- Сучки визжали, Дэниел.
- Дааааа, сучки визжали.
- I REQUEST BONDOSTYLE HIGH-FIVE.
- SURE, PARTNER

@темы: Лашден, стыдоба-то какая, до того, как стало мейнстримом, Лили, А сейчас, мистер Бонд, Вы снимете рубашку

---

Когда я стану известным белорусским литератором, я заведу себе двух мальчиков-гомосексуалистов, раздену их, обряжу в ошейники и цепи и буду таскать за собой, как двух собачек.

Я назову их "Злоба" и "Похоть".

И каждый раз, когда меня буду спрашивать, какие отношения нас связывают, я буду прижимать их головы к своей перекачанной силиконом груди и, глотая слезы, шептать: "Они вся моя жизнь... Вся моя жизнь".

@темы: тексты

---

Кью/Бонд.

Твоя ладонь была теплой, когда мы обменялись рукопожатием.
Я улыбаюсь и говорю тебе: "Береги себя, Джеймс", - и ты мягко сжимаешь мое плечо.
"Все будет в порядке".
"Конечно", - киваю я и отворачиваюсь, разглядывая твое отражение в зеркале. "Конечно, все будет в порядке. Я прослежу за этим", - ты смотришь мимо меня и усмехаешься.

Твоя ладонь была теплой, когда ты коснулся моей щеки и поправил мои волосы.
"Кью?.."
"Ноль-ноль-семь?" - я смотрю, как ты наклоняешься ко мне и аккуратно дотрагиваешься губами до щеки.
"До свидания".

Твоя ладонь была теплой, когда ты в последний раз обнял меня.
Твоя ладонь была теплой, когда ты поправил мою рубашку и сказал: "Мы еще увидимся".

Что мне делать теперь, Джеймс? Жечь кожу раскаленным железом, чтобы почувствовать твою теплоту?
Что мне делать теперь, если твои ладони холодные.

Если ты - холод.

хх

У меня своя атмосфера.

@темы: тексты, до того, как стало мейнстримом, Лили

---

НИКАКОГО КАТА.

@темы: А сейчас, мистер Бонд, Вы снимете рубашку

---

Короче, решил собрать я весь стафф по Бонду в один пост якобы как обычно для феста.
Но так как я пока не написал ничего решительного и фундаментального, тут будут похоронены и другие штуки.

Название: Strangelove
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Размер: драббл
Пейринг: Сильва/Джеймс Бонд
Жанр: PWP
Рейтинг: R
Содержание: missing scene

700 слов

Эти пальцы не предназначены для того, чтобы ласкать: мозоли на подушечках, костяшки стерты, кожа выглядит серой от въевшейся грязи. Язык увязает в первом же комплименте: «Джеймс, ты такой нежный любовник…» - смех застревает в горле, когда он наклоняется близко-близко к шее и дует на кожу:
- Лучший любовник, - говорит Джеймс и проводит по гортани, собирая мурашки. Эти пальцы созданы для того, чтобы ломать. Чтобы душить. Чтобы заставлять заткнуться.
- Мистер Бонд, какое самомнение, право слово… - Джеймс что-то пишет на шее указательным пальцем: то ли «Замолчи», то ли смотрит, как его пальцы выводят на светлой коже «007». Может быть, мистер Бонд хотел бы контролировать свои руки лучше, ведь они такие своевольные: отворачивают лацкан и стягивают рукав с плеча, тянут вниз тяжелый пиджак и разглаживают тонкую рубашку, трогают чужие ключицы, лезут к чужой грудной клетке.
- Разденете меня, мистер Бонд?.. А что, если родители придут раньше? Что, - говорит Силва, изумленно приоткрывая глаза, - если мамочка узнает, что я больше не девственница? Она будет в ярости, мистер Бонд, просто в ярости! – он хохочет, потому что смешно, потому что хочется смеяться, когда жесткие, грубые пальцы расстегивают жилетку и открывают ворот рубашки. Джеймс смотрит, внимательно смотрит и медленно вдыхает воздух около скулы Силвы: ни одного полноценного прикосновения, никакой тактильной близости. – Знаете, мистер Бонд, у меня коленочки дрожат, как у школьницы, ведь у вас наверняка холодные руки. Холодное сердце. А ведь я хочу чувств, настоящей, большой любви, - Джеймс толкает его в плечо и прижимает к стене. – Может, я хочу свиданий. Может, я хочу конфет. Может, я хочу походов в кино и держания за ручки. Или, Джеймс, я хочу поцелуев?.. – красный искусанный рот. Джеймс надавливает языком на нижнюю губу и упирается рукой рядом с плечом Силвы, чтобы можно было наклонить голову и скользнуть языком между сомкнутых губ: кончиком по зубам и замереть, втягивая его тяжелое дыхание. – Может быть, - сдавленно тянет он, - я хочу тебя?..
- Кто знает, - у Бонда ровный голос, когда он дотрагивается губами до чужих губ и застывает на несколько секунд, выжидая, пока Силва не тянется к нему. Насмешливая улыбка: «Нет».
- Я ведь могу быть вашей самой сексуальной подружкой, мистер Бонд, - дышать становится тяжело, когда Джеймс, педантично вынув из петли каждую пуговицу, спускает рубашку и наклоняется, чтобы провести зубами по открытой шее. – Самой умной, самой талантливой, самой преданной подружкой… - ладонь аккуратно ложится на ширинку, и пальцы тянут за ремень. Пряжка ударяется о пол. – Я могу, знаешь, Джеймс, ждать тебя каждый вечер, греть твою половину кровати, а пока тебя не будет, могу обрушивать фондовые биржи, планировать теракты, строить планы мести… Или чем там еще занимаются девочки… - Силва глотает, хотя слюна не проходит через горло: ком, который заставляет резко вдохнуть, когда Бонд сминает ладонью боксеры и, чуть сжимая ягодицы, притягивает к себе. – Разреши мне, Джеймс. Разреши… - у него хриплый голос – и это плохо, потому что он должен продолжать язвить, действовать на нервы, а получается только жалко шептать: «Пожалуйста…»
Бонд помогает ему переступить через брюки и присаживается на корточки, стягивая белье. Удивление на лице – и ничего больше: когда Джеймс касается языком живота и проводит вниз, до лобка, когда задерживается губами на влажной полосе от смазки, и – совсем поразительно – Джеймс встает на колени и утыкается лбом в бедро, прижимаясь щекой к теплой коже.

Колени действительно дрожат.
- Бонд, я ведь могу быть тебе наставником, могу быть тебе партнером, могу быть тебе… - шипение – Джеймс привстает и целует в надбедренную кость.
- Кем можешь?..
- Могу быть твоим врагом, - пальцы гладят щеку, и Бонд кивает сам себе, произнося: «Достань».
Силва широко открывает рот, поддевая часть кости. Как Джеймсу не мерзко?.. – Бонд закрывает глаза и прикладывает к губам вставную челюсть.
Обнаженный. Открытый. Готовый принять любой удар. Готовый принять Джеймса.

- Тьяго, - в грудной клетке щемит, и Силва закрывает рот ладонью. – Ты просто можешь быть моим.


