I'm a five-pound rent boy, mr. Darcy.
радио кафкаПривет, и это наша постоянная рубрика: "Тебе не нужна личная жизнь".
Почему я вообще решил писать миди, когда на мне еще "Минотавр", две команды на ФБ, столько непреодолимых жизненных трудностей и проблем? Ну потому что кому-то же надо волновать умы молодежи.
Я постараюсь писать более ли менее стабильно и доносить части два раза в неделю, скорее всего, в четверг и воскресенье, так что, stay with us.
Название "Раз-два-три, ветер изменится" - это аллюзия к "Человек-ящик" Абэ, вам это ничего не говорит, зато все очень загадочно, не так ли?
Как сделать убийцу - стеб над "Как сделать птицу" Мюррей, но это у меня свой очень странный юмор, который никто не понимает.
Слушайте, недавно Эмрис сделала коллаж и типа сказал мне: "Антон, читаю ваш фичок, и вот держите".
emrys-m.diary.ru/p188201935.htm
А потом она такая: "Вы поняли, к какому это моменту?"
А Я НЕТ. Я НЕТ, ПОНИМАЕТЕ?
Ну-ка, а кто поймет?
Тут шесть страниц - ну не охуел ли я.
В воскресенье обещаю порно, а то я устал от всей этой психологии, такое напряжение!
Название: Раз-два-три, ветер изменится
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki, aswallow
Фэндом: Hannibal
Персонажи: Ганнибал Лектер/Уилл Грэм
Рейтинг: NC-17
Жанры: драма
Размер: миди
Статус: в процессе
Предупреждения: АУ относительно Грэма. 1969-1974 года. Грэм - неопытный юнец.
Саммари: как сделать убийцу
А Анечка сделала мне баннер. Потому что она кошечка. aswallow
У каждого рассказа есть свой голос.
Истории о Рождестве, пряниках с запахом корицы и подарками, спрятанными под раскидистыми еловыми лапами, чаще всего рассказывает какая-нибудь славная старушка, которая, шамкая во рту вставной челюстью, вяжет на коленях шарф для кого-нибудь из многочисленных отпрысков.
Про войну чаще всего рассказывает отец или дед. Он как будто весь сжимается и через плотно сомкнутые губы произносит что-нибудь вроде: «Мы все умирали и продолжаем умирать», - а потом долго-долго кашляет, стараясь выплюнуть дым, навсегда осевших в легких.
Лучший друг, смеясь и хлопая себя по коленям, быстро говорит о том, как недавно он впервые поцеловал девчонку, а она, покраснев, обозвала его дураком и сказала приходить в четверг, после того, как родители уйдут в церковь и дома никого не останется.
О трагичной первой любви рассказывает уставшая от всего на свете, чуточку грустная девушка, которая сглатывает окончания в словах и теребит подол юбки, глядя куда-то в сторону.
Голос этого рассказа слишком злой. Это не тот голос, который хочется услышать в воскресенье утром после того, как растянешься поперек теплой, уютной кровати.
Этот голос слишком раздражен, слишком разочарован, слишком утомлен.
Этот голос хрипит из-под пяти футов сырой, холодной земли, в которой лениво копошатся черви и жуки.
Голос этого рассказа – я.
Меня зовут Уилл Грэм. Я жил в Балтиморе, штат Мериленд.
Я умер четыре дня назад.
Приятно познакомиться.
Человек, который убил меня, придет проведать меня через восемь часов семнадцать минут, что, при других обстоятельствах, конечно, облегчило бы мою участь: еще целых восемь часов можно не вступать ни в какие контакты и спокойно отдыхать. К сожалению, смерть расставляет совсем другие приоритеты, поэтому за эти восемь часов я постараюсь рассказать вам историю о том, как вышло так, что я умер в двадцать пять лет и не особенно скорблю по этому поводу.
В смерти есть очень много преимуществ, знаете ли. Взять, к примеру, то, что у меня наконец прошли головные боли, ну или то, что мне больше не надо спешить в Академию. Я могу не участвовать в подготовке к параду по случаю 4 июля, могу не беспокоиться о счетах и необходимости думать о создании семьи. Я могу не делать ничего, и ни один человек не упрекнет меня в том, что я лентяй и бездельник.
Тем не менее, некоторые вещи доставляют мне ряд неудобств, из-за которых я, очевидно, все еще здесь. Предположим, дома осталась собака, которую никто не покормит. Я забыл сдать реферат по гражданскому праву, хотя сделал его. Я сказал, что буду поливать цветы соседки, но случайно умер, и теперь не смогу выполнить обещания.
Ну и конечно, я не успел попрощаться с Ним.
Я не успел. И, скорее всего, если бы сейчас в моем теле что-то могло болеть, оно бы болело.
4 апреля 1969
Я никогда не расскажу ему, что впервые мы встретились за четыре месяца до того, как нас официально представили друг другу.
Я никогда не расскажу, что весна только-только начиналась, и я, обессилев от ожидания денежного перевода с другого конца страны, отчаялся купить туфли, а потому ходил в сапогах, которые в сочетании с твидовым пиджаком и легкими брюками казались вызовом общественному вкусу.
Я иду по Авалон-авеню, прижимая к груди кипу бумаг и книг, которые не помогут мне постичь психологию преступника, но вполне поспособствуют моему скоропостижному ревматизму. Я иду в городской парк Балтимора, куда за годы войны свезли большую часть животных с континента, где, взяв кофе, усесться где-нибудь между обезьянами и медведями и попытаться постичь основы уголовного кодекса.
Животные – относительно приятная компания. Они не требуют от меня быть общительным парнем, который травит шуточки о том, на какой потрясающей вечеринке он был вчера, они не просят меня покупать им пиво и не пытаются всунуть мне травку под настойчивое шипение куда-то между лопаток: «Ты должен это попробовать, Уилл. Просто бомба!».
Животные не делают вид, что им есть дело до меня, а я не делаю вид, что меня интересуют они.
Балтимор выглядит поразительно ущербным – или, по крайней мере, именно так я оцениваю его с позиции своих двадцати трех лет, – как будто в свое время он был передовой на войне, а теперь у мэрии никак не дойдут руки отстроить его: дороги выглядят так, словно сегодня-завтра в город вернутся танки, и поэтому никто не обеспокоен ни ямами, ни трещинами в асфальте. Я вынужден перескакивать через лужи в тщедушной надежде не испачкать последний пиджак.
Мне двадцать три – и вот уже пять лет я забочусь о себе сам. Поворотным моментом в моей биографии, когда из замкнутого парня, всю школу просидевшего в углу класса, я превращаюсь в бунтаря и социопата, который добровольно отказывается от радостей жизни в домике в Огайо и заявляет, что хочет посвятить себя отлову преступников, становится реплика, которую я бросаю своей маме в субботу, в три часа после полудня:
- Завтра я уезжаю в Балтимор.
- Да? – она даже не отрывается от кроссворда и смахивает пепел от сигареты в жестяную банку из-под супа. – Зачем?
- Хочу поступить в полицейскую академию.
- Удачи, - говорит моя мама и, задумчиво закусывая щеку изнутри, спрашивает: - Тебе нужны деньги?
- Нет, спасибо.
Именно так я не только отказываюсь от будущего работника почты или соседнего супермаркета, но и лишаю себя возможности нормально питаться первые семь месяцев в Балтиморе, переходя на рацион, целиком и полностью состоящий из консервированного супа и полуфабрикатов, на вкус больше похожих на резину.
Я перехожу дорогу, и, просунув в окошко кассы двадцать центов, забираю смятый билет.
Через год, когда я найду этот жалкий клок бумажки лежащим в кармане пиджака, я сочту, что это был билет в новую жизнь.
Я встречаю его через пять минут после того, как вхожу на территорию заросшего парка: он стоит перед вольером с волками и, просунув в клетку пальцы, чешет шею облезшему животному – я замечаю его только после того, как спотыкаюсь и проливаю кофе на его шерстяной костюм.
- …дьявол!
Он, раздраженно смахивая темные капли кофе, поражающего своей дешевизной и отвратительным запахом, находит в себе силы улыбнуться мне и сказать:
- Так меня еще никто не называл.
У него идеально ровный пробор. Идеально отглаженная рубашка. У него идеально выбрито лицо. У него идеальный голос. И мне все кажется, что я уже видел его в энциклопедиях под заголовком «Совершенный человек».
Я буду откровенен: меня ошарашивает не внезапная влюбленность за три секунды несостоявшегося знакомства – в тот день от меня до любви к нему была целая пропасть – скорее, подняв на него глаза, меня накрывает страх, потому что я собственноручно убираю подпорки из своей жизни, и она с грохотом накрывает меня обломками.
Он поражает меня точно так же, как в 1962 меня поражает картина Уорхолла с Мэрилин Монро, которую привозят к нам на пару дней, и, кроме меня, ею восхищается только старичок-эксгибиционист, живущий на соседней улице. Он поражает меня так, как поражает меня откровение, что человека можно убить одним выстрелом в затылок. Он удивляет меня, потому что в нем я вижу другую жизнь, где люди хорошо питаются, красиво одеваются и по мере сил стараются жить так, как они сами хотят.
Он не то чтобы красив – с учетом того, что той весной я еще встречался с девушкой, мне было особенно трудно оценить его привлекательность. Я скорее становлюсь жертвой его неизмеримого величия, какое-то внутреннего убеждения в своем божественном предназначении, когда он, вынимая руку из вольера с волком, дотрагивается до лацкана моего пиджака и поправляет его, как будто моя неопрятность раздражает его. Как будто я врываюсь в его мир и устраиваю там беспорядок, словно шкодливый ребенок.
Он прикасается ко мне всего один раз – мы встречаемся глазами, и я тут же отвожу взгляд в сторону.
- Тебе стоило бы быть аккуратнее, - он говорит на английском с посторонним шипением, как будто так выражает свое недовольство тем, что ему приходится использовать именно этот язык.
- Вам тоже. Я бы не советовал класть руку в пасть волка.
Он смеется и прячет ладони в карманы пальто.
- Главное – не бояться.
Он уходит, и я даже не нахожу в себе сил сказать: «Давайте я заплачу за химчистку», - у меня нет денег на ее оплату, но, если хотите, я могу и сам овладеть профессией прачки. Если хотите, я могу сделать что-нибудь для вас, только, пожалуйста, остановитесь, потому что, мне кажется, вы имеете какое-то отношение к Богу. Вполне возможно, что самое прямое.
Возможно, вы и есть Бог. Так, по крайней мере, я думаю, пока смотрю в вашу прямую удаляющуюся спину и изучаю идеально ровно подстриженный затылок.
Волк стоит, прижавшись к прутьям клетки, и тоскливо подвывает, глядя на то, как он уходит.
«Главное – не бояться».
Именно это я говорю себе четыре дня назад, когда понимаю, что скоро умру.
Главное – не бояться.
Июль 1969.
Балтимор, лето 1969. Я сижу в затхлой библиотеке, и с днем, когда мир перевернется и уже никогда не станет прежним, меня разделяют приблизительно четыре недели. Да, я говорю о Вудстоке, на который я, в конечном итоге, не попаду.
Я не особенно и собирался туда, но, после того, как я сделаю удивленное лицо, услышав впервые в жизни имя Дженис Джоплин, пропасть между мной и моими однокурсниками только увеличится, не оставляя ни малейшей надежды на дальнейшие контакты. Я бы не сказал, что Вудсток мог бы поправить отношения между нами, которые базируются на презрении и чувстве легкого отвращения с моей стороны и какого-то необоснованного страха с их. Но, по крайней мере, у нас было бы хоть какое-то общее прошлое. Да и если бы у меня были дети, я бы смог рассказать, как я и мои воображаемые друзья курили травку на бесконечном зеленом поле перед концертной площадкой.
Передо мной не простираются перспективы связаться с наркотиками - передо мной лежит книга по криминалистике, блокнот, где я рисую наклонные палочки, отмечая количество дней, которые я провел в этой дыре, и тетрадь, в которой я должен написать эссе о том, как можно было бы повысить эффективность ловли преступников в Мэриленде.
Будем откровенны друг с другом: Балтимор. Вызывает ли он хоть у кого-нибудь удушливый, холодный ужас, который заставляет от неожиданности глотать воздух и вытирать внезапные слезы трепета? Боятся ли люди приезжать в Мэриленд? Есть ли хоть один человек в Штатах, чье негативное отношение к Балтимору обусловлено не отвратительным качеством здешней еды, а реальными проблемами с уровнем здешней преступности?
Из возможных нарушителей закона в этом городе: пара десятков белок в Центральном парке и несколько подростков, увлекающихся гаражным роком.
О чем мне написать в своем эссе? Что для того, чтобы более качественно бороться с преступностью в Балтиморе, нужно как минимум иметь эту преступность?
Балтимор, отчасти, - это такое местечко по ту сторону добра и зла, где отсутствует не только понятие порока, но и понятие добродетели. Люди здесь, как и везде, имеют, конечно, мелкие грешки и какие-то детские злодеяния, о которых они рассказывают под пиво на воскресных барбекю, но не более того.
Это не гниль, которая пожирает до костей, а скорее так – плесень – которую можно счистить пожертвованиями в церкви и парой-тройкой молитв.
Я плохо представляю, как в подобном городе можно обучить людей, обязанных отыскивать убийц, обезвреживать маньяков и психопатов. Большинство студентов Академии считают, что самым большим проступком человека может быть просроченная квитанция за парковку.
По крайней мере, так они считают до июля 1969.
О Джеке Кроуфорде в Академии ходит множество легенд: одни называют его «Гуру» и произносят его имя с благоговейным придыханием, словно оно может излечить рак и решить проблему третьего мира, другие называют его «Насильник» и сплевывают его звание, как будто вкусили дерьма. Я же называю его «Джек Кроуфорд» так, будто имею только очень смутное представление о том, кто он такой.
Каждый раз, когда Кроуфорд видит меня, его лицо омрачается тоской и определенной долей печали, словно он прикидывает, как можно мною воспользоваться и не обнаруживает подходящей ситуации. Его лицо превращается в гримасу боли оттого, что он не может найти дела, в котором я бы работал на него и был полезен.
С одной стороны, полезнее меня может быть даже пустая пачка сигарет: в нее хотя бы можно сбрасывать окурки. Я же мучаюсь мигренями, гастритом, хроническим недосыпанием, приступами мизантропии, тахикардией, парой неврозов и подозреваю у себя депрессию.
С другой стороны, я могу найти объяснение поступкам других людей.
Нет, это не работает как магия: я не закрываю глаза, и перед ними не проносится последовательность событий на месте преступления. Никакого волшебства не происходит: я методично отслеживаю каждый шаг убийцы и на основании этого составляю приблизительный ход его рассуждений. Ведь логично предположить, что, если человек налил себе стакан воды, у него была жажда? А если он убил кого-то, значит, у него был мотив? Другое дело, что в Академии даже до таких элементарных рассуждений многие идут по несколько лет.
Мама говорила, что мои предвзятость и неуважение к авторитету других людей однажды испортят мне жизнь.
Пока же она привела ко мне Джека Кроуфорда, который тактично закашливается в дверях библиотеки, давая мне несколько секунд на то, чтобы признать поражение в битве с эссе.
