить «Потрогайте меня, Тьяго»…
- А ведь звучит совсем неплохо…
Джеймс зажмуривается и кривит губы.
- Ладно, - Тьяго аккуратно дотрагивается губами до его век и спускается ко рту. – Лолита. Ло-ли-та, - смешок.
- Вам нравятся маленькие девочки.
- Мне нравишься ты, Джеймс.
Джеймс замирает в его объятьях и поджимает ноги.
- Теперь я спокоен на ваш счет. Если бы я вам не нравился, это было бы безумие какое-то…
*
В следующий раз Джеймс просыпается от того, что в кровати становится холодно; ведет рукой – и не встречает сопротивления. Тьяго уже поднялся, и на его месте, свернувшись в клубок, лежит хаунд.
- …как тебе не стыдно? – лениво чешет собаку за ухом, и Рэккер прячет морду между лапами.
«А как не стыдно тебе, Джеймс?»
Джеймс испытывает много противоречивых чувству, но почему-то никак не стыд.
Поднимается с кровати, заправляет майку в штаны, пряча пятно, и медленно нажимает на ручку двери, стараясь не шуметь.
К примеру, он радуется, и ему с большим трудом удается подавить улыбку, когда он видит Монику, апатично рассматривающую газету. Джеймс радуется тому, что в этом доме есть человек, который хочет быть рядом с ним и который ищет его компании. Джеймс радуется тому, что нужен кому-то.
- Доброе утро, мам, - Моника подставляет щеку и приподнимает ладонь, касаясь локтя сына.
- Доброе, Джеймс, - у нее опухшие глаза, как будто она долго плакала, и потрескавшиеся губы, испещренные лоскутками красной содранной кожи. – Джейми, нужно сходить к Кинкейду – он недавно подстрелил оленя, просил забрать кусок дичи…
Моника не любит мясо, и, вполне вероятно, именно поэтому она отводит взгляд от Джеймса, стараясь смотреть куда-то в сторону.
- Я подожду Тьяго. На машине быстрее бу… - Моника поджимает губы, будто услышав непристойность, и скрещивает руки на груди.
- Джейми, думаю, Кинкейд не особенно будет рад гостям… Ты же знаешь, он не любит чужих.
- Но…
Впервые на памяти Джеймса Моника выглядит суровой матерью: ладонь поднята в воздухе, на щеках – болезненный румянец, грудь резко вздымается от коротких вздохов.
- Джеймс, прошу тебя!
- Ты пытаешься отослать меня из дома, - изумленно поднимает брови и от неожиданности приоткрывает рот. – Мама, что происходит?
Плохая актриса не выдерживает позы и ломает сцену сдавленным всхлипом: из статуи героини Моника превращается в поникшую женщину, обнимающую себя за плечи.
- Джеймс, неужели так трудно меня услышать? – она вздрагивает и резко поворачивается к нему, наклоняя голову набок, как птица. – Я хочу, чтобы ты оделся и забрал мясо. Ты не можешь выполнить мою просьбу, Джеймс? – голос срывается на шепот, и она, приложив ладонь ко рту, снова повторяет: - Не можешь выполнить мою просьбу…
Глаза Моники бегают из угла в угол; сама она, настороженно прислушавшись, поднимается с кресла, переходит к стене и упирается спиной в твердую кладку, как будто стараясь обезопасить себя.
- Джеймс, будь хорошим мальчиком… Будь хорошим мальчиком.
- Мама…
Она смотрит мимо него, и ее хищная рука, огладив шею, сжимается в кулак на ключицах.
Моника делает шаг вперед и сгибается, открыв рот.
Узкое черное платье обтягивает ее спину как вторая кожа, когда она наклоняется; Джеймс с испугом смотрит, как изо рта Моники тянется нитка слюны; она подхватывает ладонью прозрачную каплю и неловко пытается вытереться.
Моника хрипит, и из ее горла вырывается какой-то булькающий звук.
- Мама…
Она прогибается в спине и, неудачно качнувшись, выдавливает из себя желтую кашицу, которая с отвратительным шлепком падает на пол.
Монику тошнит.
И тошнит не так, как должно тошнить женщин ее положения: в одиночестве, в собственной комнате, чтобы никто не услышал и не увидел, - Моника тошнит как собаку, которая просто не может совладать с собой и отойти в угол. Она вся дрожит, и не хватает только низкого, жалобного скулежа, чтобы поверить, что Моника беспомощна так же, как и отравившийся пес.
- …папа! – Джеймс резко срывается с места и кричит наверх. – Папа!
- Я занят, Джеймс!
- Но папа!..
- Не мешай мне! – голос приглушен дверью, но даже так Джеймс слышит раздражение и злобу в тоне отца.
Моника упирается рукой в пол, высовывает язык, выплевывая последнюю порцию жижи, и застывает, будто обдумывая то, что произошло. Она начинает плакать бесшумно, не надеясь вызвать жалость; она плачет скорее от безысходности, от непонимания того, что нужно делать дальше.
- Мама… - Джеймс присаживается рядом с ней, и нос забивает противный кислый запах.
- Джеймс, уходи к Кинкейду, хорошо? – у нее трясутся плечи и клацают зубы. – Без Тьяго, хорошо? Иди сам, понял?..
- Давай я помогу тебе, мама, - Джеймс тянется к ней, чтобы приподнять за талию, но Моника безучастно закрывает глаза.
- Ты не можешь.
Эту сцену не так просто будет выбросить из головы: Джеймс отходит от нее к лестнице, чувствуя в этой женщине не свою мать, а какого-то постороннего человека, и испытывает острое желание вымыть руки. Моника, которая всю жизнь была для Джеймса святыней, размазывает по полу собственную рвоту и безутешно рыдает.
Джеймсу не хочется ее утешить.