Название: Кордова
Автор: Entony Lashden
Бета: Улисс; Hideaki
Размер: мини, 1900
Пейринг: Сильва/Джеймс Бонд
Жанр: драма
Рейтинг: R
Содержание: Бонд застрял на этом острове проклятых.
Предупреждения: knife-play едва заметный, но пусть стоит
Примечания:Кордова - местность в Испании. Personally I, буду считать, что Родригес оттуда, и никто меня в этом не переубедит.

1900

- …небо низкое, а солнце красное-красное, Джеймс, как будто пульсирует, и на улицы из этой раны льется кровь. Воздух густой, тяжелый, на языке после каждого вздоха остается привкус метала, и жарит так, что спина покрывается потом за пару минут. Почти ползком перебираешься по брусчатке, держишься за горячие стены и щуришься, пытаясь разглядеть что-то в плывущем горизонте, - он укладывается щекой на живот Джеймса, пропуская руку под поясницей, и крепко прижимает его к себе.
Мышцы живота напрягаются, и веревки едва слышно скрипят от усилия Бонда: Джеймс пытается шире развести руки, чтобы можно было прогнуться и уйти от касания. Бонд никогда не сдается – Бонд только закрывает глаза, когда чувствует, как разодранная на запястьях кожа начинает кровоточить.
- И, знаешь, вроде бы и рядом, вот-вот, за углом свернешь – и увидишь все это: чьи-то возбужденные вопли, громкие стоны… Плач. Стоишь по колено в испанском солнце и теряешься: куда дальше идти, что дальше делать… - Сильва аккуратно дотрагивается губами до шрама на левом боку и упирается лбом в ребра. – И кто-то кричит, как бешеный: «Убей его! Убей!», - ты идешь все быстрее и быстрее, тебя подстегивает этот страх – вдруг это тебя хотят убить?.. И в то же время так любопытно: а вдруг там уже кого-то ранили?.. Вдруг кто-то уже умирает – прямо сейчас?.. Ты переходишь на бег, Джеймс, а воздуха в легких совсем не остается; захлебываешься кашлем, вытираешь пот со лба, и кто-то орет сзади: «Мы должны это видеть! Мы должны!», - пальцы ласково обводят пупок и медленно двигаются вниз по темной дорожке к паху. – Ты в толпе, которая беснуется и визжит, как рожающая сука: «Убей его! Убей!» - кусаешь себя за губы, нервно подпрыгиваешь на ходу и вдруг останавливаешься, когда видишь распаханную арену, - Сильва мягко целует его от ребер к подмышке, выпрямляет ноги и ложится под руку, потираясь носом о бицепс. – Сначала даже не понимаешь, что происходит, почему песок черный, а мужчина в золотистом костюме размахивает покрывалом – тебя захлестывает какой-то нечеловеческий восторг, и ты кричишь вместе со всеми: «Убей его!». Через секунду замечаешь это: окровавленное животное с пеной у рта бежит с другого конца поля, задыхаясь от тяжести вдетых пик. Тебе не жаль его, потому что ты обозлен, и в этой ярости нет места сочувствию: животное сопротивляется так бессмысленно, так бесполезно, оно хочет отомстить. Быки противостоят не только тореадору: они противостоят всему человечеству, его жестокости, его варварским замашкам... И у них нет ни единого шанса. Коррида – это искусство умирать во имя борьбы. Так и ты, Джеймс, - Сильва убирает ладонь с паха и хлопает себя по карману, - сражаешься, зная, что бой давно проигран…

Сильва привстает на кровати, перекидывает ногу через Бонда и усаживается на его бедра. Он заботится о Джеймсе, как никто никогда не заботился: стоит на коленях над ним, почти не давя на пах. Сильва не хочет быть бременем, не хочет быть тяжестью.
- Джеймс? – легко дотрагивается до виска и проводит пальцами вниз, ко рту; аккуратно достает вымокшую тряпку – смешок, когда Джеймс облизывает губы и, как будто первый раз в жизни, пытается произнести слово:
- …ны.
- Джеймс, тебе надо постараться, чтобы я тебя понял, - нежно похлопывает по щеке и тянет за концы тряпки, развязывая узел. В этом есть что-то нездоровое: подносит к губам кляп и чуть прикусывает самый конец, смачивая рот в слюне Бонда.
- Бои запрещены, - хрипло повторяет Джеймс. Сильва прикрывает глаза в знак согласия и вынимает ладонь из кармана. Складной нож. Надо будет рассказать об этом умникам из Q.

Бонд никогда не боится – он только крепче сжимает губы, когда тонкое лезвие уходит под его ребра и интимно касается изнутри.
- Конечно, конечно запрещены, мистер Бонд, - сипло шепчет, наблюдая, как лента крови оборачивает талию. – Но у нас будет своя маленькая Испания, Джеймс. Своя маленькая кровавая и дикая Испания…

Он слезает с Бонда и становится у полога кровати, жадно запоминая, как Джеймсу идет быть прикованным. Как Джеймсу идет быть беззащитным. Как Джеймсу идет быть беспомощным.
За две недели можно было и выучить эту комбинацию: Бонд быстро сглатывает, опускает плечи и широко открывает глаза, с каким-то непонятным удивлением отмечая, что белье окрашивается в красный. Внутри него течет не раскаленная сталь, а простая человеческая кровь – мистер Бонд совсем не готов к таким откровениям.
- Тебе нужно что-нибудь, Джеймс? – он очень участлив: касается стопы Бонда и проходится пальцами по затекшей лодыжке.
- Развяжи меня.
- Нет, - огорченно качает головой. – Нет, нет, нет, нет. Запомни это слово, Джеймс, оно может тебе пригодиться.
**
Бонд скалится, как животное, защищающее свою территорию, когда за дверью раздаются шаги.
Бонд ненавидит утро. Ненавидит, когда шторы разъезжаются в стороны и низкий голос облизывает шею: «Доброе утро, Джеймс». Ненавидит, когда руки и ноги отвязывают, и мышцы пробивает судорога. Ненавидит, когда, разминая голень, вытягивает вторую руку, чтобы чужие пальцы сжали в предплечье и потянули за кисть, убирая боль.
Бонд ненавидит открывать глаза, ненавидит поворачиваться спиной и складывать запястья крестом, чтобы их перехватили очередным куском жгута.

Бонд не переносит, когда Сильва встает перед ним и, зажмурившись, трогает запекшиеся корки порезов. Бонд терпеть не может, когда он целует его вдоль каждой раны. Бонд ненавидит его рот, его язык, его пальцы. Бонд ненавидит Сильву.
Это чувство очень холодное, склизкое, его не удается поймать и придушить, как верткую змею: каждый новый день Джеймсу приходится искать его в себе.