- Уилл? – он кивает мне и садится напротив, источая ауру победителя: наверное, несколько минут назад Джек решил какую-то особенно трудную загадку, и теперь не может сдержать в себе этот триумф. Ну расскажи мне, глава поведенческого отдела ФБР, зачем ты здесь, если сегодня у нас даже нет лекции.
- Добрый день.
- Все учишься, Уилл, - в его голосе проскальзывает нотка отеческой гордости, хотя я ему не сын. – Знаешь, хочу предложить тебе работу.
Это, безусловно, заслуживает того, чтобы я оторвался от книги и перевел взгляд на человека, который, сложив руки на столе, изучает мою тетрадь.
- Я слушаю вас.
- Есть место в группе анализа. Для одного стажера, подающего большие надежды в области поведенческой психологии, который готов полностью посвятить себя работе. То есть, ты понимаешь, который не особенно увлечен тем, чтобы пустить корни с какой-нибудь очаровательной девушкой на берегу моря… Человека, чье время занято теоретической подготовкой, но готового вступить на путь практики.
- Это очень любопытно, Джек, но, к сожалению, у меня на примете нет таких знакомых.
Джек Кроуфорд хмурится и сжимает зубы, показывая, что игры кончились.
- Я не буду тебя уговаривать, Уилл. Не ты – так кто-нибудь другой.
О, конечно, «кто-нибудь другой». Ты пришел сюда специально, Джек, с апломбом победителя, в дорогом костюме, пахнущий домашней едой и уютным домом в пригороде, для того, чтобы сказать мне, что вместо меня в команде может быть кто-то другой?
Ты пришел сюда, Кроуфорд, потому что наконец нашел способ наебать меня.
- …просто мне казалось, Уилл, что ты не упустишь возможности поймать убийцу. Не станешь отказываться, если я скажу, что ты можешь предотвратить очередную смерть.
- Может быть, немного деталей смогло бы разъяснить для меня ситуацию, - я пододвигаю блокнот и рисую несколько палочек, злясь на себя за то, что перед этим аргументом я устоять не могу.
Большая проблема с ФБР заключается в том, что, как только ты выражаешь свое желание работать на них – тут даже не обязательно писать заявление или отсылать резюме: эти люди как-то по-особому обоняют саму мысль о работе на бюро расследований – они начинают собирать о тебе информацию. Кто ты, кто твои родители, где и как ты учился, чего ты боялся в детстве, чего ты боишься сейчас, какие у тебя есть сексуальные девиации и предпочтения в выборе партнера. Наши позиции с Джеком Кроуфордом не одинаковы не только потому, что он глава отдела, а я никто, но и еще из-за того, что Кроуфорд знает, что я сделаю все, чтобы оставить в живых человека, который может умереть из-за тараканов в чужой голове.
- Два тела за два месяца. Мужчины. Найдены на берегу, в двухстах метрах от машины. Смерть в результате множественных ножевых ранений, - он рассматривает книжные стеллажи и поднимается со стула, отходя к шкафу.
- Это любопытно. Почему вы до сих пор не собрали прессу? Или два мужчины – это не то число жертв, из-за которого стоит поднимать панику?
- Есть некоторые обстоятельства, которые я не могу разглашать людям, не включенным в состав группы, - Джек берет в руки книгу и застывает, ожидая моего ответа.
Он знает, что я скажу «да». Да, возьмите меня к себе, я буду обращаться к вам «сэр» и носить вам кофе. «Будьте добры, сэр, распоряжайтесь мною как хотите. Я знаю, вы собираетесь использовать меня, так будьте уверенны, сэр, в том, что извлекаете из этого максимум выгоды».
Два года назад я увидел Джека Кроуфорда в первый раз: он сидел за дубовым столом, которым, при случае налета, можно был забаррикадировать дверь и отапливать помещение около месяца. Он предложил мне сесть, поставил передо мной стакан воды и, глядя мне в глаза, спросил, почему я хочу работать на ФБР.
На тот момент я не задумывался о том, что я хочу работать на ФБР. Я хотел учиться на кафедре психологии с углубленным изучение девиантного поведения и психопатий, возможно, защитить магистра и написать пару статей, чтобы глубже проникнуть в причины того, что однажды мой отец, размозжив гаечным ключом череп моей собаки, ушел в гараж и выстрелил себе в рот из дробовика.
Мне хотелось осознать и проанализировать, как получилось так, что моя единственная школьная подруга, став медсестрой, сделала восемь смертельных инъекций, а на суде плакала не из-за раскаяния, а потому, что ее усилия не оценили и сочли жестокими.
Мне бы хотелось узнать, существует ли в человеческой психике некоторая «точка невозвращения», после которой ты можешь спокойно убивать и не чувствовать ни отчаяния, ни вины по этому поводу. Потому что, когда я смотрел интервью с убийцами по телевизору, у меня возникало ощущение, что такой точки нет. И что с самого начала эти люди постигают какую-то истину, которая разрешает им вести себя подобным образом.
И хуже всего то, что иногда мне казалось, что эту истину постигаю и я.
Мир – удивительно тоскливое место с множеством изъянов, - так думал я, лежа в своей комнате, слушая Боба Дилана. И получается, эти люди делают большое одолжение тем, кого они убивают, не так ли? Смерть тут не преступление, а подарок.
В возрасте 18 лет меня очень беспокоили эти ницшенианские вопросы, которые определили мой выбор профессии.
Тогда я отвечаю, что хочу приблизиться к людям, которые убивают, потому что я хочу знать их причины.
- Их причины? – Джек улыбается краем рта. – Они психопаты. Вот и все их причины, сынок.
- Мне так не кажется. Я думаю, что детальная проработка каждого из случаев могла бы привести к созданию некоторой схемы, упорядоченного набора действий, из-за которого происходят убийства. И, вычленив необходимый нам этап, мы могли бы предотвращать жертвы.
Джек, с видом человека, который никогда не осудит меня, тактично спрашивает, словно уточняя, не хочу ли я печенье?
- Ты чувствуешь себя способным на убийство?
Правильный ответ «Да». Недавно я сидел перед телевизором и смотрел суд на Мэнсоном, и я не думал ни одной секунды: «Какой зверский палач!». Я думал: «У этого парня есть свои резоны».
Я ответил Джеку «Нет», но мы оба знали, что я лгу.
Я хочу поймать как можно больше убийц только потому, что однажды, когда я почувствую, что буду готов убивать сам, я надеюсь, мне запишут эти заслуги в счет приговора в суде. Я хочу спасти жертв, чтобы вскорости сделать их своими жертвами – подобными речами я раззадориваю и злю себя, а потом обрываю и резко ору на себя внутри головы:
- Ты хочешь спасти их, потому что ты не можешь вынести их страданий!
Кто сказал, что спасение от страданий – продолжение жизни? Смерть – это прекращение всего. После смерти нет ни угрызений совести, ни переживаний насчет своей влюбленности, ни недопонимания с родителями, ни одиночества, ни грусти, ни боли, ни страданий, ни печали. Ни-че-го.
Так почему тогда я собираюсь возвращать этих людей к жизни?
Не потому ли, что я садист и садист куда более изощренный, чем большая часть преступников?
- Хорошо, Джек, я буду работать с вами.
- Это правильно решение.
Как выяснилось теперь, это было самым идиотским, самым необдуманным, самым кретинским решением за всю мою жизнь, которое имело ужасающие последствия.
Но в июле 1969 я не знал о том, что у каждого решения есть свои последствия, поэтому, набросив на плечи пиджак, я пошел за Кроуфордом. В свое оправдание могу сказать, что он умел быть очень убедительным. За несколько секунд он мог уговорить вас продать собственную мать, потому что того требует безопасность США, или выдать кого-нибудь из своих приятелей, потому что, сынок, единственное, чему стоит сохранять верность, - это совсем не убийцы и насильники, даже если и твои друзья, братья, сестры, родители. Это – Справедливость, чьим олицетворением в современном обществе является ФБР.
Для самого Кроуфорда ФБР – это была не просто аббревиатура. Это был любимый, избалованный, раскормленный ребенок, которому Джек отдавал не только себя, но и других людей. Выходные, праздники, отгулы, больничные – для Джека Кроуфорда не существовало ни одной причины, по которой сотрудники отдела могли позволить себе не явиться на работу.
У него была огромная машина – не блеклое обезличенное авто, которое через четыре года стали выдавать всем в управлении – у него был большой лэнд ровер, купленный за свои деньги, с затемненными пуленепробиваемыми стеклами и кожаными сиденьями.
Боялся ли Джек Кроуфорд того, что однажды его могут пристрелить на каком-нибудь задании? Скорее всего. Расположившись на нагретом сидении сзади, чуть не задыхаясь от жары, я имел уникальную возможность подумать о том, почему его машина похожа на танк.
Мы едем за город: за окном игриво блестит берег океана и шумит зелень; июль – это отличное время для того, чтобы послать все к чертям, переодеться в плавки и посвятить себя водному спорту - я смотрю на подстриженный затылок Кроуфорда, и от духоты у меня ведет голову, хотя сам Джек, кажется, чувствует себя вполне комфортно.
Он чувствует себя здесь в безопасности – и это довольно странно. Почему он не чувствовал себя в безопасности в Академии? Или – что совсем удивительно – почему он не чувствует себя в безопасности дома?
Я смотрю на его сжатую ладонь и стертые костяшки и размышляю о том, можно ли чувствовать себя в безопасности хоть где-то, если 90% времени в своей жизни ты проводишь по колено в доказательствах того, что нигде не безопасно. Правительство утверждает, что мы модернизируем ПВО и строим свои ракетные базы по всему миру – а это явный признак того, что мы можем быть спокойны за себя – но только люди в черных костюмах не знают, что враг не снаружи. Враг внутри страны.
Ты можешь спрятаться за тремя дверьми, купить самую дорогостоящую сигнализацию, вырастить бойцовскую собаку и положить под подушку дробовик, только какой-нибудь ублюдок, решивший, что ему не понравился цвет твоих глаз, будет именно тем человеком, который установит замки на твоем доме и кнопку тревоги. И он выберет именно тот день, когда ты отвезешь собаку к ветеринару, и забудешь смазать ствол оружия.
Ты можешь сидеть на своем рабочем месте в компании, где за сорок лет ее существования самым громким преступлением была кража скрепок из отдела снабжения, а потом в помещение зайдет мудак, который расстреляет всех из-за того, что ему не дали кредит.
Ты можешь просто лежать на шезлонге и читать интереснейший детектив, а сзади к тебе подойдет человек, который ненавидит Агату Кристи. И людей. Особенно он ненавидит людей.
И куда бы ты ни шел – везде бессмысленное и тупое насилие, у которого даже нет причины. Тебе нужно бояться за себя всегда, ибо как только ты расслабишься – ты умрешь.
Поэтому Джек Кроуфорд не любит спать в своем доме. Он вообще не любит спать и засыпает только после пяти голубеньких таблеток, которые выпивает раз в три дня вместе со стаканом джина, а потом укладывается рядом с женой, стараясь не заорать от ужаса, что его могут убить во сне.
Джек Кроуфорд чувствует себя вне риска умереть от рук больных психопатов, только когда едет со скоростью девяносто миль в час по скоростному шоссе, прижавшись машиной к железному каркасу, который не даст вынести автомобиль в пропасть при столкновении.
- …Уилл?
- Да? – я часто-часто моргаю, стараясь прийти в себя, и приподнимаюсь на сидении, выглядывая в окно. Серый песок, кое-где пожухлые кусты травы – мы на пляже, почти в черте города. Необычное место для убийства. Наш парень любит гавайские вечеринки и коктейли?..
На улице еще жарче, чем в машине: стягиваю пиджак, перебрасывая его через руку, и иду за Джеком-великаном, который за несколько шагов преодолевает метров двести до желтой ленты.
- Это Уилл Грэм, наш стажер, - в тот же момент, когда Кроуфорд называет меня стажером, надо мной поднимают ленту, словно я вступаю в новую взрослую жизнь, где мне придется быть суровым мужчиной, которого не коробит вид разодранных тел и размозженных черепов. Спасибо моим родителям и Академии, которая сделала это возможным! Спасибо…
- Когда произошло убийство? – на песке, по контуру тела виднеется красная полоска. А ведь наш убийца и сам не прочь обрисовать своих мертвецов… Интересно, он наслаждался этой игрой в да Поллока?
- Последнюю жертву нашли вчера. Хозяин кафе, - Кроуфорд машет куда-то в сторону, - сказал, что этот парень взял выпивку, а потом, решившись пройтись, ушел куда-то часа на два, а по счету заплатить забыл.
- Как неосмотрительно с его стороны, - присаживаюсь ниже. По виску течет тяжелая капля пота, и с каждой секундой я начинаю жалеть все больше, что приехал сюда.
Что я вообще забыл в месте, где прикончили какого-то неизвестного мне парня? Подумаешь, двадцать пять ножевых ранений, подумаешь, он орал так, что даже койоты завыли, а этот ущербный мужик из кафе пересрал от ужаса и решил, что это молодежь так развлекается.
Сам виноват, этот манерный пидор. Что он забыл на пляже? Хотел похвастаться новой блестящей кофточкой? Погреть задницу о песочек?
Я закусываю щеку, и во рту появляется привкус металла.
Эти членососы, из-за которых город превратился в помойную яму, потеряли последний стыд. Они даже не хотят больше прятаться, вонючие крысы, в своих подвалах: они загрязняют мой город, они едят мою еду, они дышат моим воздухом. И никто не останавливает этих недолюдей: этот уебищный Харви Милк, который дерьмом питается и дерьмо говорит, станет сенатором, и эта зараза по всем Штатам расползется.
Гомосексуалисты. Что за бред? Они пидоры, вонючие, грязные пидоры, которых надо уничтожать.
В висках ломит, и я опускаю руку в горячий песок, стараясь найти опору.
Только до того, как я уничтожу их всех, я буду давать им то, чего они так хотят. О да... Мальчик, ты же хочешь, чтобы тебе накончали в задницу? Ты же хочешь пососать мой член, правда? Ты будешь моей красивой моделью, да, раздвинь ножки пошире для меня! Покажи мне страсть! Я хочу, чтобы ты показал мне, как сильно ты меня хочешь, малыш. Возьми глубже, и, возможно, я не буду перерезать тебе горло… Ха-ха-ха, повелся. Не будь таким глупеньким, мальчик, и встань передо мной на колени, чтобы я мог войти в тебя. Да-да, сначала я, а потом мой чудесный нож. Любопытно, что это в тебе, мой сладкий?..
О боже мой.
Меня тошнит, и я даже не успеваю отойти от места преступления, чтобы не наблевать на абрис тела, где еще можно было бы найти какие-то улики.
- Уилл? – Кроуфорд не раздражен и даже не зол на меня. – Уилл, что ты мне скажешь? – он протягивает мне платок и выжидающе смотрит на меня.
Я не знаю, Джек Кроуфорд, что тебе сказать! Меня рвет на месте преступления, и у меня такое чувство, словно меня ударили в живот, а ты хочешь услышать от меня что-то?
- Обе жертвы – гомосексуалисты. Он поджидает их на пляже, предлагает нарисовать их, а потом убивает. Так я думаю… - перед глазами плывет красное пятно. – Он очень зол на них…
- Уилл, взгляни сюда, пожалуйста, - Джек тянет меня за локоть и протягивает пластиковый пакет. – Что, по-твоему, могло бы это быть?