Ему хочется убежать как можно дальше.
На лестнице еще слышны ее всхлипы, и Джеймс чувствует себя предателем, трусом, который вызвался добровольцем в армию, сражающуюся за Монику, и позорно бежал после первого боя.
Моника кончается вот уже несколько месяцев, но они с отцом считают за лучшее не обращать на это внимания: она может справиться с этим сама, - Джеймс прижимается лопатками к стене и закрывает рот ладонью, боясь закричать. Его мать тошнит внизу – и он действительно думает, что стоит оставить ее одну? Стоит пойти переодеваться, чтобы под пустым предлогом выскользнуть из дома?
- …и что ты мне предлагаешь? Нет, скажи мне! Я отдал этой стране двадцать лет! Двадцать лет, Тьяго! - из-под двери отцовского кабинета на пол коридора сочится тень.
- Зачем ты рассказываешь это мне? – Тьяго делает шаг, и под его ногой скрипит половица, как будто угрожая отцу.
- Я не предатель, Тьяго! Я не… - конец фразы глухой; Джеймс закусывает палец и осторожно проходит в свою комнату, стараясь не шуметь.
От зубов на коже остается след – Джеймс с каким-то тупым непониманием разглядывает свою руку, пытаясь не слушать, как в конце коридора его отец рыдает, уткнувшись в плечо Тьяго. Джеймс не хочет думать о том, что они обнимаются, не хочет думать о том, что его отец, символ стойкости и терпеливости, зло хрипит: «Я не предатель».
День только начался, а у Джеймса уже закончились силы.
Он бестолково поднимается с кровати, идет к окну, стоит там несколько секунд и, вспомнив, зачем пришел, открывает шкаф. Какое-то смутное разочарование, когда он видит там не шубы и пальто, а узкие полки, набитые шерстяной одеждой; ведь был шанс, что за мехами находится Нарния, и он может спрятаться от всех своих проблем внутри платяного шкафа.
Джеймс натягивает свитер и долго не просовывает голову через ворот, наслаждаясь темнотой.
- …позвони ей, Тьяго. Пожалуйста, она всегда тебя слушает, - отец не заботится о том, чтобы говорить тихо. Может, он нарочно повышает голос, чтобы придать уверенности своим словам. Может, он не в состоянии себя контролировать.
- Эндрю, вам нужно уезжать.
Джеймс не видит, но знает, что ладонь Тьяго нажимает на спину отца, заставляя его расслабить мышцы.
- Возьми Монику и Джеймса – и уезжайте, - фраза уходит куда-то в пол; Тьяго наверняка смотрит под ноги и замечает сжатый кулак отца: побелевшие костяшки, растирающие штанину.
- Я не предатель, Тьяго. Я не хочу убегать.
Гольфы плотно обтягиваю лодыжку – Джеймс поправляет резинку под коленом и отряхивает невидимую соринку с темно-синего хлопка.
- Эндрю, дело ведь не в твоей гордости… - отец отшатывается от Тьяго и быстро пересекает комнату, останавливается у стеллажа с книгами, думая, наверное, что позолоченные корешки смогут его защитить.
Джеймс обтягивает килт, застегивает ремень и оправляет плиссированные складки.
- Двадцать лет, Тьяго! Двадцать лет! Ты уверен, что…
- Нет, документов не было. Мне ничего не передали. Господи, уезжайте без паспортов!.. Эндрю, ты зря надеешься, что она придет к тебе с извинениями: она ни перед кем не извиняется. Ты бессмысленно тянешь время!..
Джеймс щелкает пальцами, подзывая собаку, и выглядывает из комнаты: в коридоре пусто; три шага обратно к лестнице – и он снова останавливается у двери.
- …позвони ей. Свяжись с ней. Нельзя ведь так просто… Нельзя… - у отца надрывный, ломаный шепот.
- Эндрю, - сожаление и долгая низкая нота беспомощности в последующей фразе: - Я ничего не могу тебе гарантировать, - Тьяго тянет за ручку двери, и Джеймс не успевает уйти. Они смотрят друг на друга долю секунды – мужчина приподнимает брови и протягивает ладонь, чтобы коснуться Джеймса, но тот, опомнившись, быстро спускается по лестнице.
Он выбегает из дома, и Рэккер, довольно гавкая, бежит по следам хозяина.
Джеймсу не нужна ладонь Тьяго после того, как она прикасалась к его отцу.
*
Кинкейду было около сорока, и с того самого момента, как он научился говорить, он стал говорить о Шотландии. Джеймс помнил его огромным великаном, обмотанным клетчатой тканью, из недр которой шел звучный бас; Кинкейд почти заслонял небо, когда Джеймсу было пять лет, и с тех пор то ли небо стало больше, то ли Кинкейд меньше, но из-за его лохматых волос стали показываться серые облака.
Кинкейд не особенно любил свою жену и не очень жаловал своих детей, потому что его второй половинкой была Шотландия с ее трудным характером и изменчивой погодой, с неровным ландшафтом и скверной землей. Все остальное в его жизни было для того, чтобы как-то занять себя в те моменты, когда он не мог находиться в непосредственной близости к своей возлюбленной.
Это было почти дико. Дико, нелепо, безумно – и каждый раз, вспоминая о Кинкейде, Джеймс испытывал зависть и ревность.
Большую часть года Кинкейд проводил в сторожке, заботливо укутанной лесом со всех сторон, общался в лучшем случае с радиоприемником и каким-нибудь проверенным собеседником вроде Роберта Бернса, носил килт, играл на волынке и разговаривал на шотландском.
Люди, подобные ему, вымирали, начиная с восемнадцатого века, и Джеймсу было непонятно, как Кинкейду не одиноко быть последним из своего вида.