Бонд отводит плечо и поджимает губы, когда Сильва за подбородок поворачивает его голову вбок:
- Ты слишком красивый, Джеймс. Но ты не умеешь этим пользоваться, - Сильва сам его одевает: мягкая ткань брюк, плотная футболка – никакого нижнего белья, только не во время завтрака.
- Это совсем не комильфо, Джеймс. В мужчине всегда должна быть какая-то загадка, даже если эта загадка в том, надел ли он сегодня что-нибудь под штаны, - Сильва защелкивает наручники на руках Бонда и чуть толкает его в плечо. – Ты восхитительный, но ограничение делает тебя еще лучше: ты становишься будто бы прирученным. Понимаешь? – Джеймс молчит и разглядывает себя в зеркале. Насколько моложе он выглядит? Лет на десять? Почему он выглядит таким собранным и таким отдохнувшим? Что убрало морщины с его лица: вытертые джинсы или определенность? Не надо никуда спешить, каждый вечер оказываешься в одном и том же месте, с одним и тем же человеком … И ждешь. Ждешь удобного момента.
- Пойдем, - Сильва тянет его за локоть, как девчонку, и смеется, рассказывая что-то об Испании. «Жарко. Душно. Люди много и громко говорят», - Бонд ступает шаг в шаг и сглатывает, глядя, как двигаются чужие лопатки. Широкая спина – отличная цель для выстрела.

Они завтракают на площади; точнее, Сильва завтракает, а Джеймс сидит у него в ногах, ожидая, пока тот протянет кусок. «Мой любимый сторожевой пес…» - гладит двумя пальцами спину и чуть тянет за ворот майки. «Ты еще ни от кого не слышал, что у тебя мраморное тело: жесткое, холодное и такое до безумия идеальное; не слышал, что, когда ты умрешь, тебя отольют в бронзе и поставят на Трафальгарской площади, а я вернусь за тобой и украду… Джеймс, ты прожил такую длинную жизнь: воскрешение за воскрешением, - а у тебя ни одного памятника».
Сильва качает головой в такт фламенко, доносящегося из древних громкоговорителей, и улыбается, спрашивая:
- Хотите потанцевать, мистер Бонд?..
- Нет.
- Ты очень быстро схватываешь все, чему я тебя учу… Да, ты, в общем-то прав, что за танцы без смокингов…
Бонд смотрит на яркое солнце и подставляет лицо под косые лучи: Джеймс станцевал бы с ним, да, станцевал. Если бы в этих танцах можно было использовать шпаги.

К десяти утра начинают трещать цикады, и в разрушенных домах гуляет ветер; белая скатерть, свежие цветы, ароматный кофе – Джеймс меняет позу и кренится вбок, уставая от неподвижности. Предупредительность и вежливость: Сильва снимает пиджак и подстилает под его колени, быстро целуя в щеку.
- Нужно было сказать, что неудобно, Джеймс, - от него пахнет парфюмом с сандалом: глубокий, терпкий запах под стать его голосу. – Я ведь не хочу тебя мучить… - Бонд насмешливо приподнимает край рта. – Ну, может, совсем немного… - Сильва выдавливает смешок, отстраняясь, и тянется за тарелкой.
Он кормит Джеймса с рук – и не боится. А зря.

- Почему вы не уйдете, мистер Бонд? – пальцы очерчивают рот, нажимая на губу, и кладут на язык кусочек хлеба. – Я ведь не очень-то и удерживаю вас здесь, - Джеймс тщательно прожевывает, прежде чем снова потянуться к нему. – Или, мистер Бонд, вы хотите стать моим супругом? – Сильва смеется и вытирает руку салфеткой, чтобы потрепать Джеймса по волосам. – Хочешь, я сделаю тебе корону, Джеймс? – голос становится тише, и Сильва наклоняется к нему, чуть сжимая плечо. - Будем вместе править этими разбитыми зданиями, этим морем, этой жарой… - он откидывается на стул и проводит костяшками по шее Бонда. – Это все могло бы быть твоим царством.
- Нет, - Бонд меняет позу и запрокидывает голову, чтобы посмотреть ему в глаза: - Нет.
Пощечина выходит не очень громкой – Сильва не пытается сделать больно; это просто демонстрация силы. Бонд морщится, как от скверной шутки, и хмыкает, глядя, как Сильва стучит пальцами по колену.
- Я открываю тебе свою ранимую душу, Джеймс, а ты вот так сразу плюешь в нее. Где ваш такт, где ваши манеры, мистер Бонд… - Джеймс смотрит на отполированное серебро и думает о том, что времена холодного оружия давно прошли. Времена дуэлей, убийств на почве ревности, времена чести, отваги, преданности, времена быков и тореадоров – все это ушло. Что они делают здесь, в этой забытой Богом стране ценностей прошлого века.
- Мы ведь просто хотим развлечься, Джеймс, - пожимает плечами Сильва. – А ты портишь все веселье… Мы с тобой могли бы пойти на море, я бы посмотрел, насколько красиво ты выглядишь, когда твои движения ничего не сковывает. Я бы облизывался, глядя, как ты делаешь шаг – и под кожей передвигаются мышцы, обрисовывается бедро и пресс. Я бы смотрел на тебя, Джеймс, - Сильва поднимается со стула и присаживается рядом. – Джеймс, я бы мог забрать тебя, мог бы обезопасить. Зачем тебе ранить себя, зачем доказывать, что ты все еще живой?.. – он дотрагивается губами до щеки Бонда и едва шепчет: - Зачем тебе М? Зачем тебе служба Британии? Служи мне, Джеймс. Будь моим, Джеймс…
- Нет, - Бонд резко поднимает руки, хватая с края стола нож, и застывает, разглядывая его лицо. – Нет.
- Что же вы собираетесь сделать, мистер Бонд? Хотите ранить меня в сердце, надеясь, что я рассыплюсь в пепел? – некрасивая ухмылка на пол-лица. – Джеймс, ты ведь совсем пьяный от своего бессилия, вот и бросаешься на всех… Ты как бык на арене: в тебя вгоняют пики другие люди, но ты видишь только мою красную тряпку, - Сильва пододвигается к нему, прижимается к его телу, обхватывает за талию и тянется к наручникам. – Клац-клац, теперь ты свободен, прекрасный принц. Можешь пойти спасать королевство…

Они молча смотрят друг на друга, вслушиваясь в надрывный треск цикад; Джеймс делает шаг и застывает, ведя носом:
- Нет, - Бонд хрипло смеется и перекладывает нож в другую ладонь, чтобы удобнее было бить. – Я не могу уйти сейчас, - удар получается плавным: Сильва улыбается и подается вперед, глубже насаживаясь на лезвие.
- Ближе, Джеймс, - у Бонда горячий живот, и, когда они вжимаются друг в друга, Джеймс обхватывает Сильву рукой за шею и подается вперед, наклоняясь к узкому рту. – Еще ближе… - на темной рубашке появляется мокрое пятно, будто вино пролито, и пахнет так же пряно: Джеймс прикасается губами к отвороту и поднимается ртом по шее.
- Нет, - едва ощутимо целует в подбородок. – Нет, - Сильва приоткрывает рот и втягивает его нижнюю губу, чуть прикусывая зубами.
- Я могу научить тебя еще одному слову, - Джеймс сбито дышит, запуская пальцы под светлые волосы.
- Какому?..
- Да, - Сильва выдыхает ему в рот и касается языка. – Да.
- Я постараюсь освоить его.

Запах крови пьянит.