Листик. Половина А4, истертый по краям, с пятном кофе посередине и кучей детских каракулей. Мне дурно. Я не хочу смотреть.
- Мне нужен воздух.
Я отхожу от него и присаживаюсь, опуская голову между колен. Вдох-выдох. Вдох.
Ты мой прекрасный подарочек на день рожденье, давай я сниму с тебя обертку и посмотрю, что внутри. Ты такой красивый, когда полностью обнажен, мой чудесный мальчик. Когда ты раздет – не плачь, пожалуйста, не нужно – когда на тебе нет этой грязи, ты такой красивый… Такой нежный, такой открытый для каждого моего касания, ты такой чувственный и ранимый…
Мой рот наполняется желчью, но, как я ни сплевываю, я не могу убрать мерзкий вкус.
- …это он, - голос Джека Кроуфорда. – Он подтвердил наши догадки. Да, Грэму можно довериться. Я гарантирую вам… Уилл! – я оглядываюсь на него и мужчину, рядом с ним. Неужели он хочет выставлять меня как лошадь перед другими агентами?
- Я хочу представить тебя кое-кому…
В ногах – свинец, и ощущение такое, что в голову выстрелили, но я все равно поднимаюсь и тянусь к ним, потому что мне надо привыкать к роли послушного пса.
А еще потому, что я не хочу оставаться один. Отвезите меня в кинотеатр, выбросьте у первого бара – я хочу много выпить, чтобы не слышать этот голос внутри своей головы. Я хочу нажраться и забыть привкус чужой злобы. Я хочу…
- Это – доктор Лектер, наш консультант в этом деле. У него обширная практика в терапии, психоанализе и аналитике поведения… - а дальше я уже ничего не слышу из того, что говорит Джек Кроуфорд. Я жадно смотрю на доктора Лектера и протягиваю ему дрожащую ладонь.
Доктор Лектер, вот оно как. Не профессор Совершенство. Не магистр Физической Привлекательности. Даже не Доктор Безукоризненность. Доктор Лектер.
Мне хочется остаться одному и еще раз попробовать произнести это имя так, чтобы никто, кроме меня, не услышал.
- Уилл Грэм.
- Я много слышал о вас, Уилл, - он склоняет голову набок и прищуривает один глаз, оценивая меня.
- Думаю, только плохое.
- По большей части. У меня даже закралось подозрение, что вы работаете над этим имиджем.
Ганнибал.
Какое дурацкое имя. Интересно, как звала его мама? Ганни? Honey? Ал? Может, она шла по ассоциативному ряду и называла его принцем? Или львом? Или волком?
Волком – да, скорее всего. Доктор Ганнибал Лектер делает ко мне полшага и задумчиво смотрит через мое плечо, а я вспоминаю, что с животными очень важно не делать резких движений.
- Вы очень интересны, молодой человек. Особенно в контексте того, что мне о вас рассказывали.
- Не могу ответить тем же, доктор. Я к вам совершенно равнодушен, - у меня пересохли губы, и в трахее шелестит песок.
- О, это ненадолго, - он усмехается и вытягивает из кармана визитку. – Если у вас будет время – загляните ко мне.
- О, Джек, ты уже нашел мне психиатра? – Кроуфорд оборачивается к нам и склабится.
- Я подумывал об этом, Уилл, но в нашем штате принудительное лечение запрещено.
- Мне не нужен психоаналитик, доктор Лектер.
Он усмехается и аккуратно заправляет за ухо выбившиеся волосы.
- Я не собираюсь работать с вами, как с пациентом, Уилл. Я хочу обсудить с вами рабочие вопросы. Ваши уникальная методика… - он задумывается над словом и обводит языком нижнюю губу, - восприятия любопытна для меня как для исследователя, я не спорю. Но сейчас мы с вами коллеги.
Я пожимаю плечами и ежусь, хотя на улице под тридцать.
- Джек Кроуфорд все равно скажет вам анализировать меня.
- Ну, я не всегда выполняю то, что мне говорят, - доктор Лектер протягивает мне платок и указывает ладонью на скулу. – Вы взмокли, Уилл. Может, вам стоит передохнуть?.. Заходите ко мне на днях, - он поощрительно кивает, глядя, как я обтираю лицо. – Скажем, в пятницу, после ланча. Я захвачу для вас в офис восхитительный пудинг.
- У меня планы.
Доктор Лектер усмехается, и, будь я экспертом в психологии эмоций, я бы понял, что это была одна из тех усмешек, которые используются для фразы: «Ну так измени их».
Какие у тебя могут быть планы, если я предлагаю тебе прийти ко мне? Твоя личная жизнь? Я не слышал о таком феномене.
Он уезжает на чьей-то патрульной машине, оставляя меня один на один с Кроуфордом, который уже приготовился задать мне несколько животрепещущих вопросов.
Уилл Грэм против балтиморского маньяка. Тур первый.
Делайте ваши ставки, господа.
Мы остаемся на пляже: Джек Кроуфорд что-то говорит мне, а я не слушаю. Я не слушаю, потому что, вытянув шею, как сеттер, почуявший дичь, я смотрю вслед удаляющейся машине.
Что я хочу там разглядеть? Не кажется ли мне, что доктор Лектер должен повернуться и бросить мне какой-то знак, демонстрирующий особое расположение? Не нужно ли мне искать какой-то подтекст в происходящем? Может, стоит обратиться к магии цифр? Может, есть какая-то тайна в номерных знаках, или сегодняшней дате, или дате нашей первой встречи… Мэриленд, 1GO-678 – я не понимаю, зачем мне помнить номер полицейской машины, на которой он уехал в тот день. Возможно, я планировал, что однажды приду в таксопарк, найду этот автомобиль, улягусь на заднее сиденье и начну рефлексировать по поводу того, что произошло в моей жизни.
Стоя по голень в песке, наслаждаясь морским воздухом с запахом гнилых водорослей и тонким ароматом застоялой тины на волнорезе, я перебираю в уме комбинации цифр и пытаюсь понять, почему я встречаю доктора Лектера во второй раз. Поймите меня правильно: я не чувствовал себя Джульеттой, не чувствовал себя Офелией, не был, в конце концов, Дэзи Бьюкенен, окутанной тайной и интригой, – никакого романтического обмана, ни тени сексуального подтекста.
Я был взволнован – да, именно взволнован – как Юнг, впервые увидевший Фрейда, так же, как Шопенгауэр, который от нервов искусал свою руку, когда наконец-то смог добраться до лекций Гегеля. Доктор Лектер тогда показался мне Учителем, в таком сократовском духе: выдержанный, уверенный в себе, сильный, целеустремленный, готовый поделиться знанием с другими людьми.
Кому я лгу.
В моем интересе к нему не было ни тени рациональности. Он был любопытен мне, я не стану скрывать, но любопытен как нечто запретное, и мне было стыдно за свой интерес к нему. Так детям интересно пойти понаблюдать, чем занимается их сиделка и ее парень в туалете. Так подросткам предлагают алкоголь, и они пьют его, чтобы в первый раз обжечь горло. В тоскливом, жалком Балтиморе доктор Лектер был именно таким глотком алкоголя: он… пьянил.
69 год – это совсем не то время, когда люди носят костюмы, из карманов которых торчат платки под цвет галстука. 69 год – это совсем не то время, когда люди выглядят на миллион. На долларов десять – возможно, но не на миллион.
В тот же вечер, как только я добираюсь до своей квартиры, в ежедневнике я черкаю «Узнать о докторе Лектере». Это большой шаг, на самом деле: интернет все еще привилегия военных, и для получения какой-либо информации приходится быть очень любезным и вежливым парнем, но я решаю принести эту жертву. Я укладываюсь спать, но черная клякса его имени маячит перед моими глазами до тех пор, пока я не проваливаюсь в тяжелый, липкий сон.
Я не люблю спать – довольно смелое заявление для студента, но я рискованный парень. Я ворочаюсь с боку на бок, мысленно пересчитываю деньги на завтра, потом повторяю шкалу потребностей Маслоу и вступаю с собой в бескомпромиссную беседу, где указываю на необходимость удовлетворить свои первичные потребности в отдыхе, и вроде бы этот затянувшийся монолог, нагоняющий скуку, убаюкивает меня…
Как вдруг сосед сверху начинает душить свою жену, и мне приходится перевернуться на другой бок и зажать уши ладонями, чтобы случайно не попасть на концерт хриплого Тома Уэйтса раньше намеченного срока. Я все понимаю: половина первого ночи, заняться нечем, а так можно провести с задором час-другой, пока она, раззявив рот, измазанный красной помадой – что за шлюха, в самом деле, - надрывно визжит: «За что ты меня ненавидишь?».
А ему ведь есть за что, - я переворачиваюсь на спину и стягиваю тяжелое одеяло, задирая майку, чтобы обсох пот. Приходит домой – еды нет, в квартире бардак, а она ногти красит, треплется с подругой по телефону, хотя с какой подругой... С каким-нибудь ублюдком, который приходит к ним домой и втихую присовывает ей, пока ее муж горбатится на заводе. Неблагодарная, мерзкая потаскуха – выбить из нее это дерьмо нужно, а то совсем от рук отбилась. Я сжимаю ладони в кулаки и стараюсь начать считать от нуля до ста, стараюсь не сбиться на десяти и не представлять, как она брыкается, как жук, которому отрывают лапки, я стараюсь глубоко дышать и не сопереживать ей, не чувствовать ее боль.
Чуть дальше на нашей улице в подворотне выпью резко вскрикивает девушка, которую насилуют двое парня: один стоит сзади и, просунув руку ей между ног, больно царапает лобок, глубже насаживая на свой член, а второй, тычась членом, опухшим от гонореи, в ее мягкое влагалище, шипит ей в шею: «Ты этого хотела, сучка?! Этого?!». Нет, она хотела просто повеселиться, немного пофлиртовать, выпить за чужой счет и еще пару лет не знать, что секс – это не всегда так красиво и так приятно, как показывают.
Где-то чуть дальше подросток тычет сигаретой в собаку, и та жалобно поскуливает, не зная, почему он так поступает, и старается вырваться из ошейника, только, к сожалению, парень слишком устал от того, что его в пятый раз выгоняют из школы, хотя его мама спит с директором и уборщиком.
Я ничего не хочу знать ни об их боли, ни об их страхах, ни об их страданиях – я хочу спать, пока в тебе, Балтимор, люди стараются как-то пережить ночь. Я хочу заснуть и забыть о том, что человечество расстраивает меня вот уже двадцать три года, и сегодня вечером оно сделало решительный от нашего вымученного нейтралитета к откровенной вражде.
Я хочу спать, пока кого-то насилуют, бьют и убивают; я хочу отдыха, как и все остальные люди.
Доброй ночи, Балтимор, ты справишься без меня.
Безусловно, мне бы хотелось сказать, что «две недели прошли без каких-либо изменений». Или «эту пятницу, как и многие другие, я провел в библиотеке». В крайнем случае, мне хотелось бы прикрыть остатки своего достоинства позорным «мы встретились абсолютно случайно, пока я выбирал себе молоко в магазине», но я мертв – какой смысл беспокоиться о моей эмоциональной стабильности?
Мое утро начинается с дрянного кофе и первого издания Экмана о психологии эмоций, которое я наспех пролистываю и, не найдя ничего под рукой, беру первую попавшуюся бумажку – и закладываю место чтения визиткой доктора Лектера. Итак, это моя первая ошибка: я впускаю его, пускай и бессознательно, в свою жизнь, мирясь с тем, что ему находится в ней место. Пускай и крохотное место: десять на пять сантиметров в учебнике, который я сдам через несколько суток в библиотеку – но я выделаю ему этот автономный регион и разрешаю остаться.
Моя вторая ошибка: я захожу на кафедру, чтобы забрать копии обещанных мне статей, и, встретившись взглядом с аспиранткой, улыбаюсь ей и мягко спрашиваю: «У вас есть минутка?». Она отчаянно кивает, надеясь найти во мне партнера для походов на киносеансы, и, когда я присаживаюсь напротив, кладет на стол ладони, демонстрируя, что не обручена.
- Скажите, - я наклоняю голову набок, стараясь выглядеть как можно более расслабленно, - вы ведь одна из лучших сотрудниц кафедры… Могу я вас просить?
Она отвечает «Да, конечно» так поспешно, что я начинаю сомневаться, слушает ли она мои вопросы.
- Знаете ли вы доктора Лектера?
Она прикусывает нижнюю губу, кокетливо стреляя глазами в сторону, и чуть улыбается: «Безусловно». Лучший специалист в области неврозов. «В городе?» - «В штате».
«Потрясающий терапевт» - вот ее слова. Возможно, нам действительно есть о чем пообщаться с доктором Лектером? – я рисую на полях тетради ветвистое дерево и представляю себя сидящим на самом краю ветки. Не то чтобы неврозы – область моего интереса, но всегда приятно пообщаться со знающим человеком – я делаю шаг от края ветки, и дерево стонет под моими голыми ступнями.
Я бы пришел к нему, сел напротив. «Чай, кофе, мистер Грэм? Может, бокал вина?» - и мы обмениваемся нейтральными улыбками двух компетентных коллег, когда я, как бы смотря в сторону, невзначай спрашиваю у него: «А как вы находите теорию Хорни о том, что невроз – защита от унижения?» - еще несколько шагов к стволу дерева, и вот я обхватываю его обеими руками и медленно спускаюсь вниз. Доктор Лектер смотрит на меня с плохо скрытым одобрением и похвалой, словно я задал именно тот вопрос, который он хотел услышать, и предлагает продолжить разговор в более неформальной обстановке.
Так выглядит моя фантазия.
Это мой замысел: заслужить его расположение, потребовать от него социальную похвалу и насытить собственное эго признанием в том, что я любопытен доктору Лектеру не как клинический случай, но как личность.
Это звучит жалко, особенно в контексте того, что я продолжаю вертеть в руках его визитную карточку, выглядя при этом как человек, решивший покончить с собой и не знающий, сообщать об этом решении своему психотерапевту или нет.
Рэд Блоссом стрит – это в другом конце города, но я, сгребая книги в сумку, бурчу про себя, что это по пути: я ведь не собираюсь заходить к нему. Пройдусь пешком, подышу воздухом, а потом отнесу книги и, может, после такой долгой прогулки наконец-то высплюсь.
Сумка оттягивает плечо, и моя тяга к знаниям причиняет мне серьезные неудобства: острые уголки книг впиваются в бедро через холщевую сумку, и от каждого шага ссадина становится все глубже.
Я стою на перекресте и размышляю, действительно ли я собираюсь сделать нечто, что не приписано моей роли? В конце концов, мне 23, у меня есть небольшие проблемы со сном и интеракциями, и никаких перспектив в области личной жизни – действительно ли я собираюсь посмотреть, где живет человек, который далек от моей жизни так же, как далеки высказывания правительства насчет войны от реального положения дел? Что я хочу увидеть? Что он успешен, хорош собой, живет в уютном доме? Зачем мне это?