От чертополоха остается длинная белая полоса на ноге – Джеймс шикает, выше натягивает гольфы и отгоняет собаку, пачкающую килт грязными лапами.
Чем выше в горы – тем больше злости. Его не расстраивает необходимость уехать отсюда: он готов рвануть на первом поезде, на любой попутке, только бы больше не просыпаться в отсыревшей постели – к чертям всю Шотландию! Его огорчает Тьяго; он огорчает Джеймса слишком сильно и заставляет подниматься все выше в горы, все быстрее и быстрее, чтобы убежать от этого позора как можно дальше.
Тьяго до сих пор любит его отца – это было понятно даже идиоту. Все эти «Я должен ему помочь», «Я пришел, чтобы спасти вас» - Тьяго пришел не к ним, Тьяго пришел к Эндрю.
Нога съезжает по глине – Джеймс чертыхается и взмахивает руками, пытаясь удержать равновесие.
- Стой или я буду стрелять! - скрип двери – из щелки показывается широкое дуло обреза.
- Кинкейд!.. – Джеймс замирает, припав к земле, и тянет пса за холку. – Ты лишаешь Бондов наследника!
- А, Джеймс! – добродушный смех. – Почему ты говоришь со мной на английском? Своего языка нет, что ли?
- Он у меня отнялся… - поднимается с колена и отряхивает ладони.
- Знаешь, если бы не килт, я бы уже прострелил тебе плечо! – Кинкейд хлопает его по спине и пропускает внутрь дома.
- Я знаю. Все было продумано…
- Что-то ты слишком бледный для человека, у которого все было продумано, - мужчина ставит стул для Джеймса и садится напротив.
- Я думал, мама предупредила, - осторожно присаживается и привычно кладет руку на загривок пса, почесывая его за ухом, - что я приду.
- Мама?.. – брови сходятся на переносице. – Моника, в смысле? Меня? Джеймс, тебе, может, воздуха не хватает? Единственная фраза, которую мне Моника сказала за все эти годы, была «Bonjour» или как-то так…
Пальцы сжимают клок шерсти – Рэккер обиженно скулит под рукой Джеймса.
- Мама сказала, что вы подстрелили оленя и мне нужно прийти за дичью.
Кинкейд округляет глаза и тянется за кружкой.
- Джеймс, ты сам посуди: если бы я кого и подстрелил, позвал бы я за куском мяса хозяйского сына? Ты бы надвое переломился, пока нес его! Да и не сезон охоты сейчас… - встает из-за стола и ворочает поленья в камине. – Что у вас там дома? – глухо, будто говорит под воротник.
Джеймс смотрит в одну точку и втягивает нижнюю губу, глядя, как искры исчезают в дымоходе.
- Ничего.
- Может, им с твоим отцом поговорить надо? Ну знаешь, у жен обычно не получается тихо разговаривать, вот она и прислала тебя ко мне…
- Нет, ладно, - резко поднимается со стула и почти подбегает к двери. – Я же не могу здесь сидеть и ждать, пока они там что-то решают.
- Возможно, - Кинкейд качает головой и надавливает рукой на дверь, закрывая ее. – Но, возможно, Моника именно этого и хотела?
- Почему тогда она не сказала об этом мне? Я не ребенок, чтобы она все за меня решала! – Джеймс поднимает на него глаза и закусывает щеку: Джеймсу хочется причинить боль кому-нибудь другому, но он может сделать больно только себе. Во рту – солоно.
- Она твоя мать. Она знает, что для тебя лучше.
- Вы в это верите? Вы правда считаете, что лгать мне – это лучший вариант? – слишком много яда в словах. Этот вопрос предназначается не Кинкейду – это вопрос для Тьяго, но Джеймсу еще нужно прорепетировать эту сцену, нужно научиться поднимать интонацию и повышать голос, чтобы выглядеть убедительно, выразить свою обиду. Не столько на маму – слишком свежее впечатление о ее беспомощности: обвинять ее низко, недостойно, - Джеймс хочет обвинять Тьяго, он хочет отвесить ему оплеуху. Претензии Джеймса совсем не к своим родителям.
- Джеймс… - Кинкейд кладет на его плечо руку, но тот тут же сбрасывает ладонь и щерится.
- Выпустите меня. Выпустите! – собака лает, услышав высокую ноту, и рычит, припадая на передние лапы.
- Джеймс!
- Ну пожалуйста! – удар по двери. – Почему все вокруг считают, что знают, как мне лучше поступить?! Я уже достаточно взрослый, черт подери! – на шее вздувается вена, зубы клацают от напряжения.
Кинкейд не скажет ему сейчас, и существует вероятность, что Джеймс никогда не узнает этого впоследствии: когда люди переживают, они стараются оградить других от своих проблем. Да и услышал бы его Джеймс, скажи он это? Ему важно скрестить руки на груди, оскалить зубы и показать, что он может отвечать за себя сам. Джеймсу необходимо показать, что ему никто не нужен.
Ни мама. Ни отец.
Ни Тьяго. Особенно ему не нужен Тьяго.
- Давай так, - Кинкейд выдыхает и стучит пальцами по двери, - одна чашка чая – и ты уходишь.
- Ладно, - плечи опускаются, как будто он расходовал всю свою уверенность на предыдущую реплику. – Ладно…
Джеймсу уже не хочется никуда идти, ему не хочется никуда спешить; вся энергия ушла на то, чтобы произнести вслух слова, которые он столько лет пережевывал: «Хватит решать за меня». В конце концов, это просто несправедливо: почему родители сами решили, что ему будет лучше в интернате? Почему они решили, что им стоит воссоединиться в его шестнадцать лет, когда абсолютно ничего нельзя исправить – можно только усугублять конфликт и увеличивать пропасть между ними?..
Джеймс подтягивает стул к камину и обтягивает килт на колени, закрывая покрытую мурашками кожу.