Название: Выдохни
Пейринг: Бонд/Сильва
Жарн: ПВП
Рейтинг: R

600

Слишком широкий рот; таким хорошо целоваться, таким хорошо делать минеты, таким хорошо приникать к бутылке, чтобы вино ползло вниз по горлу и оставляло кровавые разводы на крепкой шее. Губы пухлые, как будто искусанные, исцелованные, истерзанные чужим языком – на нижней губе едва заметный белый шрам; видно, в этот рот так приятно стонать, что не сдерживаешься, прогибаешься в спине и всаживаешь зубы в мягкую плоть, проталкиваешь в его горло: «Еще, пожалуйста, пожалуйста…».
Глаза пьяные, зрачки широкие – дикое животное, одуревшее от запаха крови. Любопытно, как он выглядит, когда зажмуривается и втягивает носом воздух, стараясь сдержаться и не облизать чужие раны, не запустить пальцы под кожу, не разворотить внутренности. Нет, он не крыса; у крыс не бывает таких хищных улыбок, не бывает светлой кожи и светлых волос. Как он выглядит, когда на его прядях появляются алые пятна? Как он выглядит с испорченной укладкой? Как он выглядит голым?..
Шрамов много, даже одеждой всех не закрыть: один на ладони, еще один – под ухом, как будто его сначала поцеловали, а потом передумали и решили, что лучше сразу убить, пока он не впился в шею и не отравил кровь. Или, может, все эти игры с пистолетами, с ножами?.. Страх, адреналин, небезопасный секс с запахом пороха… Ему ведь нравится говорить, нравится проговаривать детали – вдруг у него был партнер с точно таким же острым языком и этими шрамами он оставил на нем отметины? Что если раздеть его? Будет ли все его тело расчерчено мелкими линиями или только грудь и пах? Надо ведь тогда будет придумать какое-то другое средство, чтобы клеймить его. Может, оставлять засосы. Может, оставлять синяки. Может, кончить в него. Может, заставить сделать татуировку.

Аккуратно поправляет волосы и искоса смотрит, как будто проверяя: смотрит Бонд или нет, - Джеймс хмыкает. Конечно, это все наносное: эти игры в «Мистер Бонд, хотите, я буду у вас первым, могу даже разрешить Вам получить удовольствие…» - чушь собачья, Тьяго просто не умеет формулировать свои желания. Но Джеймс может простить ему это, безусловно, может, ведь Сильве надо контролировать свои руки, чтобы по ним не пошло дрожи, контролировать свое дыхание, чтобы оно случайно не превратилось в один истерический хрип. Сильве надо скалиться, чтобы не выдать, что ему хочется потереться о колено Джеймса, усесться рядом с ним и зарычать от необходимости прикоснуться к нему. Джеймс все это понимает и читает между строк: «Пожалуйста, позвольте мне быть у Вас первым, мистер Бонд, позвольте мне быть с Вами».
У Тьяго красивый голос: низкий, бархатный, отдающий хорошим виски. Идеальный голос для того, чтобы на выдохе грубо бросать: «Быстрее, Джеймс!»
Или.
Идеальный голос для того, чтобы слышать его рядом со своим ухом: «Пусти, Джеймс, ну…».
Бонд думает, много думает о позах.

Ладони потные – мерзкое ощущение возбужденного подростка; Джеймс опускает плечо, чтобы потереть друг о друга связанные руки.
- Что-то не так, мистер Бонд? – Тьяго пододвигает свой стул ближе к нему и дотрагивается двумя пальцами до колена, чуть нажимая на ткань брюк. – Вы напряжены.
Джеймс молчит: ему интересно слушать.
- Знаете, мистер Бонд, переутомление – страшная вещь. Иногда смотришь на агентов, а они такие жалкие, такие потрепанные… - Сильва кривится и приподнимает лацкан пиджака, что-то ища в кармане. – Просто жаль их. О чем они вообще знают, кроме работы? Какие у них радости в жизни, кроме прыгания через скакалочку с М?.. – портсигар блестит в неярком свете. Треск спичек, крохотный огонек – он размахивает первый дым ладонью и чуть наклоняется к Джеймсу, доверительно касаясь его локтя. – Они не умеют получать удовольствие, мистер Бонд. Они не умеют наслаждаться… - губы обхватывают фильтр сигареты и чуть придавливают кончик, вбирая дым.

Сильва наклоняет голову, чтобы прижаться к губам Джеймса:
- Выдохни и расслабься, Джеймс. Выдохни, - Бонд открывает губы и делает большой глоток дыма.

Сигареты со вкусом секса.


Название: Хобби
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Размер: драббл, 1000
Пейринг: Сильва/Джеймс Бонд
Жанр: ПВП
Рейтинг: R
Содержание: У Тьяго свое хобби
Предупреждения: грязные разговорчики, мэм

1000

Ночью в старом доме особенно тихо. Каждый звук отдается эхом: слышно, как он мягко ступает на лестницу, берется рукой за перила и делает первый шаг, стягивает шарф. Под ногами скрипят половицы, когда он аккуратно приоткрывает дверь в комнату; тяжело выдыхает, подходя к кровати.
Джеймс мог бы достать пистолет, едва услышав первый протяжный стон дерева под ботинками Тьяго. Джеймс мог бы вытянуть из-под подушки нож и влезть в свитер, пряча открытое тело. Джеймс мог бы перейти в другую комнату. Он мог бы сделать тысячу вещей вместо того, чтобы остаться под одеялом и ждать, когда холодная рука дотронется до его шеи.