Ну конечно, - я быстро перебегаю дорогу и сворачиваю в переулок. Во рту ощутимо чувствуется желчь, когда я, как вкопанный, останавливаюсь напротив дома, в котором он работает.
Я тоже хотел бы иметь какое-то отношение к жизни в этом здании, построенном в начале ХХ века, я тоже был бы не против пользоваться дорогим парфюмом, а не одеколоном за 1,49 - специальное рождественское предложение.
Я усаживаюсь на скамейку, потому что не знаю, что делать дальше. Я пришел, да. Увидел что хотел. Можно возвращаться в свою жалкую, убогую жизнь, в свою неубранную квартиру, к своим соседям-психопатам и их орущим кошкам. Почему тогда я, сцепив пальцы, сижу там, тупо уставившись в окна с темно-красными портьерами на третьем этаже? Жду, что доктор Лектер спустится ко мне, даст мне одеяло в шотландскую клетку, кружку горячего шоколада с зефиркой и разрешит посмотреть мультфильмы?
Я раздражаю себя.
Мальчишка, неспособный сам справиться со своими проблемами: двадцать три года жил с тем, что в моей голове постоянно был кто-то еще, а теперь вдруг сижу под окнами у психотерапевта. Моему представлению о себе претит эта нездоровая ситуация.
- Уилл?.. – он протягивает мне руку, и не остается ничего, кроме как пожать ее. «Простите, но я как раз собирался уходить…». Простите, но мне здесь нечего делать. – Я все-таки соблазнил вас пудингом, - доктор Лектер улыбается краем рта и указывает в сторону дома. – Проходите.
- Я не… - «я не могу». «Я не должен». Можно мне уйти, пожалуйста? Он внимательно смотрит на меня, и, очевидно, что-то в моем лице подсказывает ему, что я готов достать нож и, случайно не справившись с собой, вогнать ему в руку. Потому что, знаете, у меня небольшие затруднения с социальными контактами.
- Вы не любите пудинг? – он пожимает плечами. – Ну, в первый раз я не буду гнать вас, Уилл, потому что пудинга как такового нет…
Что за дурацкая шутка?
- Как «нет»?
- Я обманул вас, - доктор Лектер усмехается и поворачивается ко мне спиной.
- А вы, однако, гнусный лжец! – смех.
- О да! Вы еще не представляете, какой. Не стоит, правда, разбрасываться обвинениями на людях. Знаете, я берегу репутацию…
Он открывает передо мной дверь, и в нос сразу же ударяет запах лаванды и шалфея.
Я поднимаюсь за ним по лестнице и хаотично обдумываю, как вышло так, что мне уже нравится здесь.
ФАСТЕР БЕТТЕР ХАРДЕР СТРОНГЕР
Это моя третья ошибка, которая, в конечном итоге, станет роковой: я вхожу в его кабинет, поправляю ворот куртки и жадно рассматриваю обстановку, то ли оценивая, насколько моя одежда, украденная из сэконд хэнда, выглядит здесь не к месту, то ли пытаясь запомнить как можно больше из жизни доктора Лектера.
В Академии меня учат обращать внимание на мелочи, и я, будучи очень сознательным студентом, щепетильно следую этому указанию, чуть ли не вылизывая доктора Лектера взглядом: у него ухоженные руки, от которых едва ощутимо пахнет кольдкремом, и он, указав мне на кресло, отходит к настенному шкафу. У доктора Лектера небольшой шрам на тыльной стороне ладони – тонкая белая линия от большого пальца к запястью – и удивительно, я бы сказал, невероятно красивые пальцы.
Кольдкремом пахло от мамы – я откидываюсь на спинку кресла и кладу ладони на колени, надеясь, что гадкий пот на коже обсохнет. Она втирала кольдкрем в обветренные губы, а потом целовала меня в щеку, словно это был специальный ритуал, призванный доводить меня до отчаяния. Жирно блестящие губы, оставлявшие на щеке влажный след, как будто по моему лицу сползал тепловатый слизень, были худшим наказанием детства. Любое проявление нежности моей мамы, обычно сопровождавшееся комментариями насчет моего отца и моей дурной наследственности, заканчивалось поцелуями или крепкими объятьями, в которых мне покорно приходилось задыхаться. Ее ласка и любовь были, по меньшей мере, невыносимы, если не позволить себе вольность и не сказать «омерзительны», потому что она никогда не могла остановиться и в какой-то момент начинала душить меня. И каждый раз, когда я пытался прекратить эту пытку, мама ударяла меня по спине и кричала: «Ты такой же выродок, как и твой отец, Уилл! Точно такой же!». Думаю, этой фразой моя мама выражала степень своего расстройства тем, что отец застрелился в гараже.
Но, вполне вероятно, ей просто хотелось обозначить, что я в равной степени, как и он, стараюсь избежать ее любви, вырождаясь в человека, которого тяготит ее общество. Считал ли я, что отец решил отправиться на свидание с дробовиком отчасти из-за темперамента моей матери, которая к моему совершеннолетию превратилась в апатичное существо, заинтересованное разве что в лотереях и распродажах? Нет, я никогда не винил ее.
Моя мама хотела любить кого-нибудь, но никому не нужна была ее любовь. Очень драматично, вы не находите? Если бы я дожил до старости, я бы смог дать этой жажде любви обоснованную трактовку, но сейчас я могу обойтись очень общими суждениями по поводу этого.
Рано или поздно люди перестают нас любить. Это ужасающая истина: их начинают напрягать мелочи, которые раньше казались приятными и милыми, их начинает раздражать наша манера говорить, ходить, есть, смеяться, спать, дышать, жить. Их начинаем раздражать мы сами, и от того, чтобы облить друг друга серной кислотой, нас отделяет только тонкая пленка совместных воспоминаний.
Любовь заканчивается; любая любовь: сына к матери, парня к девушке, учителя к ученику, художника к музе – все проходит.
Мы обречены однажды возненавидеть друг друга.
Несмотря на скверную череду ассоциаций, доктор Лектер не вызывает у меня отторжения, скорее, наоборот: эта связь между ним и моим прошлым делает его куда ближе ко мне. Я бы сказал, располагает меня к нему. Ведь если он тоже пользуется кольдкремом, может быть, и он тоже слышит чужие голоса в своей голове или не может уснуть по нескольку дней подряд? Никогда не знаешь, в ком найдешь родственную душу.
- Скажите, Уилл, почему вы пришли?.. – он стоит ко мне в пол-оборота и, упершись рукой в столешницу, очерчивает пальцами в воздухе полукруг: - Вы не из тех, кто приходит на чай из-за того, что нечем занять вторую половину дня.
Мне не 14, я не девочка, которая, открыв рот, смотрит на самого симпатичного парня в колледже, а потом, придя домой, пишет стихи в честь его рук, – меня зовут Уилл Грэм, но я все равно с трепетом смотрю, как доктор Лектер, обхватив тонкую ножку бокала, чуть надавливает на нее, когда прозрачное стекло окрашивается багровым.
- Я хотел услышать, что вы думаете по поводу убийцы.
- Вот как, - он протягивает мне бокал и садится напротив. – Мне кажется, вы компетентнее меня в этом вопросе, - нога за ногу, рука отводит край пиджака. Я сижу рядом с человеком, чьи ладони окрашены в красный бликами от вина, и почему-то чувствую, как предательски дрожат мои колени.
- Я бы не спешил с выводами.
- Я психоаналитик, Уилл. Я работаю с представлениями людей о самих себе, а сейчас единственное представление, которое может быть у меня об этом человеке, - то, что расскажете мне вы.
- С чего вы решили, что я буду говорить? – так я проявляю свою смелость. Я резко вытираю ладони о колени и встряхиваю рукой в воздухе, стараясь снять напряжение. Что дальше? Я плюну ему в лицо? Сниму штаны и помечу территорию, в попытке почувствовать себя увереннее?..
- Выпейте, - кивком указывает на бокал и отворачивается, садясь в профиль ко мне. – Вы не доверяете мне, Уилл, - он растягивает мое имя и дотрагивается губами до края бокала, опуская последнюю согласную в вино. Мое имя станет пьяным, очень пьяным от того, что его произносит доктор Лектер.
- Я похож на человека с умственным расстройством? Я не имею пагубной привычки доверять незнакомцам.
- Но я ведь психоаналитик, - он как-то удивленно смотрит в сторону, а потом переводит взгляд на меня. – Люди испытывают доверие к психологам… К тому же – могу я позволить себе наблюдение?
- Я здесь не для психоанализа.
- Я и не собираюсь анализироваться вас. Бесплатно, по крайней мере, - он щурится и чуть приподнимает подбородок.
Доктор Ганнибал Лектер – единственный человек, чей кадык мне хочется назвать «Адамовым яблоком». И тут дело не в поэтике, не в странных лирических отступлениях, не в моей жажде создать красивую метафору на пустом месте – нет. Когда он смотрит в сторону, держа спину прямо, так, словно позирует для Бога, который по его образу слепит остальных людей, Ганнибал Лектер выглядит со-вер-шен-ным.
Мне хочется вдумчиво произнести это по слогам, чтобы осознать: его острые скулы, миндалевидные глаза, полуулыбка и плавное покачивание ногой на весу; мелкие, крохотные детали, которые составляют его – сами по себе они несущественны, незначительны, они ничтожны, если можно так сказать, но именно он придает им особенный смысл. Он как будто подбирает кусок за куском: педантично, требовательно, пристрастно – создавая для себя идеальный человеческий костюм.
Я молча верчу в руках бокал и с ужасом понимаю, что хочу быть такой деталью, которую он наделит уникальным смыслом.
Я устал быть больным человеком, я устал не спать, не есть, я устал от головной боли, я устал от того, что каждый мой день начинается с осознания, насколько бессмысленно мое существование и как я бесполезен. Понимаете, я ведь живу тем, что испытываю чужую боль. День за днем, я просыпаюсь и чувствую, что мир, несмотря на заверения политиков, ученых, врачей, писателей, режиссеров, актеров и художников, становится все менее пригодным для жизни местом. Я живу тем, что чувствую, как сотни людей страдают каждую секунду, и ладно бы эта боль прекращалась хоть изредка.
На этой планете всегда кому-то плохо. И я ничего не могу с этим сделать.
Я сижу в кинотеатре, и на экране убивают маленького ребенка, а я даже не могу закрыть лицо руками и не смотреть.
Я – это тысячи, миллионы убитых во всех войнах, все жертвы насилия, все задушенные, застреленные, избитые до смерти. Я – это каждый синяк, каждая ссадина, каждый порез, каждый удар, я – каждая рана.
Я готов страдать вместо тебя, мир. Я готов страдать вместе с тобой.
Только пусть у этого будет хоть какой-нибудь смысл, хоть какие-нибудь сроки, хоть какой-нибудь конец.
- …мне кажется, вы пришли, потому что хотите поговорить со мной, - доктор Лектер вертит бокал и чуть подается вперед. – Вы не доверяете мне, но пришли сюда, Уилл, - почему он повторяет это? Хочет подчеркнуть, какую глупость я сделал?
- Люблю риск, - мой настороженный хриплый смешок, когда он наклоняет голову, раздумывая над чем-то.
- То, как вы… работаете с убийцами – это причиняет вам дискомфорт? Куда больший дискомфорт, чем приход сюда? - десять баллов мистеру Лектеру.
- В определенном роде…
Он дотрагивается пальцем до нижней губы и надавливает на нее, приоткрывая рот:
- Вы знаете, Джек Кроуфорд пригласил меня посмотреть на вас… - вот оно как. «Посмотреть на меня» - как будто они с Кроуфордом женатая пара, которая выбирает себе сироту в детском доме: «С этим психопатом мы будем работать, а этот пусть продолжает гнить…». – Он был уверен, что вы социопат, - доктор Лектер делает глоток и переводит взгляд на меня.
- А как считаете вы?
- Я считаю, что для социопата вы испытываете слишком много вины и слишком много ответственности. К тому же, пока вы… - неопределенное движение рукой, - пытались взять под контроль свой кишечник, я не заметил, чтобы вы наслаждались происходящим. Скорее… вы были напуганы.
- Я не был напуган, - цепляюсь пальцами за подлокотник кресла и допиваю вино до дна.
- Что же тогда вы чувствовали? – он провоцирует меня на откровенность, определенно. Что же, ему стоит быть готовым к тому, что я поддамся.
- Я чувствовал стыд.
- Чего вы стыдились, Уилл? – доктор Лектер старается увернуться, чтобы не показать мне, что улыбается, только я даже со своего места чувствую его триумф.
- Я стыдился того, что понимаю… - мне надо бросить ему в лицо это «понимаю, почему тот мудак убил этого пидора». Мне надо шокировать его, причинить ему неудобство своими словами, я хочу сделать ему неприятно, заставить его стыдиться вместо себя.
Я с удивлением отмечаю, что хочу передать часть того, что испытываю, доктору Лектеру. Чтобы не быть ответственным за то, что я знаю. О, пожалуйста, вы ведь лучший специалист по неврозам в городе. Возможно, мое состояние – всего лишь комплекс хронического недосыпания и усталости. Будьте любезны, возьмите часть на себя, скажите, что мы можем со всем справиться…
- Я понимаю, почему… - мнусь и зажевываю концовку, переводя взгляд в пол.
- Того молодого человека убили? – обводит пальцем край бокала и ставит его на столик рядом. Спасибо за помощь.
- Нет, я понимаю не причину. Я понимаю… убийцу. Я понимаю, почему он злился. Почему он был огорчен. Я понимаю, что он испытывал.
Возникает пауза, и доктор Лектер привстает на стуле, пододвигаясь ближе ко мне.
- Может ли быть так, что вы употребляете слово «понимаю», хотя хотите сказать «чувствую»? Дело в том, что я наблюдал за вашей работой, Уилл, и сам процесс показался мне… куда интимнее логического обоснования происходящего. Я видел там не рациональность, а скорее… эмпатию, - он делает акцент на этом слове, словно подчеркивая его в предложении. – Я имею в виду не сопереживание и сочувствие, а именно разделение эмоций.
Сейчас все зависит от того, что я ему отвечу. Я могу солгать ему точно так же, как лгу самому себе, и сказать, что мое глубокое понимание преступления не более чем теоретическое сопоставление увиденного и прочитанного в книжках. Я могу сказать, что он глубоко ошибается, и я не сочувствую убийцам. Я не сочувствую маньякам, нет.
Или я могу признаться, что он прав. Я могу перечеркнуть последние десять лет своей жизни и сказать ему, человеку, которого я вижу в третий раз в жизни, что он целиком прав. Что я точно такой же психопат, как и те, кто убивает сам. И, видя жертву, я чуть ли не переживаю тот же аффект, что и ее настоящий насильник. И что я, несмотря на глубокие эмоциональные кризисы, раз за разом повторяю этот паттерн.
Потому что частично я испытываю удовольствие. А частично – желание убить себя.
УВЫ И АХ НЕ ВМЕЩАЕТСЯ В ОДИН ПОСТ ОНЕГИН ВАШЕ ПИСЬМЕЦО
конец части
http://static.diary.ru/userdir/2/6/9/7/2697972/79101230.jpg
Почему я вообще решил писать миди, когда на мне еще "Минотавр", две команды на ФБ, столько непреодолимых жизненных трудностей и проблем? Ну потому что кому-то же надо волновать умы молодежи.