- Держи, - чашка обжигает ладонь. – Джеймс, я знаю твоего отца: он никогда бы не позволил тебе одному разгуливать по горам без веской на то причины… Тут же что угодно может случиться.
Улыбка и вслед за ней глухой смешок: может, Кинкейд знаком с каким-то другим Эндрю Бондом, который действительно заботится о своем сыне? Потому что, тому Эндрю, с которым общается Джеймс, похоже абсолютно наплевать, с кем он и где он.
Настенные часы отбивают одиннадцать ударов, и после этого в доме снова повисает тишина. Тихое цоканье маятника, которому вторит минутная стрелка, - Джеймс протягивает руку к огню и греет запястье. А ведь он может остаться здесь… Он может не возвратиться домой – и никто его не хватится, никто не пойдет его искать.
Эта мысль жжет куда сильнее горячей керамики – Джеймс никому не нужен.
- …Джеймс! – где-то за дверью, метрах в пятидесяти. – Джеймс!
Горло сжимается от сдавленного хрипа, глаза увлажняются, и Джеймс до боли вонзает ногти в запястье. Ему хочется ответить таким же порывистым «Тьяго», выбежать за дверь и вцепиться в его плечи, застыть в его объятьях и уткнуться носом в его шею, чтобы почувствовать, что на Тьяго все еще есть его поцелуи. На Тьяго все еще есть его запах. Тьяго все еще помнит его, и отец не смог вызвать амнезию, которая вычеркнула Джеймса.
Но Джеймс рассматривает красные всполохи на стенке камина и устало трет глаза, слушая шорохи за домом.
- …Джеймс! – Тьяго стучит в дверь, и Кинкейд, поспешно поднявшись, снимает со стены ружье.
- Кто это, Джеймс?
Кинкейду лучше было бы задать какой-нибудь более простой вопрос – ответ на этот будет состоять из путаных объяснений, во время которых Джеймс будет то краснеть, то бледнеть, то закусывать губы и отворачиваться от собеседника.
- Это… Тьяго. Он друг отца.
- Почему ты не хочешь выйти к нему?
- Потому что… - губы немо произносят что-то, и Джеймс, заметив оплошность своего горла, прилагает усилия, чтобы сказать вслух: - Потому что я не хочу его видеть.
- Джеймс! – Тьяго колотит в дверь и раздраженно повышает голос: - Если ты не выйдешь, мне придется вытащить тебя оттуда!
- Только попробуй! – Кинкейд взводит ружье и распахивает дверь. – С чего ты решил, что можешь угрожать ему, ублюдок?
Джеймс – растерянный свидетель этой сцены; Джеймс посторонний. Он ерзает на стуле, как недовольный шумом на задних рядах зритель, и хмурит брови, глядя на Тьяго, отпихивающего Кинкейда.
- Боже, да пропустите меня!.. Джеймс! – он упирается рукой в спинку стула и разворачивает к себе Джеймса. – Что случилось? – Тьяго участливо наклоняется к нему и протягивает ладонь, чтобы дотронуться до плеча.
- Не прикасайтесь ко мне, - поджимает губы, вскидывает голову и переводит взгляд в сторону, будто вспоминая что-то. – …Вы приехали сюда вместе с Лолой? – давится нервным смешком и закрывает ладонью рот.
- Да, я оставил ее в машине… - Тьяго мягко улыбается ему и отходит на шаг, давая Джеймсу свободное пространство. – Может, пойдем проверим?
Буквально на мгновение лицо Джеймса искажается болью, и Тьяго пугается, что он может закричать; уголки рта страдальчески поднимаются вверх, ломая линию губ, и Джеймс выдавливает из себя хриплый шепот:
- Вы мерзкий, мерзкий человек… - отпихивает от себя Тьяго и выбегает через открытую дверь.
Собака со звонким счастливым лаем несется впереди Джеймса и оглядывается на него, абсолютно не замечая, как тот кривится от рези в диафрагме. Джеймсу больно, но морщится он не от боли, а из-за брезгливости: Тьяго хотел обнять его, как совсем недавно обнимал его отца.
- Джеймс!
Это по-детски – убегать, но Джеймс совсем не готов к взрослому диалогу с Тьяго; единственное, что он может сделать, - показать, что не хочет его видеть.
- Джеймс, успокойся! – Тьяго хватает его за локоть и резко тянет на себя. – Успокойся!
- «Успокойся»?! Да с какой стати?! – выдергивает руку и закрывает ладонью лицо. Тяжелое дыхание. Привкус металла на языке. – Почему я вообще должен вас слушаться?!
- Джеймс, - Тьяго сглатывает и шире расставляет ноги, готовясь остановить его, - твоя мать…
- Моя мать?! – фраза режет слух. Голос срывается на крик: – Моя мать?! Десять часов назад она была «Моникой»! Может, вы и меня будете называть не «Джеймс», а «сын Эндрю»?! Зачем вообще запоминать чужие имена, если вам нужно помнить только имя моего отца? – открывает рот и наклоняется, пытаясь отдышаться.
- Джеймс… - нагибается к нему и тянется ладонью к лицу.
- Не трогайте меня! Идите обнимитесь с моим отцом! Идите успокойте его! Что вы делаете рядом со мной?.. – поднимает голову: покрасневшие глаза и искусанные губы. – Оставьте меня одного…
- Что за ребячество… - Тьяго кривит губы и пропускает момент, когда Джеймс отирает ладонью щеку, отворачивается от него и делает рывок, пытаясь убежать.
Высоко поднимает ногу в прыжке, и Тьяго засматривается на белую кожу бедра, покрытую длинными ссадинами. Жаль, что эти ссадины не только на Джеймсе: если вскрыть его, внутри все тоже будет покрыто сеткой из ломаных линий.