- Джеймс, все равно ведь не спишь… - у Тьяго ледяные пальцы; он усаживается на край постели и растирает кисти. – Повернешься ко мне, нет? – Джеймс лежит к нему спиной и слушает, как Сильва стаскивает на пол пальто, взбивает подушку и укладывается позади него, просовывая руки под одеяло.
– Что, принцесса, снятся кошмары? Или ты не спал, потому что ждал меня, Джеймс?.. – губы ласково пощипывают шею, и ладонь гладит живот: - Ждал, пока я приду, пока лягу сзади тебя, пока обниму тебя крепко, чтобы услышать, что сердце у тебя быстрее бьется? А ведь тебя учили, как замедлять пульс, Джеймс…
Джеймс ничего не отвечает - закрывает глаза и подается спиной назад, упираясь лопатками в грудь Тьяго. Ладонь останавливается, и над ухом раздается удовлетворенный смешок:
– Мистер Бонд, - Сильва улыбается и приподнимает край майки, касаясь кожи, - что же вы делаете, мой дорогой?.. Третесь об меня, как возбужденная девочка, которая не знает, что ей делать, когда хочется чего-то внутри себя… Кто же так поступает, Джеймс. Взрослые люди обычно поворачиваются и говорят: «Тьяго, я хочу, чтобы ты мне подрочил». Или «Тьяго, я хочу, чтобы мы занялись сексом». Или «Тьяго, я хочу, чтобы ты посмотрел, как я кончу для тебя». Кто же знает, что там творится в твоей голове.
Джеймс откидывает голову на его плечо – влажные губы дотрагиваются до виска, и Сильва открывает рот, чтобы коснуться щеки языком:
- Знаешь, такие собранные, сосредоточенные девочки, как ты, громче всего кричат, когда ты в них кончаешь, а потом тянешь за короткие волосы и целуешь ароматный рот, - пальцы обводят пресс и, замерев около пупка, спускаются по ломаной линии к низу живота. – Только нам с тобой нельзя громко стонать, правда, Джеймс? Мамочка спит в соседней комнате – она может услышать, как ты будешь орать на меня, чтобы я двигался быстрее. Представляешь себе, Джеймс, - Сильва хихикает и разглаживает завитки в паху, - М зайдет сюда и увидит, как ты, обхватив меня за шею, открываешь рот, чтобы я прошептал тебе что-нибудь в духе «Кончи во имя Англии, мой дорогой, кончи во имя Империи, во имя Ми-6, мой славный…». Что тебе особенно нравится, моя девочка с ледяным сердцем, отданным Британии? Может быть, Джеймс… - Тьяго целует его в шею и обхватывает ладонью яички, просовывая пальцы между бедер, - тебе нравится, когда я говорю слово «эстаблишмент»? Или ты возбуждаешься, если начать перечислять всех премьер-министров? Ты представляешь на моем месте Королеву Англии?..
Джеймс выпускает воздух сквозь сжатые зубы и прогибается в пояснице, толкаясь в ладонь.
- Боже, как это грязно… - Тьяго хрипло смеется и указательным пальцем гладит основание члена. – Может, ты работаешь агентом, потому что ты весь течешь, когда видишь себя в костюме со значком отличия имени Ее Величества? Может, ты в Ми-6 каждые полчаса в туалет бегаешь подрочить на самого себя? Если бы мы работали вместе, я бы помогал тебе, Джеймс… - Сильва отпускает мошонку и накрывает член ладонью, прижимая его к животу. – Один Бог знает, как сексуально ты выглядишь в костюме. Я бы, наверное, стал твоим напарником и вызывался бы в самые горячие точки с тобой, чтобы можно было шептать тебе на ухо: «Джеймс, тебе надо расслабиться, разреши мне помочь тебе…», - остается горячее пятно, которое Тьяго размазывает по паху и жестким волосам. – У нас с тобой была бы целая история из запачканных в сперме и смазке простыней и неудачных бесед с отделом Q: они звонили бы нам, а мы бы чертыхались в ответ и советовали им придумать наручники другой модели, а то от этих запястья болят, - рука медленно двигается под одеялом, и Джеймс ведет плечом, открывая ключицы. – И ты бы любил меня, Джеймс, потому что я талантливый и столько всего умею: от прицельной стрельбы по движущимся мишеням до позы 69 в общественном туалете, - Тьяго втягивает губами кожу на ключице и чуть сжимает зубы, когда Джеймс пытается дернуться и выгнуться вместе с рукой. – И я бы тоже тебя любил, потому что ты был бы мне предан так же, как М, так же, как Англии. Ты бы закрывал меня от пуль, следил за моим питанием, за тем, сколько я курю – и я бы поддался на это все, моя девочка. Может, я бы стал называть тебя своей Королевой, Джеймс… - ладонь плотно обхватывает головку и резко возвращается к основанию, ускоряя движение. – Купил бы тебе диадему, чтобы показать, что ты мой. Или ошейник, Джеймс… Я не знаю, я ничего не знаю, - Тьяго целует его в затылок и толкается в сжатые ягодицы. – И мы с тобой вошли бы в историю. Мы и так войдем, но могли бы… - голос переходит на едва различимый шепот, когда Джеймс, закусывая губу, глухо стонет. – Представляешь, наше с тобой совместное фото могло стоять у М на столе, и она говорила бы всем входящим: «Это мои мальчики. Я ими так горжусь»… - Джеймс утыкается лицом в подушку и изгибается, кончая в руку. – Я горжусь вами, мистер Бонд, - Тьяго выдыхает и убирает ладонь, поднося пальцы к своему рту.

Он неспешно облизывает каждую фалангу и целует Джеймса между лопаток.
- Спокойной ночи, мистер Бонд, - Сильва поднимается – и чужая рука крепко хватает его за предплечье.
«Останься», - Джеймс приподнимается на кровати и тянет его к себе. «Останься»
- Я не могу остаться, мистер Бонд, - Тьяго наклоняется к нему и мягко целует в угол рта. – Зато я могу прийти завтра. Это мое хобби – возвращаться к тебе.


Название: Monstrum in fronte
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Размер: драббл
Пейринг: Сильва/Джеймс Бонд
Жанр: PWP
Рейтинг: R

Вроде как для Сони, но нет. Соне я потом еще один напишу.

600

Пальцы пахнут полынью.

Джеймс трется носом об открытую ладонь и выдыхает на влажную кожу. Рука чуть дергается, и Тьяго напрягает кисть, поднося ее под губы. На большом пальце тонкий шрам от пореза – Джеймс обводит светлую полоску языком и прихватывает фалангу, обсасывая и надавливая языком на подушечку. Вниз к запястью – губы плотно прижимаются к сплетению вен; Бонд закрывает глаза и тихо выдыхает: «Раз».
Слушать, как быстро бьется его сердце, чувствовать, как он сдавленно выдыхает и тянется свободной рукой к балке в изголовье кровати – Джеймс считывает до восемнадцати, подтягивается к его шее и целует в челюсть: «А ты уверен, что не умрешь от остановки сердца?». Тьяго смеется и проводит вылизанной кистью по его бедру: «Позаботься о себе, Джеймс. Это же ты не прошел тесты. Вдруг ты умрешь, кончая на мне?» - «Потом я воскресну». Родригес растягивает рот в улыбке: «Да, а потом ты воскреснешь. Ты всегда воскресаешь», - Джеймс опускается вниз и дотрагивается до сгиба локтя, придерживая плечо Тьяго. Резкий выдох – язык проходится по узкой щели полусогнутой руки и слизывает солоноватый пот.

Нужно было оставить свет, чтобы рассматривать его и видеть, как зрачки расширяются, видеть, как поднимается его живот от каждого вдоха. Нужно было захватить с собой камеру, чтобы потом раз за разом пересматривать, как Тьяго выгибается от одного поцелуя в плечо и поджимает пальцы на ногах. Нужно было открыть окно – слишком душно, слишком жарко; спина покрывается испариной.
Многое нужно было сделать, но думать было некогда.

На бицепсе – рваная рана от пули, белые растяжки от сросшейся кожи уходят под мышку – Джеймс опирается ладонью о кровать и аккуратно прижимается ртом к предплечью, втягивая кожу. Рык над ухом, скрип дерева под пальцами и низкое «Джеймс…». От шеи пахнет сандалом – Бонд втягивает терпкий запах и перебрасывает ногу через живот Тьяго, вжимаясь в его пах.
- Джеймс… Просто сними эту чертову одежду.
- Нет, - съезжает чуть ниже, к коленям, и приникает к животу.
- Мистер Бонд, вы не умеете слушаться приказов, - Джеймс хмыкает, и от выдоха кожа покрывается мурашками. – Как тебя вообще взяли в МИ-6… - Бонд скалит зубы и кусает за бок.
- Другие таланты… - Тьяго прогибается в пояснице и запрокидывает голову.
- Могу представить… - под ребрами – широкие темные полосы от ножа; Бонд медленно обводит
шрамы и сжимает зубы, когда Тьяго опускает ладонь на его затылок. Пальцы тянут за короткие волосы:
- Поцелуй меня, - у Родригеса красные-красные обкусанные губы и черные глаза - Джеймс облизывается.
- Сними.
- Что?.. – Бонд двумя пальцами касается щеки и ведет до подбородка. – Фетишист… - Тьяго приподнимается на подушке и поддевает мягкую пластину, вытаскивая изо рта протез.