Я постараюсь писать более ли менее стабильно и доносить части два раза в неделю, скорее всего, в четверг и воскресенье, так что, stay with us.
Название "Раз-два-три, ветер изменится" - это аллюзия к "Человек-ящик" Абэ, вам это ничего не говорит, зато все очень загадочно, не так ли?
Как сделать убийцу - стеб над "Как сделать птицу" Мюррей, но это у меня свой очень странный юмор, который никто не понимает.
Слушайте, недавно Эмрис сделала коллаж и типа сказал мне: "Антон, читаю ваш фичок, и вот держите".
emrys-m.diary.ru/p188201935.htm
А потом она такая: "Вы поняли, к какому это моменту?"
А Я НЕТ. Я НЕТ, ПОНИМАЕТЕ?
Ну-ка, а кто поймет?
Тут шесть страниц - ну не охуел ли я.
В воскресенье обещаю порно, а то я устал от всей этой психологии, такое напряжение!
Название: Раз-два-три, ветер изменится
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki, aswallow
Фэндом: Hannibal
Персонажи: Ганнибал Лектер/Уилл Грэм
Рейтинг: NC-17
Жанры: драма
Размер: миди
Статус: в процессе
Предупреждения: АУ относительно Грэма. 1969-1974 года. Грэм - неопытный юнец.
Саммари: как сделать убийцу
А Анечка сделала мне баннер. Потому что она кошечка. aswallow
Истории о Рождестве, пряниках с запахом корицы и подарками, спрятанными под раскидистыми еловыми лапами, чаще всего рассказывает какая-нибудь славная старушка, которая, шамкая во рту вставной челюстью, вяжет на коленях шарф для кого-нибудь из многочисленных отпрысков.
Про войну чаще всего рассказывает отец или дед. Он как будто весь сжимается и через плотно сомкнутые губы произносит что-нибудь вроде: «Мы все умирали и продолжаем умирать», - а потом долго-долго кашляет, стараясь выплюнуть дым, навсегда осевших в легких.
Лучший друг, смеясь и хлопая себя по коленям, быстро говорит о том, как недавно он впервые поцеловал девчонку, а она, покраснев, обозвала его дураком и сказала приходить в четверг, после того, как родители уйдут в церковь и дома никого не останется.
О трагичной первой любви рассказывает уставшая от всего на свете, чуточку грустная девушка, которая сглатывает окончания в словах и теребит подол юбки, глядя куда-то в сторону.
Голос этого рассказа слишком злой. Это не тот голос, который хочется услышать в воскресенье утром после того, как растянешься поперек теплой, уютной кровати.
Этот голос слишком раздражен, слишком разочарован, слишком утомлен.
Этот голос хрипит из-под пяти футов сырой, холодной земли, в которой лениво копошатся черви и жуки.
Голос этого рассказа – я.
Меня зовут Уилл Грэм. Я жил в Балтиморе, штат Мериленд.
Я умер четыре дня назад.
Приятно познакомиться.
Человек, который убил меня, придет проведать меня через восемь часов семнадцать минут, что, при других обстоятельствах, конечно, облегчило бы мою участь: еще целых восемь часов можно не вступать ни в какие контакты и спокойно отдыхать. К сожалению, смерть расставляет совсем другие приоритеты, поэтому за эти восемь часов я постараюсь рассказать вам историю о том, как вышло так, что я умер в двадцать пять лет и не особенно скорблю по этому поводу.
В смерти есть очень много преимуществ, знаете ли. Взять, к примеру, то, что у меня наконец прошли головные боли, ну или то, что мне больше не надо спешить в Академию. Я могу не участвовать в подготовке к параду по случаю 4 июля, могу не беспокоиться о счетах и необходимости думать о создании семьи. Я могу не делать ничего, и ни один человек не упрекнет меня в том, что я лентяй и бездельник.
Тем не менее, некоторые вещи доставляют мне ряд неудобств, из-за которых я, очевидно, все еще здесь. Предположим, дома осталась собака, которую никто не покормит. Я забыл сдать реферат по гражданскому праву, хотя сделал его. Я сказал, что буду поливать цветы соседки, но случайно умер, и теперь не смогу выполнить обещания.
Ну и конечно, я не успел попрощаться с Ним.
Я не успел. И, скорее всего, если бы сейчас в моем теле что-то могло болеть, оно бы болело.
4 апреля 1969
Я никогда не расскажу ему, что впервые мы встретились за четыре месяца до того, как нас официально представили друг другу.
Я никогда не расскажу, что весна только-только начиналась, и я, обессилев от ожидания денежного перевода с другого конца страны, отчаялся купить туфли, а потому ходил в сапогах, которые в сочетании с твидовым пиджаком и легкими брюками казались вызовом общественному вкусу.
Я иду по Авалон-авеню, прижимая к груди кипу бумаг и книг, которые не помогут мне постичь психологию преступника, но вполне поспособствуют моему скоропостижному ревматизму. Я иду в городской парк Балтимора, куда за годы войны свезли большую часть животных с континента, где, взяв кофе, усесться где-нибудь между обезьянами и медведями и попытаться постичь основы уголовного кодекса.
Животные – относительно приятная компания. Они не требуют от меня быть общительным парнем, который травит шуточки о том, на какой потрясающей вечеринке он был вчера, они не просят меня покупать им пиво и не пытаются всунуть мне травку под настойчивое шипение куда-то между лопаток: «Ты должен это попробовать, Уилл. Просто бомба!».
Животные не делают вид, что им есть дело до меня, а я не делаю вид, что меня интересуют они.
Балтимор выглядит поразительно ущербным – или, по крайней мере, именно так я оцениваю его с позиции своих двадцати трех лет, – как будто в свое время он был передовой на войне, а теперь у мэрии никак не дойдут руки отстроить его: дороги выглядят так, словно сегодня-завтра в город вернутся танки, и поэтому никто не обеспокоен ни ямами, ни трещинами в асфальте. Я вынужден перескакивать через лужи в тщедушной надежде не испачкать последний пиджак.
Мне двадцать три – и вот уже пять лет я забочусь о себе сам. Поворотным моментом в моей биографии, когда из замкнутого парня, всю школу просидевшего в углу класса, я превращаюсь в бунтаря и социопата, который добровольно отказывается от радостей жизни в домике в Огайо и заявляет, что хочет посвятить себя отлову преступников, становится реплика, которую я бросаю своей маме в субботу, в три часа после полудня:
- Завтра я уезжаю в Балтимор.
- Да? – она даже не отрывается от кроссворда и смахивает пепел от сигареты в жестяную банку из-под супа. – Зачем?
- Хочу поступить в полицейскую академию.
- Удачи, - говорит моя мама и, задумчиво закусывая щеку изнутри, спрашивает: - Тебе нужны деньги?
- Нет, спасибо.
Именно так я не только отказываюсь от будущего работника почты или соседнего супермаркета, но и лишаю себя возможности нормально питаться первые семь месяцев в Балтиморе, переходя на рацион, целиком и полностью состоящий из консервированного супа и полуфабрикатов, на вкус больше похожих на резину.
Я перехожу дорогу, и, просунув в окошко кассы двадцать центов, забираю смятый билет.
Через год, когда я найду этот жалкий клок бумажки лежащим в кармане пиджака, я сочту, что это был билет в новую жизнь.
Я встречаю его через пять минут после того, как вхожу на территорию заросшего парка: он стоит перед вольером с волками и, просунув в клетку пальцы, чешет шею облезшему животному – я замечаю его только после того, как спотыкаюсь и проливаю кофе на его шерстяной костюм.
- …дьявол!
Он, раздраженно смахивая темные капли кофе, поражающего своей дешевизной и отвратительным запахом, находит в себе силы улыбнуться мне и сказать:
- Так меня еще никто не называл.
У него идеально ровный пробор. Идеально отглаженная рубашка. У него идеально выбрито лицо. У него идеальный голос. И мне все кажется, что я уже видел его в энциклопедиях под заголовком «Совершенный человек».
Я буду откровенен: меня ошарашивает не внезапная влюбленность за три секунды несостоявшегося знакомства – в тот день от меня до любви к нему была целая пропасть – скорее, подняв на него глаза, меня накрывает страх, потому что я собственноручно убираю подпорки из своей жизни, и она с грохотом накрывает меня обломками.
Он поражает меня точно так же, как в 1962 меня поражает картина Уорхолла с Мэрилин Монро, которую привозят к нам на пару дней, и, кроме меня, ею восхищается только старичок-эксгибиционист, живущий на соседней улице. Он поражает меня так, как поражает меня откровение, что человека можно убить одним выстрелом в затылок. Он удивляет меня, потому что в нем я вижу другую жизнь, где люди хорошо питаются, красиво одеваются и по мере сил стараются жить так, как они сами хотят.
Он не то чтобы красив – с учетом того, что той весной я еще встречался с девушкой, мне было особенно трудно оценить его привлекательность. Я скорее становлюсь жертвой его неизмеримого величия, какое-то внутреннего убеждения в своем божественном предназначении, когда он, вынимая руку из вольера с волком, дотрагивается до лацкана моего пиджака и поправляет его, как будто моя неопрятность раздражает его. Как будто я врываюсь в его мир и устраиваю там беспорядок, словно шкодливый ребенок.
Он прикасается ко мне всего один раз – мы встречаемся глазами, и я тут же отвожу взгляд в сторону.
- Тебе стоило бы быть аккуратнее, - он говорит на английском с посторонним шипением, как будто так выражает свое недовольство тем, что ему приходится использовать именно этот язык.
- Вам тоже. Я бы не советовал класть руку в пасть волка.
Он смеется и прячет ладони в карманы пальто.
- Главное – не бояться.
Он уходит, и я даже не нахожу в себе сил сказать: «Давайте я заплачу за химчистку», - у меня нет денег на ее оплату, но, если хотите, я могу и сам овладеть профессией прачки. Если хотите, я могу сделать что-нибудь для вас, только, пожалуйста, остановитесь, потому что, мне кажется, вы имеете какое-то отношение к Богу. Вполне возможно, что самое прямое.
Возможно, вы и есть Бог. Так, по крайней мере, я думаю, пока смотрю в вашу прямую удаляющуюся спину и изучаю идеально ровно подстриженный затылок.
Волк стоит, прижавшись к прутьям клетки, и тоскливо подвывает, глядя на то, как он уходит.
«Главное – не бояться».
Именно это я говорю себе четыре дня назад, когда понимаю, что скоро умру.
Главное – не бояться.
Июль 1969.
Балтимор, лето 1969. Я сижу в затхлой библиотеке, и с днем, когда мир перевернется и уже никогда не станет прежним, меня разделяют приблизительно четыре недели. Да, я говорю о Вудстоке, на который я, в конечном итоге, не попаду.
Я не особенно и собирался туда, но, после того, как я сделаю удивленное лицо, услышав впервые в жизни имя Дженис Джоплин, пропасть между мной и моими однокурсниками только увеличится, не оставляя ни малейшей надежды на дальнейшие контакты. Я бы не сказал, что Вудсток мог бы поправить отношения между нами, которые базируются на презрении и чувстве легкого отвращения с моей стороны и какого-то необоснованного страха с их. Но, по крайней мере, у нас было бы хоть какое-то общее прошлое. Да и если бы у меня были дети, я бы смог рассказать, как я и мои воображаемые друзья курили травку на бесконечном зеленом поле перед концертной площадкой.
Передо мной не простираются перспективы связаться с наркотиками - передо мной лежит книга по криминалистике, блокнот, где я рисую наклонные палочки, отмечая количество дней, которые я провел в этой дыре, и тетрадь, в которой я должен написать эссе о том, как можно было бы повысить эффективность ловли преступников в Мэриленде.
Будем откровенны друг с другом: Балтимор. Вызывает ли он хоть у кого-нибудь удушливый, холодный ужас, который заставляет от неожиданности глотать воздух и вытирать внезапные слезы трепета? Боятся ли люди приезжать в Мэриленд? Есть ли хоть один человек в Штатах, чье негативное отношение к Балтимору обусловлено не отвратительным качеством здешней еды, а реальными проблемами с уровнем здешней преступности?
Из возможных нарушителей закона в этом городе: пара десятков белок в Центральном парке и несколько подростков, увлекающихся гаражным роком.
О чем мне написать в своем эссе? Что для того, чтобы более качественно бороться с преступностью в Балтиморе, нужно как минимум иметь эту преступность?
Балтимор, отчасти, - это такое местечко по ту сторону добра и зла, где отсутствует не только понятие порока, но и понятие добродетели. Люди здесь, как и везде, имеют, конечно, мелкие грешки и какие-то детские злодеяния, о которых они рассказывают под пиво на воскресных барбекю, но не более того.
Это не гниль, которая пожирает до костей, а скорее так – плесень – которую можно счистить пожертвованиями в церкви и парой-тройкой молитв.
Я плохо представляю, как в подобном городе можно обучить людей, обязанных отыскивать убийц, обезвреживать маньяков и психопатов. Большинство студентов Академии считают, что самым большим проступком человека может быть просроченная квитанция за парковку.
По крайней мере, так они считают до июля 1969.
О Джеке Кроуфорде в Академии ходит множество легенд: одни называют его «Гуру» и произносят его имя с благоговейным придыханием, словно оно может излечить рак и решить проблему третьего мира, другие называют его «Насильник» и сплевывают его звание, как будто вкусили дерьма. Я же называю его «Джек Кроуфорд» так, будто имею только очень смутное представление о том, кто он такой.
Каждый раз, когда Кроуфорд видит меня, его лицо омрачается тоской и определенной долей печали, словно он прикидывает, как можно мною воспользоваться и не обнаруживает подходящей ситуации. Его лицо превращается в гримасу боли оттого, что он не может найти дела, в котором я бы работал на него и был полезен.
С одной стороны, полезнее меня может быть даже пустая пачка сигарет: в нее хотя бы можно сбрасывать окурки. Я же мучаюсь мигренями, гастритом, хроническим недосыпанием, приступами мизантропии, тахикардией, парой неврозов и подозреваю у себя депрессию.
С другой стороны, я могу найти объяснение поступкам других людей.
Нет, это не работает как магия: я не закрываю глаза, и перед ними не проносится последовательность событий на месте преступления. Никакого волшебства не происходит: я методично отслеживаю каждый шаг убийцы и на основании этого составляю приблизительный ход его рассуждений. Ведь логично предположить, что, если человек налил себе стакан воды, у него была жажда? А если он убил кого-то, значит, у него был мотив? Другое дело, что в Академии даже до таких элементарных рассуждений многие идут по несколько лет.
Мама говорила, что мои предвзятость и неуважение к авторитету других людей однажды испортят мне жизнь.
Пока же она привела ко мне Джека Кроуфорда, который тактично закашливается в дверях библиотеки, давая мне несколько секунд на то, чтобы признать поражение в битве с эссе.
- Уилл? – он кивает мне и садится напротив, источая ауру победителя: наверное, несколько минут назад Джек решил какую-то особенно трудную загадку, и теперь не может сдержать в себе этот триумф. Ну расскажи мне, глава поведенческого отдела ФБР, зачем ты здесь, если сегодня у нас даже нет лекции.
- Добрый день.