- Джеймс, прекрати этот фарс!
Как будто удар в спину – Джеймс неудачно подворачивает стопу и оглядывается на Тьяго; замешательство – он тревожно осматривает мужчину, словно видя его в первый раз. В горле ком –
Джеймс отхаркивается, ударяя ладонью по грудине.
- Фарс?.. – делает шаг назад. Джеймс испуган, он как загнанный зверь, который бросается на прутья клетки. Джеймс боится, что Тьяго продолжит, и за этим хлестким «Прекрати этот фарс» последует затрещина. – Для вас это все фарс?! – неподдельная ярость. Джеймс поднимает руку, замахиваясь на Тьяго.
- Стой! – хватает за свитер и тянет на себя; рывок – Джеймс отпихивает его, закрывает глаза и не успевает заметить, как Тьяго заводит его руки за спину и, прижав к себе Джеймса, оттягивает руки вниз, к ягодицам.
- Что происходит?!
- Ничего, отпустите меня! – Джеймс дергается, но Тьяго только сильнее придавливает обхватывает его.
- Джеймс, – Тьяго говорит тихо, без злобы, вспоминая, как сладко во рту разливается его имя. Трется носом о его ухо и выдыхает в волосы, – ты ревнуешь?..
Кто-то останавливает время; Джеймс сводит лопатки, наклоняясь вперед, и закусывает губы, ощущая, как от шеи вниз по позвоночнику растекается липкое унижение. Это ведь очевидно: Джеймс только прикрывается равнодушием родителей; настоящие страдания ему приносит равнодушие Тьяго. Как это мелко: переживать из-за человека, которого знаешь пару дней, и испытывать такое отчуждение по отношению к людям, которые вырастили тебя.
После этого – никакого сопротивления; мышцы расслабляются, и Джеймс поворачивает голову вбок, смотрит в сторону и легко достает руки из зажима Тьяго.
- Наверное… - любопытно, но если прислушаться, их сердца бьются в такт. Тьяго даже дышит вместе с Джеймсом. – Да, наверное, - стыдно; на щеках появляется румянец, и Джеймс трет большим пальцем челюсть. – Почему вы предпочитаете его мне? – оборачивается и чуть приподнимает бровь, глядя на ухмылку Тьяго.
- Я не предпочитаю… его, - Тьяго великодушно принимает правила игры Джеймса, в которой они абстрагируются от того, что Эндрю его отец. Эндрю чужой человек – это очень близко к правде. – Дарлинг… - какое-то утробное урчание – Тьяго обхватывает талию Джеймса и делает шаг к нему, упираясь пахом в пах.
- Вы не пьяны. У вас нет оправдания для того, чтобы называть меня «дорогой», - пальцы нервно трогают ворот рубашки Тьяго и дотрагиваются до кадыка.
- Мне хочется, чтобы ты перестал злиться. Ты похож на девчонку, у которой забрали любимую куклу, - смешок. Тьяго наклоняется к шее Джеймса, оттягивает ладонью свитер и, приоткрыв рот, дышит на кожу. Появляются мурашки. – Только я не твоя кукла, Джеймс… - резкая боль – Джеймс шипит, чувствуя, как на коже наливается синяк от укуса. – Тихо… - подушечки пальцев мягко касаются рта, и большой палец обводит нижнюю губу. – У меня в детстве был щенок, и мне пришлось оставить его на несколько лет, чтобы поехать учиться. Когда я вернулся, он рычал и кусал меня, очевидно, потому что слишком скучал, чтобы радоваться моему возвращению, - Тьяго облизывает место укуса и, проведя до уха, втягивает мочку, лаская ее кончиком языка. – Мне пришлось долго-долго его гладить, чтобы он прекратил беситься оттого, что у меня была другая жизнь.
- Но вы меня не гладите, - запрокидывает голову – Тьяго поднимается губами ко рту и дотрагивается губами до подбородка. – Вы меня кусаете…
- Потому что ты не мой щенок, Джеймс, а я не твой хозяин, - нажимает на губу и касается языком языка, забирая выдох.
- Тогда я могу убежать от вас и не бояться, что вы броситесь за мной, - Джеймс приподнимается на носках и надавливает пахом между бедер Тьяго. – Догоните меня, если осмелитесь, - он улыбается и шутливо пихает Тьяго в плечи.
- Я не буду даже стараться. Я буду еле тащиться за тобой и смотреть на твою восхитительную задницу под этой милой юбочкой.
- Это не юбочка, это килт, - Джеймс перебирает ногами и разводит руки в стороны, готовясь к старту.
- Ты выглядишь в нем очень хорошо, - Тьяго разминает шею и чуть приседает, подаваясь вперед.
- Насколько хорошо? – поправляет край килта и подтягивает гетры.
- Безумно хорошо, Лола.
Смех падает в долину и растекается по земле серебристыми подтеками; Джеймс, закрыв глаза, спрыгивает с обрыва вниз и ускоряется, уходя от Тьяго.
В этом больше, чем в обычных признаниях: знать, что он есть рядом, что он не отстанет, не бросит. Слышать его легкий бег позади. Осознавать его присутствие.
Джеймс сжимает ладонь, но он не ощущает пустоты. В своей ладони он чувствует ладонь Тьяго.
Запах растоптанной полыни щекочет нос; они могли бы бежать сутками, изредка останавливаться на передышку и отдыхать друг на друге. Они могли бы бежать вместе, расчерчивая Шотландию маршрутами забегов, и потом по ночам смотреть на карту, изрисованную пометками «Здесь я обогнал тебя» и «Здесь ты сказал, что хочешь не бежать, а целоваться».