Джеймс смотрит.
Смотрит на то, как вваливается щека, как обвисает нижнее веко, как рот теряет форму и растекается по лицу.
Джеймс смотрит, как Тьяго сглатывает и проводит по волосам, закрывая впадину.

Некрасиво.
Уродливо.
Пугающе.
Чудовище, - думает Джеймс и подается вперед. Бесформенные губы открываются под его языком, и он дотрагивается до сколотых зубов. Неприятно. С правой стороны на десне твердая корка – надавливает и к слюне прибавляется сукровица; Бонд глотает и отстраняется, чтобы вдохнуть. На щеке внутри – сетка из затянувшейся объеденной кожи; вверху – пустое место там, где должна быть кость.

Тьяго выгибает шею и закрывает рот, уходя от поцелуя.
Тяжелое дыхание – Джеймс ведет плечами:
- Ты же монстр, - Родригес криво улыбается в ответ на комплимент. – Ты снаружи монстр, - проводит тыльной стороной ладони по шее и останавливается на грудной клетке. Бонд наклоняется к его уху:
- А теперь покажи мне, что внутри.



Название: Ступай легко
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Фандом: Skyfall
Пейринг: Сильва/Бонд
Жанр: PWP
Рейтинг: R
Размер драббл
Саммари: бессмысленно и беспощадно Сильва в платье
Примечание: "может быть, я не ущербный. Может быть, я просто болен"
Ступай легко - потому что Моро и "Ступай легко. Ты топчешь мои грезы". Вы знаете это стихотворение

1000, но какая это тысяча

Цок. Цок. Цок.

От каждого его шага дрожат стекла, от каждого его шага вибрирует воздух. От каждого его шага что-то с грохотом разбивается внутри Джеймса: Тьяго держит спину прямо, широко развернув плечи, как будто он всю свою жизнь ходил на каблуках, как будто ему привычно, что бедра стянуты узким подолом и ногу приходится ставить перед другой ногой, демонстрируя член, прижатый плотной тканью к животу.

Тьяго идет красный.
Ему идут все цвета и все фасоны одежды, но особенно ему хорошо быть обнаженным, - Бонд наклоняет голову, глядя, как Сильва улыбается, одергивает платье и поправляет волосы, вдевая между прядей розу. Ладони становятся влажными: Тьяго вытягивается, чтобы поправить замок сбоку, и Джеймсу открываются красивые крепкие ягодицы, подчеркнутые темной каймой чулок.
Тьяго смотрится в костюмах, смотрится в майках, смотрится в форме; он создан для того, чтобы курить, пить, язвить и причмокивать своими похабными губами, произнося «Джеймс». Тьяго – homme fatal с черными глазами и сардоническими гримасами. Джеймс проводит руками по коленям и откидывается на спинку стула, вслушиваясь в низкое:
- Мистер Бонд?.. – Тьяго останавливается в шаге от него, перенося вес на одну ногу. – Какая встреча, мистер Бонд… - Родригес любит это: накручивать ситуацию, играть в незнакомцев, бросать невыносимо сексуальное «Хочешь, Джеймс, я покажу тебе коленно-локтевую?» и сразу же переходить на «Не трогайте меня, мистер Бонд, не трогайте, мы еще не были на свидании!».
Джеймс вытягивает ладонь, дотрагиваясь пальцами до бока Тьяго; ему больше нравятся игры, включающие в себя раздевание и близкие контакты.

- Вот уж не думал, что увижу вас здесь, Сильва…
Родригес накрывает пальцы Бонда своей рукой и медленно снимает с тела, разочарованно качая головой. «Нет, Джеймс, не порти», - и Джеймс расслабляет ладонь. «Хорошо, не буду».
- В это время года я особенно сентиментален, - закатывает глаза и чуть приседает, возвращая ладонь на колено. – Знаете, для меня это такое особенное место… - рот изгибается в улыбке, и Тьяго проходит пальцами от колена до середины бедра Джеймса. – Здесь был мой первый раз… - от него пахнет вином, лаком для волос и парфюмом Бонда.
Отличная смесь.
- Удивительно. Мой тоже, - Бонд приподнимает бедра, шире разводя ноги, и надавливает на лодыжку Тьяго. «Ближе».
- И как? Как это было? – Сильва наклоняется ниже, подставляя рот под ответ Джеймса. Смешок –делает шаг и выдыхает на ухо: - Лично мне понравилось…
- Это было торопливо… - цоканье языком.
- Открой рот, Джеймс, - выпрямляется и щелкает пальцами. – Открой! – Бонд приоткрывает губы -
Тьяго достает из волос розу и кладет цветок на язык. – Помолчи и подумай о своем поведении, - упирается рукой в бок и задирает подбородок, глядя в сторону.
На вкус – как его поцелуи. Терпкий, тяжелый запах, который ползет вниз по горлу и растекается в животе. Джеймс сглатывает и касается колена Тьяго, обводя большим пальцем выступающие косточки. Шорок каблуков по полу – Сильва становится ближе, пуская руку вверх по бедру.
Теплая кожа, приятная на ощупь лайкра, мышцы, обтянутые чулками – Джеймс пододвигает край платья, забираясь под резинку чулок.
Короткий выдох. Тьяго зажмуривается и приседает на ладонь.
«Твою мать…» - Джеймс сглатывает и аккуратно достает изо рта бутон, чтобы сказать это вслух:
- Ты без белья.
- Ну, знаешь, это наше не первое свидание… - Сильва открывает глаза и скалится: - Я решил сегодня не брать ненужные вещи. Белье. Приличие. Твои наушники – знаешь, думал, может, разнообразить жизнь Кью… - тихое рычание; рука поправляет край платья и переходит на живот, прижимая член.
- Мокро, - Джеймс смотрит куда-то мимо Тьяго и подается вперед, ведя носом по его шее. – Садись?.. – подставляет ногу.
- Мы будем играть в плохую девочку? Сначала ты подержишь меня на коленях, а потом заявишь, что я предал Англию, Корону, М, и меня надо выпороть?.. – присаживается и опирается локтем о плечо Джеймса.
- Это был план… - Бонд просовывает бутон в вырез платья и поправляет упавшую шлейку. Сиплый смех.
- Оу, мистер Бонд, Вы лапаете мою грудь? – Тьяго перекладывает ладонь с плеча на грудную клетку, и Джеймс обводит пальцами сосок, наблюдая, как бьется жилка на шее Родригеса. – И как вам она?
- Я видел и больше… - Сильва хмыкает, забирается пальцами под волосы Бонда и чуть тянет назад, касаясь губами шеи.
- Может быть, я девочка-подросток, и мое светлое будущее с большой грудью еще впереди?
- Девочка-подросток… - пальцы медленно перебираются с груди к щеке, и Бонд аккуратно гладит щетину тыльной стороной ладони.
- Такая очаровательная девочка-подросток, которая с удовольствием берет в рот и любит сзади, но до свадьбы – ни-ни… - Тьяго шепчет куда-то под воротник рубашки Джеймса, перебирая его волосы. – Моя такса – одно новое красное платье… Или можешь сводить меня в кино… Или подари мне украшение – девочки любят украшения.
- Что угодно, - Родригес выгибается, слушая это растянутое «Что угодно», встает и тянет за застежку на спине, обнажая острые лопатки.
- Помоги? – ладони гладят горячую спину и медленно стягивают влажную от пота ткань. «Красивый», - Джеймс дотрагивается губами до позвоночника и ведет вниз, к копчику; язык касается щели между ягодиц, и Тьяго резко тянет за край платья, стягивая его вниз.
- Мистер Бонд, постыдитесь себя! – он оборачивается; по животу стекает тонкая нитка смазки, и Сильва размазывает ее по члену, усаживаясь на Джеймса. – Что же вы делаете, мистер Бонд… - смыкает кисть Джеймса на головке и пододвигается, чтобы он придержал за талию. – Как так можно… - Тьяго смеется на ухо и вжимается в его пах, пачкая брюки. – У меня есть жених, мистер Бонд, нам не следует… - Джеймс выдыхает и крепче сжимает ладонь, проворачивая в пальцах член. – И у вас… - резко вдыхает – от упора скрипит спинка стула. – У вас есть Королева, она ждет вас… - он замолкает, опуская голову, и, закусив губу, смотрит, как Джеймс ведет большим пальцем к основанию, поддевает мошонку и растирает между яичек прозрачную смазку.
- У меня есть ты, - Сильва цепляется за его плечи, толкаясь в ладонь, и с рыком прижимается лбом ко лбу. – Более чем достаточно, - касается губами края его рта и крепко прижимает к себе, резко двигая вверх ладонью. Не вскрик – мычание, когда сперма растекается по пиджаку и ноги начинают дрожать.