- Все учишься, Уилл, - в его голосе проскальзывает нотка отеческой гордости, хотя я ему не сын. – Знаешь, хочу предложить тебе работу.
Это, безусловно, заслуживает того, чтобы я оторвался от книги и перевел взгляд на человека, который, сложив руки на столе, изучает мою тетрадь.
- Я слушаю вас.
- Есть место в группе анализа. Для одного стажера, подающего большие надежды в области поведенческой психологии, который готов полностью посвятить себя работе. То есть, ты понимаешь, который не особенно увлечен тем, чтобы пустить корни с какой-нибудь очаровательной девушкой на берегу моря… Человека, чье время занято теоретической подготовкой, но готового вступить на путь практики.
- Это очень любопытно, Джек, но, к сожалению, у меня на примете нет таких знакомых.
Джек Кроуфорд хмурится и сжимает зубы, показывая, что игры кончились.
- Я не буду тебя уговаривать, Уилл. Не ты – так кто-нибудь другой.
О, конечно, «кто-нибудь другой». Ты пришел сюда специально, Джек, с апломбом победителя, в дорогом костюме, пахнущий домашней едой и уютным домом в пригороде, для того, чтобы сказать мне, что вместо меня в команде может быть кто-то другой?
Ты пришел сюда, Кроуфорд, потому что наконец нашел способ наебать меня.
- …просто мне казалось, Уилл, что ты не упустишь возможности поймать убийцу. Не станешь отказываться, если я скажу, что ты можешь предотвратить очередную смерть.
- Может быть, немного деталей смогло бы разъяснить для меня ситуацию, - я пододвигаю блокнот и рисую несколько палочек, злясь на себя за то, что перед этим аргументом я устоять не могу.
Большая проблема с ФБР заключается в том, что, как только ты выражаешь свое желание работать на них – тут даже не обязательно писать заявление или отсылать резюме: эти люди как-то по-особому обоняют саму мысль о работе на бюро расследований – они начинают собирать о тебе информацию. Кто ты, кто твои родители, где и как ты учился, чего ты боялся в детстве, чего ты боишься сейчас, какие у тебя есть сексуальные девиации и предпочтения в выборе партнера. Наши позиции с Джеком Кроуфордом не одинаковы не только потому, что он глава отдела, а я никто, но и еще из-за того, что Кроуфорд знает, что я сделаю все, чтобы оставить в живых человека, который может умереть из-за тараканов в чужой голове.
- Два тела за два месяца. Мужчины. Найдены на берегу, в двухстах метрах от машины. Смерть в результате множественных ножевых ранений, - он рассматривает книжные стеллажи и поднимается со стула, отходя к шкафу.
- Это любопытно. Почему вы до сих пор не собрали прессу? Или два мужчины – это не то число жертв, из-за которого стоит поднимать панику?
- Есть некоторые обстоятельства, которые я не могу разглашать людям, не включенным в состав группы, - Джек берет в руки книгу и застывает, ожидая моего ответа.
Он знает, что я скажу «да». Да, возьмите меня к себе, я буду обращаться к вам «сэр» и носить вам кофе. «Будьте добры, сэр, распоряжайтесь мною как хотите. Я знаю, вы собираетесь использовать меня, так будьте уверенны, сэр, в том, что извлекаете из этого максимум выгоды».
Два года назад я увидел Джека Кроуфорда в первый раз: он сидел за дубовым столом, которым, при случае налета, можно был забаррикадировать дверь и отапливать помещение около месяца. Он предложил мне сесть, поставил передо мной стакан воды и, глядя мне в глаза, спросил, почему я хочу работать на ФБР.
На тот момент я не задумывался о том, что я хочу работать на ФБР. Я хотел учиться на кафедре психологии с углубленным изучение девиантного поведения и психопатий, возможно, защитить магистра и написать пару статей, чтобы глубже проникнуть в причины того, что однажды мой отец, размозжив гаечным ключом череп моей собаки, ушел в гараж и выстрелил себе в рот из дробовика.
Мне хотелось осознать и проанализировать, как получилось так, что моя единственная школьная подруга, став медсестрой, сделала восемь смертельных инъекций, а на суде плакала не из-за раскаяния, а потому, что ее усилия не оценили и сочли жестокими.
Мне бы хотелось узнать, существует ли в человеческой психике некоторая «точка невозвращения», после которой ты можешь спокойно убивать и не чувствовать ни отчаяния, ни вины по этому поводу. Потому что, когда я смотрел интервью с убийцами по телевизору, у меня возникало ощущение, что такой точки нет. И что с самого начала эти люди постигают какую-то истину, которая разрешает им вести себя подобным образом.
И хуже всего то, что иногда мне казалось, что эту истину постигаю и я.
Мир – удивительно тоскливое место с множеством изъянов, - так думал я, лежа в своей комнате, слушая Боба Дилана. И получается, эти люди делают большое одолжение тем, кого они убивают, не так ли? Смерть тут не преступление, а подарок.
В возрасте 18 лет меня очень беспокоили эти ницшенианские вопросы, которые определили мой выбор профессии.
Тогда я отвечаю, что хочу приблизиться к людям, которые убивают, потому что я хочу знать их причины.
- Их причины? – Джек улыбается краем рта. – Они психопаты. Вот и все их причины, сынок.
- Мне так не кажется. Я думаю, что детальная проработка каждого из случаев могла бы привести к созданию некоторой схемы, упорядоченного набора действий, из-за которого происходят убийства. И, вычленив необходимый нам этап, мы могли бы предотвращать жертвы.
Джек, с видом человека, который никогда не осудит меня, тактично спрашивает, словно уточняя, не хочу ли я печенье?
- Ты чувствуешь себя способным на убийство?
Правильный ответ «Да». Недавно я сидел перед телевизором и смотрел суд на Мэнсоном, и я не думал ни одной секунды: «Какой зверский палач!». Я думал: «У этого парня есть свои резоны».
Я ответил Джеку «Нет», но мы оба знали, что я лгу.
Я хочу поймать как можно больше убийц только потому, что однажды, когда я почувствую, что буду готов убивать сам, я надеюсь, мне запишут эти заслуги в счет приговора в суде. Я хочу спасти жертв, чтобы вскорости сделать их своими жертвами – подобными речами я раззадориваю и злю себя, а потом обрываю и резко ору на себя внутри головы:
- Ты хочешь спасти их, потому что ты не можешь вынести их страданий!
Кто сказал, что спасение от страданий – продолжение жизни? Смерть – это прекращение всего. После смерти нет ни угрызений совести, ни переживаний насчет своей влюбленности, ни недопонимания с родителями, ни одиночества, ни грусти, ни боли, ни страданий, ни печали. Ни-че-го.
Так почему тогда я собираюсь возвращать этих людей к жизни?
Не потому ли, что я садист и садист куда более изощренный, чем большая часть преступников?
- Хорошо, Джек, я буду работать с вами.
- Это правильно решение.
Как выяснилось теперь, это было самым идиотским, самым необдуманным, самым кретинским решением за всю мою жизнь, которое имело ужасающие последствия.
Но в июле 1969 я не знал о том, что у каждого решения есть свои последствия, поэтому, набросив на плечи пиджак, я пошел за Кроуфордом. В свое оправдание могу сказать, что он умел быть очень убедительным. За несколько секунд он мог уговорить вас продать собственную мать, потому что того требует безопасность США, или выдать кого-нибудь из своих приятелей, потому что, сынок, единственное, чему стоит сохранять верность, - это совсем не убийцы и насильники, даже если и твои друзья, братья, сестры, родители. Это – Справедливость, чьим олицетворением в современном обществе является ФБР.
Для самого Кроуфорда ФБР – это была не просто аббревиатура. Это был любимый, избалованный, раскормленный ребенок, которому Джек отдавал не только себя, но и других людей. Выходные, праздники, отгулы, больничные – для Джека Кроуфорда не существовало ни одной причины, по которой сотрудники отдела могли позволить себе не явиться на работу.
У него была огромная машина – не блеклое обезличенное авто, которое через четыре года стали выдавать всем в управлении – у него был большой лэнд ровер, купленный за свои деньги, с затемненными пуленепробиваемыми стеклами и кожаными сиденьями.
Боялся ли Джек Кроуфорд того, что однажды его могут пристрелить на каком-нибудь задании? Скорее всего. Расположившись на нагретом сидении сзади, чуть не задыхаясь от жары, я имел уникальную возможность подумать о том, почему его машина похожа на танк.
Мы едем за город: за окном игриво блестит берег океана и шумит зелень; июль – это отличное время для того, чтобы послать все к чертям, переодеться в плавки и посвятить себя водному спорту - я смотрю на подстриженный затылок Кроуфорда, и от духоты у меня ведет голову, хотя сам Джек, кажется, чувствует себя вполне комфортно.
Он чувствует себя здесь в безопасности – и это довольно странно. Почему он не чувствовал себя в безопасности в Академии? Или – что совсем удивительно – почему он не чувствует себя в безопасности дома?
Я смотрю на его сжатую ладонь и стертые костяшки и размышляю о том, можно ли чувствовать себя в безопасности хоть где-то, если 90% времени в своей жизни ты проводишь по колено в доказательствах того, что нигде не безопасно. Правительство утверждает, что мы модернизируем ПВО и строим свои ракетные базы по всему миру – а это явный признак того, что мы можем быть спокойны за себя – но только люди в черных костюмах не знают, что враг не снаружи. Враг внутри страны.
Ты можешь спрятаться за тремя дверьми, купить самую дорогостоящую сигнализацию, вырастить бойцовскую собаку и положить под подушку дробовик, только какой-нибудь ублюдок, решивший, что ему не понравился цвет твоих глаз, будет именно тем человеком, который установит замки на твоем доме и кнопку тревоги. И он выберет именно тот день, когда ты отвезешь собаку к ветеринару, и забудешь смазать ствол оружия.
Ты можешь сидеть на своем рабочем месте в компании, где за сорок лет ее существования самым громким преступлением была кража скрепок из отдела снабжения, а потом в помещение зайдет мудак, который расстреляет всех из-за того, что ему не дали кредит.
Ты можешь просто лежать на шезлонге и читать интереснейший детектив, а сзади к тебе подойдет человек, который ненавидит Агату Кристи. И людей. Особенно он ненавидит людей.
И куда бы ты ни шел – везде бессмысленное и тупое насилие, у которого даже нет причины. Тебе нужно бояться за себя всегда, ибо как только ты расслабишься – ты умрешь.
Поэтому Джек Кроуфорд не любит спать в своем доме. Он вообще не любит спать и засыпает только после пяти голубеньких таблеток, которые выпивает раз в три дня вместе со стаканом джина, а потом укладывается рядом с женой, стараясь не заорать от ужаса, что его могут убить во сне.
Джек Кроуфорд чувствует себя вне риска умереть от рук больных психопатов, только когда едет со скоростью девяносто миль в час по скоростному шоссе, прижавшись машиной к железному каркасу, который не даст вынести автомобиль в пропасть при столкновении.
- …Уилл?
- Да? – я часто-часто моргаю, стараясь прийти в себя, и приподнимаюсь на сидении, выглядывая в окно. Серый песок, кое-где пожухлые кусты травы – мы на пляже, почти в черте города. Необычное место для убийства. Наш парень любит гавайские вечеринки и коктейли?..
На улице еще жарче, чем в машине: стягиваю пиджак, перебрасывая его через руку, и иду за Джеком-великаном, который за несколько шагов преодолевает метров двести до желтой ленты.
- Это Уилл Грэм, наш стажер, - в тот же момент, когда Кроуфорд называет меня стажером, надо мной поднимают ленту, словно я вступаю в новую взрослую жизнь, где мне придется быть суровым мужчиной, которого не коробит вид разодранных тел и размозженных черепов. Спасибо моим родителям и Академии, которая сделала это возможным! Спасибо…
- Когда произошло убийство? – на песке, по контуру тела виднеется красная полоска. А ведь наш убийца и сам не прочь обрисовать своих мертвецов… Интересно, он наслаждался этой игрой в да Поллока?
- Последнюю жертву нашли вчера. Хозяин кафе, - Кроуфорд машет куда-то в сторону, - сказал, что этот парень взял выпивку, а потом, решившись пройтись, ушел куда-то часа на два, а по счету заплатить забыл.
- Как неосмотрительно с его стороны, - присаживаюсь ниже. По виску течет тяжелая капля пота, и с каждой секундой я начинаю жалеть все больше, что приехал сюда.
Что я вообще забыл в месте, где прикончили какого-то неизвестного мне парня? Подумаешь, двадцать пять ножевых ранений, подумаешь, он орал так, что даже койоты завыли, а этот ущербный мужик из кафе пересрал от ужаса и решил, что это молодежь так развлекается.
Сам виноват, этот манерный пидор. Что он забыл на пляже? Хотел похвастаться новой блестящей кофточкой? Погреть задницу о песочек?
Я закусываю щеку, и во рту появляется привкус металла.
Эти членососы, из-за которых город превратился в помойную яму, потеряли последний стыд. Они даже не хотят больше прятаться, вонючие крысы, в своих подвалах: они загрязняют мой город, они едят мою еду, они дышат моим воздухом. И никто не останавливает этих недолюдей: этот уебищный Харви Милк, который дерьмом питается и дерьмо говорит, станет сенатором, и эта зараза по всем Штатам расползется.
Гомосексуалисты. Что за бред? Они пидоры, вонючие, грязные пидоры, которых надо уничтожать.
В висках ломит, и я опускаю руку в горячий песок, стараясь найти опору.
Только до того, как я уничтожу их всех, я буду давать им то, чего они так хотят. О да... Мальчик, ты же хочешь, чтобы тебе накончали в задницу? Ты же хочешь пососать мой член, правда? Ты будешь моей красивой моделью, да, раздвинь ножки пошире для меня! Покажи мне страсть! Я хочу, чтобы ты показал мне, как сильно ты меня хочешь, малыш. Возьми глубже, и, возможно, я не буду перерезать тебе горло… Ха-ха-ха, повелся. Не будь таким глупеньким, мальчик, и встань передо мной на колени, чтобы я мог войти в тебя. Да-да, сначала я, а потом мой чудесный нож. Любопытно, что это в тебе, мой сладкий?..
О боже мой.
Меня тошнит, и я даже не успеваю отойти от места преступления, чтобы не наблевать на абрис тела, где еще можно было бы найти какие-то улики.
- Уилл? – Кроуфорд не раздражен и даже не зол на меня. – Уилл, что ты мне скажешь? – он протягивает мне платок и выжидающе смотрит на меня.
Я не знаю, Джек Кроуфорд, что тебе сказать! Меня рвет на месте преступления, и у меня такое чувство, словно меня ударили в живот, а ты хочешь услышать от меня что-то?
- Обе жертвы – гомосексуалисты. Он поджидает их на пляже, предлагает нарисовать их, а потом убивает. Так я думаю… - перед глазами плывет красное пятно. – Он очень зол на них…
- Уилл, взгляни сюда, пожалуйста, - Джек тянет меня за локоть и протягивает пластиковый пакет. – Что, по-твоему, могло бы это быть?
Листик. Половина А4, истертый по краям, с пятном кофе посередине и кучей детских каракулей. Мне дурно. Я не хочу смотреть.
- Мне нужен воздух.