- … а может, вы кусаете меня потому, что вы вервульф? – Джеймс слышит фырканье из-за спины. – Ну и хотите показать, что я тоже в вашей стае…
- Скорее, я пометил тебя, - Тьяго рычит и вытягивает руку, цепляясь за свитер Джеймса. – Чтобы все видели и ты знал, - резко подается вперед и толкает Джеймса в грудь, едва не стаскивая с него одежду.
Джеймс хохочет под ним и вытягивает руки, обнимая его за шею и помогая устроиться сверху.
- Десять минут назад вы сказали, что я не ваш щенок.
Тьяго кусает его за челюсть и переворачивается на спину, усаживая Джеймса на свой живот.
- Ты не щенок. Ты моя юная ученица в юбке, - протягивает ладонь, касается щеки Джеймса, и, легко скользнув по шее, дотрагивается до ушной раковины. – Завтра ты придешь обратно в свой класс, и твои подружки начнут спрашивать, кто это тебя так искусал… - Тьяго кладет руку на колено Джеймса и медленно пододвигает край килта.
- Я скажу, что наш классный руководитель оказался вампиром. И он не только выпил мою кровь, но и забрал мою девственность.
Тьяго разражается смехом и приподнимается на локтях, подставляя рот под поцелуй.
- Мистер Бонд, вы раскрыли все мои планы… - нежно гладит бедро и опускается на землю, позволяя Джеймсу упереться руками в свои плечи.
Пальцы аккуратно поднимаются от верхней поверхности бедра к копчику, и Тьяго заботливо поправляет сбившееся белье, вытягивая эластичную ткань.
- Почему вы пришли за мной? – Джеймс наклоняется ко рту Тьяго и привстает на коленях, съезжая вниз по его паху. Чужая рука сжимает ягодицу и прижимает ближе к телу.
- Кто-то должен был прийти за тобой… - темные глаза насмешливо щурятся, когда Джеймс поворачивает голову набок и приникает к губам Тьяго. Джеймс сам не замечает, как плавно оседает на его бедра и медленно продвигается вверх к животу, потираясь о джинсы. – Ты весь мокрый… - запускает руку в светлые волосы и тянет к себе, нажимая ладонью на поясницу.
Почти болезненная ласка: Джеймс прогибается в спине и подставляется под пальцы, позволяя смять килт и коснуться белья. Несколько резких выдохов подряд; Джеймс разочарованно мычит, когда Тьяго спускает руку к колену и щекочет кожу.
- Почему вы не хотите? – он заправляет за ухо волосы Тьяго и целует его в висок.
- М-м-м? – расслабленно водит ладонью от колена к бедру.
- Почему вы не хотите меня? – мелкие поцелуи от скулы к кадыку.
- С чего ты это взял?.. – Тьяго оставляет руку под килтом и медленно просовывает пальцы между ягодицами. – Или ты имеешь в виду, почему это я еще не овладел тобой, таким прекрасным, горячим и потным? Почему это я еще не уложил тебя на спину и не развел в стороны твои длинные ноги?
- Вроде того, - Джеймс приседает, пропуская пальцы между ног, и подается пахом вперед, зажимая ладонь Тьяго.
- Потому что я знаю, что чем дольше терпишь, тем больше потом наслаждаешься.
Джеймс насмешливо фыркает и, запрокинув голову, описывает бедрами восьмерку.
- Просто вам тридцать пять.
- И? – Тьяго предупредительно скалит зубы.
- …и у вас не стоит.
- Малолетний ублюдок, - довольная улыбка. – Дай сюда руку, - тянет его за локоть и кладет ладонь Джеймса левее ширинки.
Джеймс ведет по ткани и останавливается, только когда под его ладонью ощущается тягучая пульсация; он чуть сжимает пальцы и пододвигается на Тьяго, садясь на место своей руки.
- Большой… - облизывает губы и поднимает глаза.
- Ты еще можешь передумать, - ласково гладит по волосам и наклоняет к себе. – Не сейчас, хорошо? Нам нужно вернуться домой…
- Зачем? – втягивает в рот его нижнюю губу и чуть прикусывает.
- Ты же знаешь, мне нужно прочесть обеденную молитву… - Тьяго становится серьезным и, оторвавшись от земли, садится, придерживая Джеймса. – Моника… она немного не в себе. Мы должны быть рядом.
С лица исчезает улыбка, и Джеймс убирает руки с плеч Тьяго.
- Она… она поэтому отправила меня?
- Я не знаю, - Тьяго рывком поднимается с земли, подложив руки под ягодицы Джеймса, и прижимает его к себе. – Не то чтобы она понимала, что делает…
- …и почему вы не сказали мне сразу?
- Такое ощущение, что ты слушал, что я говорю, - раздраженно. – Не волнуйся, Эндрю справится.
- Я надеюсь, - Джеймс прячет лицо в его волосах и обнимает за шею, крепче обхватывая ногами. – Хорошо, да. Он справится…
Джеймс, конечно, мог бы идти и сам, только ему куда приятнее раздирать ногтями плечо.
- Хочешь, поговорим?..
- Вы много шутите насчет религии и часто вспоминаете колледж, - закусывает прядь волос Тьяго и тянет на себя.
- Ладно, поговорим обо мне… - наигранно вздыхает. - Ну да, что-то не так с этим?
- Представляете, у вас был шанс стать Папой Римским. Сын и брат шлюх…
- Тогда бы мне оставалось только сделать легитимными карточные игры в Ватикане.
Джеймс устраивает голову на его плече.
- Тьяго, а кто оплачивал вам колледж?
- …что? – дергается и косится на Джеймса. – Что ты спросил?
- Кто оплачивал вам колледж? Ну, вы сказали, что ваша мать умерла, ваши братья зарабатывали сами себе на жизнь. Как вы вообще туда попали?
- Эм, - заметная пауза в диалоге, - в Испании другая система образования. Есть учреждения на бесплатной основе.