Тьяго глубоко дышит, упершись лбом в шею Джеймса; лениво отрывается, чтобы посмотреть Бонду в лицо и потянуть за нижнюю губу:
- С годовщиной, мистер Бонд.





Название: Good boy
Фандом: Skyfall
Пейринг: Сильва/Бонд
Жанр: PWP
Рейтинг: R
Размер драббл
Саммари: 00S Dirty talk + orgasm denial, Бонд связан

1.118

- Ты как избалованный ребенок, Джеймс, - у Рауля плохое настроение. Он раздраженно поправляет веревку и хлопает по лодыжке Бонда. – Ты начинаешь дуться и отвратительно себя вести, а я, как любящий отец, бегаю вокруг тебя, строя догадки о том, что же хочет мой любимый мальчик. Может быть, на этот раз он хочет пони? Или он хочет быть пони? Или он хочет попробовать догги-стайл? И ты же не говоришь ничего, нет, - Сильва усаживается на край кровати, между раздвинутых ног Джеймса и, чуть пододвинувшись, опускается спиной на его пах. – Ты начинаешь игнорировать мои звонки, убегаешь на другой континент, ввязываешься в перестрелки. Не то чтобы мне было лень искать тебя, дорогой, просто, если ты хочешь, чтобы я пришел и наказал тебя, нужно написать мне смску «Тьяго, мне кажется, я скверно вел себя все это время». И поверь, я найду, за что тебя выпороть, Джеймс. Зачем эти трудности… - Рауль поворачивает голову и прикладывается к члену Джеймса, проводя языком по вене.

Улыбается, когда слышит, как скрипят столбики кровати от того, что Бонд хочет вывернуть руки. Ах, эти привычки! Они часто лежат так: Рауль на его животе, водящий между губ его членом, и Джеймс, перебирающий светлые волосы и хрипящий каждый раз, когда Сильва пропускает головку в рот, - Бонд и сейчас хочет пройтись по его щеке, вытереть слюну с подбородка, погладить щетину и потянуть прядь.

Джеймсу нужно его трогать – Рауль знает это. Бонду нужно, чтобы его впечатывали в матрас, чтобы на нем оставляли синяки, чтобы в него кончали и чтобы он сам мог закрыть глаза, вцепиться пальцами в чужие ребра и отпустить себя. Джеймсу нужны подтверждения того, что Рауль действительно с ним.

- Думаю, мы никогда раньше не практиковали связывание, потому что мне все это казалось очень статичным, - Рауль поднимает голову, встречаясь с взглядом Джеймса. – А мне нравится, когда ты демонстрируешь чудеса растяжки, мне нравится чувствовать, как у тебя дрожат руки, мне нравится, когда ты сбиваешь простыню в ком под собой и застываешь, прогнув спину, кончая на нее. Но потом я подумал: «Тьяго, разве любовь – это не жертвенность? Может быть, пора сделать то, что хочет Джеймс?..»

Джеймс подчинился беспрекословно. «Раздевайся», - они не виделись целую неделю, и Рауль кусает губу, глядя, как Бонд вырывает пуговицы рубашки, стягивает брюки, отбрасывает одежду в сторону и застывает, ожидая реплики Сильвы. Рауль молчит.
Рауль смотрит, как поднимается его живот при вдохе, Рауль смотрит, как Джеймс заводит руки за спину и чуть присаживается, давая понять, что он готов играть.
«Ляг на кровать. Широко разведи ноги и руки». Джеймс не сопротивляется: молча ждет, пока Сильва привяжет его, и закрывает глаза, когда тот дотрагивается до его кожи, поправляя узлы.
Джеймс дергается, видя, что Рауль делает шаг назад. Это означает «Не уходи».
Сильва не собирается уходить. Он берет стул и садится напротив кровати, чтобы смотреть на Джеймса.

- И я задумался, а чего же ты на самом деле хочешь, любовь моя, скрываясь под фальшивыми документами в такой глуши? Может быть, ты хочешь, чтобы я нашел тебя и посадил тебя на привязь? Купил тебе роскошный ошейник и короткую цепь, который бы я пристегивал тебя к своему ремню? – Рауль переворачивается и упирается руками в матрас, пододвигаясь ближе к лицу Джеймса.
Джеймс хочет обнять его – Бонд сжимает ладони в кулаки и кусает изнутри щеку, когда Рауль дышит на его губы и касается языком уголка рта.
- Тш, расслабь плечико, дорогой, - Сильва наклоняется к его шее, ведет носом до ключицы и, дотронувшись языком до напряженной мышцы, ведет от плеча к локтю. – Чего ты хочешь, Джеймс?.. – Рауль мягко целует сгиб локтя, слизывая каплю пота.

