Пил кофе.
Года три назад, когда я готовился к олимпиаде по белорусскому, мне надо было приходить после занятий для улучшения моих фонетических познаний, которые, кстати говоря, по-прежнему оставляют желать лучшего. К началу восьмого урока в гимназии пустело, я брал вещи и шел, как на казнь, в кабинет языка.
Проблема не в том, что мне не нравилось. Просто есть такие вещи, которые трудно объяснить другим людям, и мне трудно рассказать, почему я не пишу на белорусском, хотя я был бы готов умереть за белорусскую литературу. Ладно уж, за свою литературу. За свою историю.
Привет вам, активисты БНФ, пришлите мне пригласительный на свою встречу, я все равно ее пропущу.
К фонетике.
Я ее просто не чувствую. Язык - такая штука, тут как ни учи, что ни делай, если не чувствуешь - можно бросать. В английском, русском, немецком я знаю даже интуитивно, как мне и что сказать. Для меня белорусский - любимая жена, которой я изменяю семнадцать лет и по крайней мере пять из них чувствую вину.
Маріна Мікалаеўна, и только так, занималась со мной около трех часов, пытаясь возвести хрупкую логическую конструкцию языка в моем сознании...
Дьявол, я не могу этого не написать.
Она была чудесной: невероятно хрупкая, худая, волосы сплетены в косичку, маленькое черное платье и постоянно смеется.
Для меня язык начался с нее, хотя уже было поздно: открыть для себя в четырнадцать, что ты беларус, - это было ударом для моего эго.
"Я и язык: я влюбляюсь в него". Было это так. Я сидел и читал "Партизана" на уроке литературы, пока все читали "Раскіданае гняздо", которое я кончил.
ММ: - Што Вы чытаеце, дружа?
Тони: -Часопіс.
ММ: -Ну дык схавайце яго.
Тони: -Але ж ён на беларускай.
ММ: -Іншая справа, - и улыбается, стерва! Знала ведь, что с этого все и начнется! Этот дьявол, этот демон он дал понять мне, что белорусский язык открывает передо мной те двери, которые закрыты для других. Лучше любого хранителя ворот Кафки!
Я любил ММ судорожно, тайно, как журналы с порнографией, потому что у меня дома не говорили на белорусском, о черти, они хотели лишить меня этой свободы своего родного языка!
И, блять, лишили же.
Но она, она говорила на нем всегда, даже если я обращался к ней на русском, она была Мадонной, она была Мона Лизой, она была, черт ее дери! Такой неудержимой в своей любви к Беларуси, что даже сейчас я бы постеснялся с ней соперничать.
Она была одной из последних, кто успел влюбить меня в них, пока я не погряз в мизантропии. И она влюбила меня не только в себя, но и в язык.
И после четырнадцати лет он пришел ко мне. И это было большим для меня облегчением, потому что я нашел часть ответа на вопрос "Кто я есть?". Я баловался с ним, как с собакой, я бросал ему фразу - он приносил мне глаголы, наречия, существительные. Мы вместе спалі, хадзілі на заняткі, гулялі з сябрамі, и они все такие: "Матерь божья, у тебя новый язык! Дай-ка я его поглажу!".
Это было чудесно.
Я сходил на олимпиаду, провалил грамматическую часть и получил лучшую оценку за "устную часть".
Он был во мне, мой язык. И мне было просто на нем говорить, любить, петь. Мне хотелось на нем жить.
Я пришел к ней после тура, она спросила меня, чего мне хочется, "кава ці гарбата?", а я, о позор мне, забыл, что "чай" - это "гарбата". Согласитесь, если отрешиться от знания, что есть что, "гарбата" - куда больше "кофе". Горы там. Плантации. Черные рабы, - я думал приблизительно в этом ключе.
Она поставила передо мной фарфорофую чашечку с кофе, сказала, что его привезли из Германии и начала болтать всю эту женскую чушь, которую говорят проигравшим, пытаясь сделать вид, что пятое место - это нормально.
Вашу мать, я чувствовал себя на первом! Я знал, что я победил, а жюри могут делать с этими дипломами, что хотят. Даже подписывать их своим детям.
А потом, пока я жевал перемолотые зерна, а за окном падал снег, она долго-долго смотрела в темноту.
И она показалась мне такой одинокой, знаешь, какими кажутся только белорусские девушки зимними белорусскими вечерами.
И я вернул ей.
Давайте, нападайте на меня, ванильные женщины, отбирайте последнее, но я отдал ей язык.
Он, по идее, должен был быть моим, но. Мне дали им воспользоваться, чтобы я прочувствовал, каково это принадледлежать к числу тех, кто кивает в знак приветствия Витовту, смеется с шуток Калиновского, танцет с Уршулей Радзивил.
И я прочувствовал: я буду защищать его до последней капли чьей-нибудь крови. Даже если не пророню на нем ни слова больше.
Русалочка отдает голос за то, чтобы ходить.
Я был таким самоотверженным юношей, это что-то.