- И закрытые школы?
- Да, - Тьяго ведет плечами и останавливается. – Дальше пойдешь сам, а то Эндрю может увидеть.
- Ладно, - Джеймс удивленно отпускает его и становится на землю. – Ладно.
конец главы конец главы иииии ПОТРАЧЕНО
С каждым новым шагом они дальше друг от друга: Тьяго засовывает руку в карман и отстает от Джеймса, старается идти позади него. Они не разговаривают друг с другом, во многом потому, что Джеймс слишком занят частотой своего пульса: он волнуется, что могло произойти что-то действительно непоправимое, и такая отчужденность Тьяго не что иное, как нежелание утешать Джеймса, когда он осознает масштаб катастрофы.
Чем ближе к дому – тем тише становится, как будто здание поедает звуки, набирает их внутрь себя; слышно, как под ботинками скрипит земля. Может быть, - думает Джеймс, сжимая ладонь в кулак, - они откроют дверь, окликнут родителей, и никто не отзовется. Может, родители уехали, пока Джеймса не было, и за эти несколько часов пол покрыл слой пыли, а в углах появилась паутина.
Джеймсу хочется, чтобы, когда он войдет в дом, его встретила глухая тишина, а не напряженный высокий стон, доносящийся из комнаты матери. Лучше бы вообще ничего этого не было, - он закусывает губу, задерживаясь на пороге. Ни этого дома, ни мамы, ни отца, ни этой страны – непривычная темнота ослепляет на несколько секунд. Ни Тьяго, ни Джеймса.
Лучше бы не было ничего.
Потому что Джеймс совсем не готов услышать беспомощное «Моника, я прошу тебя!» и громкий вскрик следом. Он резко выдыхает и прижимается плечом к косяку двери.
- …Джеймс? – Тьяго легко касается его плеча, заводя внутрь.
- Мне нужно переодеться, - переводит взгляд на лестницу. – Я же не могу пойти так, в грязной одежде… - если Тьяго не отпустит его, ему придется вырваться, придется повысить голос.
Но Тьяго не останавливает его; он смотрит в окна, когда Джеймс вскарабкивается на второй этаж и запирается в своей комнате.
«Моника не в себе», - это очень полно отражает ситуацию. Да, Моника не в себе; вместо нее внутри ее тела тоскливое животное, обезображенное болью, которое надрывно стонет, пытаясь вырваться. Джеймс плохо знает, как обращаться с Моникой, и теперь он в панике, ведь ему предстоит спуститься вниз и сесть подле этого чужого человека, которому плохо.
Он бросает килт на кровать и натягивает брюки, неловко застегивая ширинку.
Может быть, эта Моника, которая, по сути, уже и не приходится ему матерью, идет в руки только к тем, кто приносит ей свежее мясо. Может, она говорит только на шотландском. Может быть…
Снизу раздается вскрик, и сразу за ним – грохот и звон разбившегося стекла. «Помоги, Тьяго! Джеймс! Джеймс! Спускайся!»
Джеймс знает, что он не должен трусить, но его руку все равно сводит судорога, и он, пристыжено опустив голову, вцепляется пальцами в окаменевшую мышцу.
- Сейчас!.. – он ведь Бонд, а все Бонды бесстрашны, осталось только рассказать об этом его дрожащим коленям.
Джеймс закрывает за собой дверь, пряча за спиной неподвижную руку, спускается вниз по лестнице и застывает в темном коридоре, ведущим в спальню матери.
На стене – свисающая вниз полоса обоев и выбоина от отколовшегося куска кладки.
- …я не могу ее держать!
- Опусти меня! – Моника надрывно визжит, и надсадный крик эхом отдается в доме.
- Отпусти ее, Эндрю, - Тьяго слишком спокоен, и, когда Джеймс входит в комнату, он даже не оборачивается, как будто все его внимание сосредоточенно на Монике. Но Джеймс замечает это: Тьяго смотрит в сторону, скрестив руки на груди, он пытается отстраниться от этой ситуации.
- Мама?..
В ней осталось очень мало признаков Моники: вечное черное платье сползло с плеча, открыв две темно-синие расплывчатых линии, и вместо самообладания на натуженном красном лице – страх. Моника приподнимается с подушки, уходя из-под руки Эндрю, и, приоткрыв рот, тянется к Джеймсу.
- Джейми, где ты был?..
Джеймс несмело делает к ней шаг и садится на край постели – Моника с каким-то удивлением смотрит на смятое белье и отводит взгляд, пряча глаза.
- Где ты был, Джейми?.. Я ведь попросила тебя быть рядом… Или это он сказал тебе уйти? – она вскидывает голову и указывает пальцем на Тьяго. – Он сказал, да?! Они могли схватить тебя, Джеймс! – она трудно дышит и открывает рот, заглатывая больше воздуха. – Джеймс, не слушай его… - ледяные руки обхватывают лицо Джеймса, и Моника прижимается склизкими губами к его щеке: - Он привел их за собой… Он привел их…
- Моника! Тьяго пришел помочь нам! – отец тянет ее за платье, отрывая от Джеймса. – Тьяго нам не враг…
Эндрю не видит, как она обнажает зубы и быстро вытирает слезы, тихо повторяя Джеймсу:
- Он привел их. Столько стараний напрасно… Мы бежали, бежали, бежали… - оседает на подушку и укладывается на бок, подтягивая под себя ноги. – Мы бежали и слишком устали, Джейми. Мама очень устала, и ей нужно поспать. Они убьют нас, и мама будет спать вечно, - Моника смеется своей шутке.
- Что ты несешь?! – Эндрю отпихивает Джеймса и поднимает Монику с подушки за воротник. – Я привел его сюда не для того, чтобы он смотрел на твои припадки!