Я отхожу от него и присаживаюсь, опуская голову между колен. Вдох-выдох. Вдох.
Ты мой прекрасный подарочек на день рожденье, давай я сниму с тебя обертку и посмотрю, что внутри. Ты такой красивый, когда полностью обнажен, мой чудесный мальчик. Когда ты раздет – не плачь, пожалуйста, не нужно – когда на тебе нет этой грязи, ты такой красивый… Такой нежный, такой открытый для каждого моего касания, ты такой чувственный и ранимый…
Мой рот наполняется желчью, но, как я ни сплевываю, я не могу убрать мерзкий вкус.
- …это он, - голос Джека Кроуфорда. – Он подтвердил наши догадки. Да, Грэму можно довериться. Я гарантирую вам… Уилл! – я оглядываюсь на него и мужчину, рядом с ним. Неужели он хочет выставлять меня как лошадь перед другими агентами?
- Я хочу представить тебя кое-кому…
В ногах – свинец, и ощущение такое, что в голову выстрелили, но я все равно поднимаюсь и тянусь к ним, потому что мне надо привыкать к роли послушного пса.
А еще потому, что я не хочу оставаться один. Отвезите меня в кинотеатр, выбросьте у первого бара – я хочу много выпить, чтобы не слышать этот голос внутри своей головы. Я хочу нажраться и забыть привкус чужой злобы. Я хочу…
- Это – доктор Лектер, наш консультант в этом деле. У него обширная практика в терапии, психоанализе и аналитике поведения… - а дальше я уже ничего не слышу из того, что говорит Джек Кроуфорд. Я жадно смотрю на доктора Лектера и протягиваю ему дрожащую ладонь.
Доктор Лектер, вот оно как. Не профессор Совершенство. Не магистр Физической Привлекательности. Даже не Доктор Безукоризненность. Доктор Лектер.
Мне хочется остаться одному и еще раз попробовать произнести это имя так, чтобы никто, кроме меня, не услышал.
- Уилл Грэм.
- Я много слышал о вас, Уилл, - он склоняет голову набок и прищуривает один глаз, оценивая меня.
- Думаю, только плохое.
- По большей части. У меня даже закралось подозрение, что вы работаете над этим имиджем.
Ганнибал.
Какое дурацкое имя. Интересно, как звала его мама? Ганни? Honey? Ал? Может, она шла по ассоциативному ряду и называла его принцем? Или львом? Или волком?
Волком – да, скорее всего. Доктор Ганнибал Лектер делает ко мне полшага и задумчиво смотрит через мое плечо, а я вспоминаю, что с животными очень важно не делать резких движений.
- Вы очень интересны, молодой человек. Особенно в контексте того, что мне о вас рассказывали.
- Не могу ответить тем же, доктор. Я к вам совершенно равнодушен, - у меня пересохли губы, и в трахее шелестит песок.
- О, это ненадолго, - он усмехается и вытягивает из кармана визитку. – Если у вас будет время – загляните ко мне.
- О, Джек, ты уже нашел мне психиатра? – Кроуфорд оборачивается к нам и склабится.
- Я подумывал об этом, Уилл, но в нашем штате принудительное лечение запрещено.
- Мне не нужен психоаналитик, доктор Лектер.
Он усмехается и аккуратно заправляет за ухо выбившиеся волосы.
- Я не собираюсь работать с вами, как с пациентом, Уилл. Я хочу обсудить с вами рабочие вопросы. Ваши уникальная методика… - он задумывается над словом и обводит языком нижнюю губу, - восприятия любопытна для меня как для исследователя, я не спорю. Но сейчас мы с вами коллеги.
Я пожимаю плечами и ежусь, хотя на улице под тридцать.
- Джек Кроуфорд все равно скажет вам анализировать меня.
- Ну, я не всегда выполняю то, что мне говорят, - доктор Лектер протягивает мне платок и указывает ладонью на скулу. – Вы взмокли, Уилл. Может, вам стоит передохнуть?.. Заходите ко мне на днях, - он поощрительно кивает, глядя, как я обтираю лицо. – Скажем, в пятницу, после ланча. Я захвачу для вас в офис восхитительный пудинг.
- У меня планы.
Доктор Лектер усмехается, и, будь я экспертом в психологии эмоций, я бы понял, что это была одна из тех усмешек, которые используются для фразы: «Ну так измени их».
Какие у тебя могут быть планы, если я предлагаю тебе прийти ко мне? Твоя личная жизнь? Я не слышал о таком феномене.
Он уезжает на чьей-то патрульной машине, оставляя меня один на один с Кроуфордом, который уже приготовился задать мне несколько животрепещущих вопросов.
Уилл Грэм против балтиморского маньяка. Тур первый.
Делайте ваши ставки, господа.
Мы остаемся на пляже: Джек Кроуфорд что-то говорит мне, а я не слушаю. Я не слушаю, потому что, вытянув шею, как сеттер, почуявший дичь, я смотрю вслед удаляющейся машине.
Что я хочу там разглядеть? Не кажется ли мне, что доктор Лектер должен повернуться и бросить мне какой-то знак, демонстрирующий особое расположение? Не нужно ли мне искать какой-то подтекст в происходящем? Может, стоит обратиться к магии цифр? Может, есть какая-то тайна в номерных знаках, или сегодняшней дате, или дате нашей первой встречи… Мэриленд, 1GO-678 – я не понимаю, зачем мне помнить номер полицейской машины, на которой он уехал в тот день. Возможно, я планировал, что однажды приду в таксопарк, найду этот автомобиль, улягусь на заднее сиденье и начну рефлексировать по поводу того, что произошло в моей жизни.
Стоя по голень в песке, наслаждаясь морским воздухом с запахом гнилых водорослей и тонким ароматом застоялой тины на волнорезе, я перебираю в уме комбинации цифр и пытаюсь понять, почему я встречаю доктора Лектера во второй раз. Поймите меня правильно: я не чувствовал себя Джульеттой, не чувствовал себя Офелией, не был, в конце концов, Дэзи Бьюкенен, окутанной тайной и интригой, – никакого романтического обмана, ни тени сексуального подтекста.
Я был взволнован – да, именно взволнован – как Юнг, впервые увидевший Фрейда, так же, как Шопенгауэр, который от нервов искусал свою руку, когда наконец-то смог добраться до лекций Гегеля. Доктор Лектер тогда показался мне Учителем, в таком сократовском духе: выдержанный, уверенный в себе, сильный, целеустремленный, готовый поделиться знанием с другими людьми.
Кому я лгу.
В моем интересе к нему не было ни тени рациональности. Он был любопытен мне, я не стану скрывать, но любопытен как нечто запретное, и мне было стыдно за свой интерес к нему. Так детям интересно пойти понаблюдать, чем занимается их сиделка и ее парень в туалете. Так подросткам предлагают алкоголь, и они пьют его, чтобы в первый раз обжечь горло. В тоскливом, жалком Балтиморе доктор Лектер был именно таким глотком алкоголя: он… пьянил.
69 год – это совсем не то время, когда люди носят костюмы, из карманов которых торчат платки под цвет галстука. 69 год – это совсем не то время, когда люди выглядят на миллион. На долларов десять – возможно, но не на миллион.
В тот же вечер, как только я добираюсь до своей квартиры, в ежедневнике я черкаю «Узнать о докторе Лектере». Это большой шаг, на самом деле: интернет все еще привилегия военных, и для получения какой-либо информации приходится быть очень любезным и вежливым парнем, но я решаю принести эту жертву. Я укладываюсь спать, но черная клякса его имени маячит перед моими глазами до тех пор, пока я не проваливаюсь в тяжелый, липкий сон.
Я не люблю спать – довольно смелое заявление для студента, но я рискованный парень. Я ворочаюсь с боку на бок, мысленно пересчитываю деньги на завтра, потом повторяю шкалу потребностей Маслоу и вступаю с собой в бескомпромиссную беседу, где указываю на необходимость удовлетворить свои первичные потребности в отдыхе, и вроде бы этот затянувшийся монолог, нагоняющий скуку, убаюкивает меня…
Как вдруг сосед сверху начинает душить свою жену, и мне приходится перевернуться на другой бок и зажать уши ладонями, чтобы случайно не попасть на концерт хриплого Тома Уэйтса раньше намеченного срока. Я все понимаю: половина первого ночи, заняться нечем, а так можно провести с задором час-другой, пока она, раззявив рот, измазанный красной помадой – что за шлюха, в самом деле, - надрывно визжит: «За что ты меня ненавидишь?».
А ему ведь есть за что, - я переворачиваюсь на спину и стягиваю тяжелое одеяло, задирая майку, чтобы обсох пот. Приходит домой – еды нет, в квартире бардак, а она ногти красит, треплется с подругой по телефону, хотя с какой подругой... С каким-нибудь ублюдком, который приходит к ним домой и втихую присовывает ей, пока ее муж горбатится на заводе. Неблагодарная, мерзкая потаскуха – выбить из нее это дерьмо нужно, а то совсем от рук отбилась. Я сжимаю ладони в кулаки и стараюсь начать считать от нуля до ста, стараюсь не сбиться на десяти и не представлять, как она брыкается, как жук, которому отрывают лапки, я стараюсь глубоко дышать и не сопереживать ей, не чувствовать ее боль.
Чуть дальше на нашей улице в подворотне выпью резко вскрикивает девушка, которую насилуют двое парня: один стоит сзади и, просунув руку ей между ног, больно царапает лобок, глубже насаживая на свой член, а второй, тычась членом, опухшим от гонореи, в ее мягкое влагалище, шипит ей в шею: «Ты этого хотела, сучка?! Этого?!». Нет, она хотела просто повеселиться, немного пофлиртовать, выпить за чужой счет и еще пару лет не знать, что секс – это не всегда так красиво и так приятно, как показывают.
Где-то чуть дальше подросток тычет сигаретой в собаку, и та жалобно поскуливает, не зная, почему он так поступает, и старается вырваться из ошейника, только, к сожалению, парень слишком устал от того, что его в пятый раз выгоняют из школы, хотя его мама спит с директором и уборщиком.
Я ничего не хочу знать ни об их боли, ни об их страхах, ни об их страданиях – я хочу спать, пока в тебе, Балтимор, люди стараются как-то пережить ночь. Я хочу заснуть и забыть о том, что человечество расстраивает меня вот уже двадцать три года, и сегодня вечером оно сделало решительный от нашего вымученного нейтралитета к откровенной вражде.
Я хочу спать, пока кого-то насилуют, бьют и убивают; я хочу отдыха, как и все остальные люди.
Доброй ночи, Балтимор, ты справишься без меня.
Безусловно, мне бы хотелось сказать, что «две недели прошли без каких-либо изменений». Или «эту пятницу, как и многие другие, я провел в библиотеке». В крайнем случае, мне хотелось бы прикрыть остатки своего достоинства позорным «мы встретились абсолютно случайно, пока я выбирал себе молоко в магазине», но я мертв – какой смысл беспокоиться о моей эмоциональной стабильности?
Мое утро начинается с дрянного кофе и первого издания Экмана о психологии эмоций, которое я наспех пролистываю и, не найдя ничего под рукой, беру первую попавшуюся бумажку – и закладываю место чтения визиткой доктора Лектера. Итак, это моя первая ошибка: я впускаю его, пускай и бессознательно, в свою жизнь, мирясь с тем, что ему находится в ней место. Пускай и крохотное место: десять на пять сантиметров в учебнике, который я сдам через несколько суток в библиотеку – но я выделаю ему этот автономный регион и разрешаю остаться.
Моя вторая ошибка: я захожу на кафедру, чтобы забрать копии обещанных мне статей, и, встретившись взглядом с аспиранткой, улыбаюсь ей и мягко спрашиваю: «У вас есть минутка?». Она отчаянно кивает, надеясь найти во мне партнера для походов на киносеансы, и, когда я присаживаюсь напротив, кладет на стол ладони, демонстрируя, что не обручена.
- Скажите, - я наклоняю голову набок, стараясь выглядеть как можно более расслабленно, - вы ведь одна из лучших сотрудниц кафедры… Могу я вас просить?
Она отвечает «Да, конечно» так поспешно, что я начинаю сомневаться, слушает ли она мои вопросы.
- Знаете ли вы доктора Лектера?
Она прикусывает нижнюю губу, кокетливо стреляя глазами в сторону, и чуть улыбается: «Безусловно». Лучший специалист в области неврозов. «В городе?» - «В штате».
«Потрясающий терапевт» - вот ее слова. Возможно, нам действительно есть о чем пообщаться с доктором Лектером? – я рисую на полях тетради ветвистое дерево и представляю себя сидящим на самом краю ветки. Не то чтобы неврозы – область моего интереса, но всегда приятно пообщаться со знающим человеком – я делаю шаг от края ветки, и дерево стонет под моими голыми ступнями.
Я бы пришел к нему, сел напротив. «Чай, кофе, мистер Грэм? Может, бокал вина?» - и мы обмениваемся нейтральными улыбками двух компетентных коллег, когда я, как бы смотря в сторону, невзначай спрашиваю у него: «А как вы находите теорию Хорни о том, что невроз – защита от унижения?» - еще несколько шагов к стволу дерева, и вот я обхватываю его обеими руками и медленно спускаюсь вниз. Доктор Лектер смотрит на меня с плохо скрытым одобрением и похвалой, словно я задал именно тот вопрос, который он хотел услышать, и предлагает продолжить разговор в более неформальной обстановке.
Так выглядит моя фантазия.
Это мой замысел: заслужить его расположение, потребовать от него социальную похвалу и насытить собственное эго признанием в том, что я любопытен доктору Лектеру не как клинический случай, но как личность.
Это звучит жалко, особенно в контексте того, что я продолжаю вертеть в руках его визитную карточку, выглядя при этом как человек, решивший покончить с собой и не знающий, сообщать об этом решении своему психотерапевту или нет.
Рэд Блоссом стрит – это в другом конце города, но я, сгребая книги в сумку, бурчу про себя, что это по пути: я ведь не собираюсь заходить к нему. Пройдусь пешком, подышу воздухом, а потом отнесу книги и, может, после такой долгой прогулки наконец-то высплюсь.
Сумка оттягивает плечо, и моя тяга к знаниям причиняет мне серьезные неудобства: острые уголки книг впиваются в бедро через холщевую сумку, и от каждого шага ссадина становится все глубже.
Я стою на перекресте и размышляю, действительно ли я собираюсь сделать нечто, что не приписано моей роли? В конце концов, мне 23, у меня есть небольшие проблемы со сном и интеракциями, и никаких перспектив в области личной жизни – действительно ли я собираюсь посмотреть, где живет человек, который далек от моей жизни так же, как далеки высказывания правительства насчет войны от реального положения дел? Что я хочу увидеть? Что он успешен, хорош собой, живет в уютном доме? Зачем мне это?
Ну конечно, - я быстро перебегаю дорогу и сворачиваю в переулок. Во рту ощутимо чувствуется желчь, когда я, как вкопанный, останавливаюсь напротив дома, в котором он работает.
Я тоже хотел бы иметь какое-то отношение к жизни в этом здании, построенном в начале ХХ века, я тоже был бы не против пользоваться дорогим парфюмом, а не одеколоном за 1,49 - специальное рождественское предложение.