- Мои припадки?.. – она расслабленно взмахивает руками, имитируя птицу, и запрокидывает голову. – Я просто очень боюсь умирать, Эндрю. А они доберутся до нас очень, очень скоро… Потому что загнанных лошадей пристреливают, не правда ли, Тьяго?..
По ее щекам текут слезы, и Джеймс отворачивается, надеясь, что он не слишком хорошо запомнил этот момент, чтобы потом никогда к нему не возвращаться.
Секретер Моники распотрошен, как туша животного, и на столе – смятые вырванные откуда-то листы, распоротые конверты. На серебряном подносе – горсть пепла. Серые ошметки недогоревшей бумаги плавно кружатся по посуде; Моника сожгла все письма, Моника уничтожила доказательства того, что она пыталась предпринять хоть что-то. К чему делать вид, что она боролась, если теперь она раздавлена, если теперь она скребет стену, не надеясь выбраться из этой комнаты?
Джеймс встает с кровати, слушая сдавленные хрипы Моники, и присаживается на корточки. Перевернутая коробка с обтрепанными краями – Джеймс аккуратно приподнимает ее и вынимает пачку фотографий. Он садится на пол, подбирает под себя ноги и раскладывает снимки на коленях. Так странно: они больше похожи не на фотографии, а на обрывки плотного картона, на которых кто-то в очень большой спешке пытался изобразить радость, восторг, изумление. Любовь. Джеймс смотрит на снимок, где молодая Моника, счастливо улыбаясь, обнимает Эндрю за талию. Наверное, Тьяго фотографировал их…
- …знаешь, Джеймс, что самое трудное? – Моника выглядывает из-за плеча Эндрю и лукаво приподнимает бровь. – Самое трудное – это забыть о том, что ты когда-то был счастлив. Забыть, что ты доверял этим людям, что ты был им предан, что ты любил их, в конце концов. Ты до самого конца будешь думать, что это все – неправда. Что это ложь. Что эти люди не могут так поступить…
- Моника… - Эндрю предупредительно трясет ее за плечо, и она переводит взгляд на одеяло.
- Я бы могла отравиться, мне не так страшно умереть, как ждать смерти, - Моника поднимает голову, и Джеймс, к сожалению, не успевает уйти от ее черных глаз. Эту сцену будет куда труднее выкинуть из головы: он, прижимающий к груди фотографии, где Моника красива и молода, и она, в страхе закрывающая ноги одеялом, как будто боясь, что монстры из-под кровати оближут ее стопы. – Но потом я подумала, что хочу видеть, как этот человек, рядом с которым я провела столько лет, найдет в себе силы стоять рядом, пока я буду умирать. Потому что он меня убил. Я хочу видеть его глаза… - голос переходит на шепот. – Я хочу знать, Джеймс, как сильно он будет уверен в том, что поступает правильно.
- Зачем ты говоришь это, Моник? – Тьяго размыкает руки и заходит за спину Джеймса, кладя ладонь на его затылок. – Ты хочешь устроить представление? Хочешь, чтобы он запомнил тебя как нервную, припадочную женщину, которой нравилось, когда все на нее смотрели?..
Моника поджимает губы и утыкается лбом в плечо Эндрю.
- Я хочу, чтобы он запомнил меня. Меня. А не тебя.
- Тебе нужно отдохнуть, - Эндрю насильно укладывает ее на кровать и достает ее руки из-под одеяла. – Моника, ты должна поспать…
- Конечно, любовь моя. Конечно, я должна поспать…
Она очень непрозорлива – Моника. Она ерзает на подушке, совсем не замечая, как у Джеймса дрожат губы, как его пальцы хаотически бродят вдоль шеи, надавливая на кожу. Моника не видит, как он открывает рот, силясь что-то сказать.
Она смотрит только на обои в мелкие цветки.
А между тем, Джеймсу за несколько минут приходится принять мысль о том, что женщина, чьей выдержкой и спокойствием он восхищался столько лет, - второсортная актриса, которой нужно внимание и большие, плохо написанные монологи. Ему нужно понять, что его мама увлечена больше собой и своей драмой, чем им и его проблемами.
Монике далеко до осознания всего этого, так как она лежит на кровати и пытается не разрыдаться, чтобы не причинить своему сыну неудобства своим поведением. Моника по-прежнему все та же восемнадцатилетняя девочка, которая не надевала белье, выходя на улицу, только сейчас она почему-то заперта в теле женщины среднего возраста, которая силится не плакать, думая о своей смерти.
Монике, лежащей под шерстяным одеялом, незнакома ответственность, храбрость, смелость. Ей знаком только страх и стыд за то, что она его испытывает.
Может быть, им – ей и Джеймсу – стоило бы найти в себе силы рассказать друг другу о своих чувствах, и тогда бы Джеймс, вместо презрительного равнодушия к своей матери, испытывал любовь и желание защитить ее.
Но Моника молчит, думая, что тем самым оказывает ему большую услугу, и Джеймсу приходится прибегнуть к помощи со стороны.
Джеймс расправляет плечи и поворачивает голову вбок, еле слышно произнося?
- Забери меня отсюда. Тьяго, пожалуйста…
Мужчина присаживается рядом с ним и хлопает по плечу.
- Что такое?
- Забери меня. Забери меня. Забери, - Джеймс старается не двигаться, потому что от каждого движения внутри может что-то сломаться, и он будет вынужден расплакаться, а ему хочется сохранить лицо.
- Джеймс…
Глаза бегают из стороны в сторону, и Джеймс скалится, сглатывая:
- Поехали прокатимся куда-нибудь. Здесь слишком душно…
Он поднимается, сбросив на пол фотографии, и, ступая по снимкам, выходит в коридор.
Джеймс проиграл.
CH-4
CH-5