Я усаживаюсь на скамейку, потому что не знаю, что делать дальше. Я пришел, да. Увидел что хотел. Можно возвращаться в свою жалкую, убогую жизнь, в свою неубранную квартиру, к своим соседям-психопатам и их орущим кошкам. Почему тогда я, сцепив пальцы, сижу там, тупо уставившись в окна с темно-красными портьерами на третьем этаже? Жду, что доктор Лектер спустится ко мне, даст мне одеяло в шотландскую клетку, кружку горячего шоколада с зефиркой и разрешит посмотреть мультфильмы?
Я раздражаю себя.
Мальчишка, неспособный сам справиться со своими проблемами: двадцать три года жил с тем, что в моей голове постоянно был кто-то еще, а теперь вдруг сижу под окнами у психотерапевта. Моему представлению о себе претит эта нездоровая ситуация.
- Уилл?.. – он протягивает мне руку, и не остается ничего, кроме как пожать ее. «Простите, но я как раз собирался уходить…». Простите, но мне здесь нечего делать. – Я все-таки соблазнил вас пудингом, - доктор Лектер улыбается краем рта и указывает в сторону дома. – Проходите.
- Я не… - «я не могу». «Я не должен». Можно мне уйти, пожалуйста? Он внимательно смотрит на меня, и, очевидно, что-то в моем лице подсказывает ему, что я готов достать нож и, случайно не справившись с собой, вогнать ему в руку. Потому что, знаете, у меня небольшие затруднения с социальными контактами.
- Вы не любите пудинг? – он пожимает плечами. – Ну, в первый раз я не буду гнать вас, Уилл, потому что пудинга как такового нет…
Что за дурацкая шутка?
- Как «нет»?
- Я обманул вас, - доктор Лектер усмехается и поворачивается ко мне спиной.
- А вы, однако, гнусный лжец! – смех.
- О да! Вы еще не представляете, какой. Не стоит, правда, разбрасываться обвинениями на людях. Знаете, я берегу репутацию…
Он открывает передо мной дверь, и в нос сразу же ударяет запах лаванды и шалфея.
Я поднимаюсь за ним по лестнице и хаотично обдумываю, как вышло так, что мне уже нравится здесь.
ФАСТЕР БЕТТЕР ХАРДЕР СТРОНГЕР
Это моя третья ошибка, которая, в конечном итоге, станет роковой: я вхожу в его кабинет, поправляю ворот куртки и жадно рассматриваю обстановку, то ли оценивая, насколько моя одежда, украденная из сэконд хэнда, выглядит здесь не к месту, то ли пытаясь запомнить как можно больше из жизни доктора Лектера.
В Академии меня учат обращать внимание на мелочи, и я, будучи очень сознательным студентом, щепетильно следую этому указанию, чуть ли не вылизывая доктора Лектера взглядом: у него ухоженные руки, от которых едва ощутимо пахнет кольдкремом, и он, указав мне на кресло, отходит к настенному шкафу. У доктора Лектера небольшой шрам на тыльной стороне ладони – тонкая белая линия от большого пальца к запястью – и удивительно, я бы сказал, невероятно красивые пальцы.
Кольдкремом пахло от мамы – я откидываюсь на спинку кресла и кладу ладони на колени, надеясь, что гадкий пот на коже обсохнет. Она втирала кольдкрем в обветренные губы, а потом целовала меня в щеку, словно это был специальный ритуал, призванный доводить меня до отчаяния. Жирно блестящие губы, оставлявшие на щеке влажный след, как будто по моему лицу сползал тепловатый слизень, были худшим наказанием детства. Любое проявление нежности моей мамы, обычно сопровождавшееся комментариями насчет моего отца и моей дурной наследственности, заканчивалось поцелуями или крепкими объятьями, в которых мне покорно приходилось задыхаться. Ее ласка и любовь были, по меньшей мере, невыносимы, если не позволить себе вольность и не сказать «омерзительны», потому что она никогда не могла остановиться и в какой-то момент начинала душить меня. И каждый раз, когда я пытался прекратить эту пытку, мама ударяла меня по спине и кричала: «Ты такой же выродок, как и твой отец, Уилл! Точно такой же!». Думаю, этой фразой моя мама выражала степень своего расстройства тем, что отец застрелился в гараже.
Но, вполне вероятно, ей просто хотелось обозначить, что я в равной степени, как и он, стараюсь избежать ее любви, вырождаясь в человека, которого тяготит ее общество. Считал ли я, что отец решил отправиться на свидание с дробовиком отчасти из-за темперамента моей матери, которая к моему совершеннолетию превратилась в апатичное существо, заинтересованное разве что в лотереях и распродажах? Нет, я никогда не винил ее.
Моя мама хотела любить кого-нибудь, но никому не нужна была ее любовь. Очень драматично, вы не находите? Если бы я дожил до старости, я бы смог дать этой жажде любви обоснованную трактовку, но сейчас я могу обойтись очень общими суждениями по поводу этого.
Рано или поздно люди перестают нас любить. Это ужасающая истина: их начинают напрягать мелочи, которые раньше казались приятными и милыми, их начинает раздражать наша манера говорить, ходить, есть, смеяться, спать, дышать, жить. Их начинаем раздражать мы сами, и от того, чтобы облить друг друга серной кислотой, нас отделяет только тонкая пленка совместных воспоминаний.
Любовь заканчивается; любая любовь: сына к матери, парня к девушке, учителя к ученику, художника к музе – все проходит.
Мы обречены однажды возненавидеть друг друга.
Несмотря на скверную череду ассоциаций, доктор Лектер не вызывает у меня отторжения, скорее, наоборот: эта связь между ним и моим прошлым делает его куда ближе ко мне. Я бы сказал, располагает меня к нему. Ведь если он тоже пользуется кольдкремом, может быть, и он тоже слышит чужие голоса в своей голове или не может уснуть по нескольку дней подряд? Никогда не знаешь, в ком найдешь родственную душу.
- Скажите, Уилл, почему вы пришли?.. – он стоит ко мне в пол-оборота и, упершись рукой в столешницу, очерчивает пальцами в воздухе полукруг: - Вы не из тех, кто приходит на чай из-за того, что нечем занять вторую половину дня.
Мне не 14, я не девочка, которая, открыв рот, смотрит на самого симпатичного парня в колледже, а потом, придя домой, пишет стихи в честь его рук, – меня зовут Уилл Грэм, но я все равно с трепетом смотрю, как доктор Лектер, обхватив тонкую ножку бокала, чуть надавливает на нее, когда прозрачное стекло окрашивается багровым.
- Я хотел услышать, что вы думаете по поводу убийцы.
- Вот как, - он протягивает мне бокал и садится напротив. – Мне кажется, вы компетентнее меня в этом вопросе, - нога за ногу, рука отводит край пиджака. Я сижу рядом с человеком, чьи ладони окрашены в красный бликами от вина, и почему-то чувствую, как предательски дрожат мои колени.
- Я бы не спешил с выводами.
- Я психоаналитик, Уилл. Я работаю с представлениями людей о самих себе, а сейчас единственное представление, которое может быть у меня об этом человеке, - то, что расскажете мне вы.
- С чего вы решили, что я буду говорить? – так я проявляю свою смелость. Я резко вытираю ладони о колени и встряхиваю рукой в воздухе, стараясь снять напряжение. Что дальше? Я плюну ему в лицо? Сниму штаны и помечу территорию, в попытке почувствовать себя увереннее?..
- Выпейте, - кивком указывает на бокал и отворачивается, садясь в профиль ко мне. – Вы не доверяете мне, Уилл, - он растягивает мое имя и дотрагивается губами до края бокала, опуская последнюю согласную в вино. Мое имя станет пьяным, очень пьяным от того, что его произносит доктор Лектер.
- Я похож на человека с умственным расстройством? Я не имею пагубной привычки доверять незнакомцам.
- Но я ведь психоаналитик, - он как-то удивленно смотрит в сторону, а потом переводит взгляд на меня. – Люди испытывают доверие к психологам… К тому же – могу я позволить себе наблюдение?
- Я здесь не для психоанализа.
- Я и не собираюсь анализироваться вас. Бесплатно, по крайней мере, - он щурится и чуть приподнимает подбородок.
Доктор Ганнибал Лектер – единственный человек, чей кадык мне хочется назвать «Адамовым яблоком». И тут дело не в поэтике, не в странных лирических отступлениях, не в моей жажде создать красивую метафору на пустом месте – нет. Когда он смотрит в сторону, держа спину прямо, так, словно позирует для Бога, который по его образу слепит остальных людей, Ганнибал Лектер выглядит со-вер-шен-ным.
Мне хочется вдумчиво произнести это по слогам, чтобы осознать: его острые скулы, миндалевидные глаза, полуулыбка и плавное покачивание ногой на весу; мелкие, крохотные детали, которые составляют его – сами по себе они несущественны, незначительны, они ничтожны, если можно так сказать, но именно он придает им особенный смысл. Он как будто подбирает кусок за куском: педантично, требовательно, пристрастно – создавая для себя идеальный человеческий костюм.
Я молча верчу в руках бокал и с ужасом понимаю, что хочу быть такой деталью, которую он наделит уникальным смыслом.
Я устал быть больным человеком, я устал не спать, не есть, я устал от головной боли, я устал от того, что каждый мой день начинается с осознания, насколько бессмысленно мое существование и как я бесполезен. Понимаете, я ведь живу тем, что испытываю чужую боль. День за днем, я просыпаюсь и чувствую, что мир, несмотря на заверения политиков, ученых, врачей, писателей, режиссеров, актеров и художников, становится все менее пригодным для жизни местом. Я живу тем, что чувствую, как сотни людей страдают каждую секунду, и ладно бы эта боль прекращалась хоть изредка.
На этой планете всегда кому-то плохо. И я ничего не могу с этим сделать.
Я сижу в кинотеатре, и на экране убивают маленького ребенка, а я даже не могу закрыть лицо руками и не смотреть.
Я – это тысячи, миллионы убитых во всех войнах, все жертвы насилия, все задушенные, застреленные, избитые до смерти. Я – это каждый синяк, каждая ссадина, каждый порез, каждый удар, я – каждая рана.
Я готов страдать вместо тебя, мир. Я готов страдать вместе с тобой.
Только пусть у этого будет хоть какой-нибудь смысл, хоть какие-нибудь сроки, хоть какой-нибудь конец.
- …мне кажется, вы пришли, потому что хотите поговорить со мной, - доктор Лектер вертит бокал и чуть подается вперед. – Вы не доверяете мне, но пришли сюда, Уилл, - почему он повторяет это? Хочет подчеркнуть, какую глупость я сделал?
- Люблю риск, - мой настороженный хриплый смешок, когда он наклоняет голову, раздумывая над чем-то.
- То, как вы… работаете с убийцами – это причиняет вам дискомфорт? Куда больший дискомфорт, чем приход сюда? - десять баллов мистеру Лектеру.
- В определенном роде…
Он дотрагивается пальцем до нижней губы и надавливает на нее, приоткрывая рот:
- Вы знаете, Джек Кроуфорд пригласил меня посмотреть на вас… - вот оно как. «Посмотреть на меня» - как будто они с Кроуфордом женатая пара, которая выбирает себе сироту в детском доме: «С этим психопатом мы будем работать, а этот пусть продолжает гнить…». – Он был уверен, что вы социопат, - доктор Лектер делает глоток и переводит взгляд на меня.
- А как считаете вы?
- Я считаю, что для социопата вы испытываете слишком много вины и слишком много ответственности. К тому же, пока вы… - неопределенное движение рукой, - пытались взять под контроль свой кишечник, я не заметил, чтобы вы наслаждались происходящим. Скорее… вы были напуганы.
- Я не был напуган, - цепляюсь пальцами за подлокотник кресла и допиваю вино до дна.
- Что же тогда вы чувствовали? – он провоцирует меня на откровенность, определенно. Что же, ему стоит быть готовым к тому, что я поддамся.
- Я чувствовал стыд.
- Чего вы стыдились, Уилл? – доктор Лектер старается увернуться, чтобы не показать мне, что улыбается, только я даже со своего места чувствую его триумф.
- Я стыдился того, что понимаю… - мне надо бросить ему в лицо это «понимаю, почему тот мудак убил этого пидора». Мне надо шокировать его, причинить ему неудобство своими словами, я хочу сделать ему неприятно, заставить его стыдиться вместо себя.
Я с удивлением отмечаю, что хочу передать часть того, что испытываю, доктору Лектеру. Чтобы не быть ответственным за то, что я знаю. О, пожалуйста, вы ведь лучший специалист по неврозам в городе. Возможно, мое состояние – всего лишь комплекс хронического недосыпания и усталости. Будьте любезны, возьмите часть на себя, скажите, что мы можем со всем справиться…
- Я понимаю, почему… - мнусь и зажевываю концовку, переводя взгляд в пол.
- Того молодого человека убили? – обводит пальцем край бокала и ставит его на столик рядом. Спасибо за помощь.
- Нет, я понимаю не причину. Я понимаю… убийцу. Я понимаю, почему он злился. Почему он был огорчен. Я понимаю, что он испытывал.
Возникает пауза, и доктор Лектер привстает на стуле, пододвигаясь ближе ко мне.
- Может ли быть так, что вы употребляете слово «понимаю», хотя хотите сказать «чувствую»? Дело в том, что я наблюдал за вашей работой, Уилл, и сам процесс показался мне… куда интимнее логического обоснования происходящего. Я видел там не рациональность, а скорее… эмпатию, - он делает акцент на этом слове, словно подчеркивая его в предложении. – Я имею в виду не сопереживание и сочувствие, а именно разделение эмоций.
Сейчас все зависит от того, что я ему отвечу. Я могу солгать ему точно так же, как лгу самому себе, и сказать, что мое глубокое понимание преступления не более чем теоретическое сопоставление увиденного и прочитанного в книжках. Я могу сказать, что он глубоко ошибается, и я не сочувствую убийцам. Я не сочувствую маньякам, нет.
Или я могу признаться, что он прав. Я могу перечеркнуть последние десять лет своей жизни и сказать ему, человеку, которого я вижу в третий раз в жизни, что он целиком прав. Что я точно такой же психопат, как и те, кто убивает сам. И, видя жертву, я чуть ли не переживаю тот же аффект, что и ее настоящий насильник. И что я, несмотря на глубокие эмоциональные кризисы, раз за разом повторяю этот паттерн.
Потому что частично я испытываю удовольствие. А частично – желание убить себя.
УВЫ И АХ НЕ ВМЕЩАЕТСЯ В ОДИН ПОСТ ОНЕГИН ВАШЕ ПИСЬМЕЦО
конец части
http://static.diary.ru/userdir/2/6/9/7/2697972/79101230.jpg
Вопрос: вы шлюхи, ребята
| 1. Это прекрасный фичок, Антон! Я читаю его и не могу не предложить себя в качестве манекена для постельных сцен. | 103 | (63.19%) | |
| 2. Я бы прочел этот лакомый пирожок, ДА ОН В ОНГОИНГЕ. ОНГОИНГ ТЕКСТ ПО ОНГОИНГ СЕРИАЛУ | 30 | (18.4%) | |
| 3. А я тюлень, хлоп-хлоп! | 30 | (18.4%) | |
| Всего: | 163 | ||
@темы: fiction