У Бонда низкий, осипший голос.
- Трахни меня.
- Это плохой ответ, - Сильва укладывается на бок рядом с Джеймсом и кладет руку поверх его груди.
- Тьяго…
- Я даже не разделся, любовь моя. А как же предварительные ласки, мистер Бонд, как же признания? Вы такой мужлан…
- Тьяго, - Джеймс поворачивает к нему голову, и дерево, обнятое веревкой, протяжно скрипит. – Мне нужно кончить.
Рауль скалит зубы и ехидно смеется:
- А мне нужно поговорить с тобой… Дело вот в чем, Джеймс, - Сильва целует его под ребро и обводит пальцами сосок, - ведь я бы мог тебя сейчас развязать. Поцеловать тебя. Мог бы поставить тебя в коленно-локтевую, - ладонь двигается вниз и застывает на кубиках пресса. - Джеймс, я бы мог стянуть твои брюки, положить член между твоих ягодиц и чуть сжать их, отдрачивая себе. Я бы двигался медленно-медленно, размазывая смазку вдоль твоего копчика, оставил бы на позвоночнике влажную полоску, и смотрел бы, как ты подставляешь задницу, умоляя тебя трахнуть, - Рауль прикрывает глаза, спускаясь пальцами к пупку. - Ты бы хныкал подо мной, как девочка, потому что тебе бы хотелось чувствовать меня внутри, потому что у тебя между бедер было бы так пусто, что ты бы сам просовывал кулак и пытался надавить пальцами на анус. А я бы бил тебя по рукам. Я бы хлопал тебя по спине. Я бы наклонялся к твоему уху и шептал тебе, что ты грязная шлюха, - Бонд хрипит.
Натужно, болезненно хрипит и прогибается в пояснице, подставляя пах под руку Рауля.
Сильва подносит ладонь к багровому члену и, фыркая, кладет ее на бедро Джеймса.
- Я боюсь обжечься!
Бонд дергается, пытаясь вырваться.
- Тьяго! – рука придавливает внутреннюю поверхность бедра и поднимается к паху.
- Боже, Джеймс, мы могли бы снимать, как я трахаю тебя, а ты царапаешь мою спину. Знаешь, сотни крупных планов того, как ты беспомощно мечешься подо мной и цепляешься за мои плечи, чтобы я вошел еще глубже. А потом мы могли бы садиться в гостиной и, пересматривая все эти прекрасные видео, с серьезным видом обсуждать, как нелепо ты выглядишь, когда пытаешься контролировать ситуацию. Может быть, мы бы вызвали семейного психотерапевта и обсудили с ним проблему того, что ты хочешь быть подо мной и отказываешь себе в этом, - Рауль плотно прижимает ладонь к его ягодицам и надавливает на сфинктер. – Может, я бы поднял вопрос о том, что ты выбираешь все более рискованные миссии, чтобы я приехал утешать тебя и зализывать твои раны. Или, - Джеймс толкается, пропуская в себя пальцы, и мычит, когда Сильва убирает руку, - или мы бы обсудили, какого черта ты убежал.

Бонд с трудом открывает глаза и жадно облизывает пересохшие губы.
- Я скажу…
- Да, я разрешу кончить.
Джеймс делает глубокий вдох.
- Я собирался позвонить тебе, - Рауль приподнимается на локте, чтобы поцеловать его в щеку.
- Я бы пришел, ты же знаешь, любовь моя…
- Я не хотел трахаться, - губы Бонда изгибаются в кривой усмешке.

Рауль поднимает и тянет за хвост веревки, освобождая руку Джеймса. Он переходит между его ног и, вздохнув, глубоко вбирает член, утыкаясь носом во влажный пах.
Джеймс скучал по нему.

Джеймс нажимает на затылок Сильвы, задавая ритм, и подмахивает бедрами, когда Рауль поднимается вверх.
Его мальчик скучал по нему.

Бонд, открыв рот, охает, поражаясь своему признанию.

запись создана: 10.11.2012 в 01:02

---

Блять, как я люблю Влада ;DDDD

@темы: Лашден, стыдоба-то какая, до того, как стало мейнстримом, Лили, А сейчас, мистер Бонд, Вы снимете рубашку

---

Задумайтесь над этим.

---

Существуют такие дни, когда мне кажется, что я единорог.

Однажды все мои братья-единороги собрались и улетели на другую планету, а меня забыли, потому что я в это время тусовался с классной девочкой, которой нравился Молко.
Потом эта девочка выросла. Мы разошлись разными дорогами. Я не попал к своим бро и остался на этой планете. Тут тухло.
Я стал пить, курить, принимать таблетки и читать книги по философии.

Но ко мне по-прежнему приходят другие девочки, потому что с виду я похож на единорога, а кисочки пищат при виде единорогов.
И девочки говорят мне: "Давай, я буду любить тебя всегда-всегда, до самой смерти?" - и смотрят на меня такими оленьими глазами.
И я говорю: "Давай, конечно".
И думаю: "Маленькая сучка, я уничтожу тебя. Я растопчу тебе сердце и заставлю его сожрать".

Потому что все девочки одинаковые.
Однажды они прекращают любить Молко и начинают любить однушку на окраине города, поддержанную машину и парня, который трахает их по четвергам.

@темы: Лашден, стыдоба-то какая

---

У нас сегодня была пара с АП, и она причинила мне очень много боли.

о Ван Эйке, необходимости много думать и много спрашивать

Во-первых, нужно было встретиться в десять утра - это значит, что я мог бы спать до 8.30, а то и до девяти, одеться, выпить кофе и свежей птиченькой улететь обсуждать коммуникативные продукты, но нет. Ваня решил позвонить мне в семь, справится, как я, как моя семья, что у нас сегодня на английском, все дела. Это был именно тот момент, когда Ваня "закончился как человек и начался как пидорас".
Во-вторых, я забыл, что на улице осень, легко оделся и пришел в ледяную аудиторию, где ночью пытали людей, мерзнуть.
Все бы ладно.

Но АП решила начать с вопроса, что мы знаем о искусстве позднего Средневековья. Это был именно тот неловкий момент, когда твой рот подводит тебя и начинает бессвязано лопотать: "Брейгель, ну там... Рубенс, чо...". Я кожей прочувствовал нефундаментальность собственных знаний в истории живописи, особенно олдскул. То есть, если еще 19-20 век в моей голове более ли менее структурирован, то Средние века и Возрождение для меня - хаос из фамилий и картин. Я знаю, как выглядит "Примавера" Рубенса, но вот сказать, что там тот же пейзаж, что и Ван Эйк рисовал, - этого я не скажу.
Навряд ли вам когда-нибудь в жизни это понадобится, но преемственность в Фландрии пошива 15 века выглядит как Ван Эйк-Брейгель-Рубенс. Очень ценная информация, да.

Мы смотрели фильм "Ван Эйк" о картине "Поклонение Агнцу".
Значит, пороться я стал с той секунды, когда вдруг осознал, что сейчас мы будем рассматривать эту картину с точки зрения продукта, и, пока я боролся в надевании этого шлема ужаса, мы вдруг стали рассуждать о Боге, о Христе, архитектонике и абстракционизме. Любопытное дело - объяснение картин. По мнению опять-таки АП, картины просто объяснять, потому что видишь-говоришь. Тексты объяснить сложнее, потому что приходится говорить о том, что уже было сказано, а это часто переливание смысла.

Моя точка зрения заключается в том, что чем меньше ты говоришь о картине, тем больше она тебе нравится. Очень долгое время я любил Лотрека истово, бессознательно, до рези в животе, а потом меня попросили вытащить из себя то, почему мне нравится Лотрек. Слова портят живопись - вот что я думаю. Смысл картин как таковых - не пользоваться языком, отвлечься от рефлексии в лексике. Рисовать красным, когда хочется показать красным, - совсем не то же самое, что писать "красный", когда хочется сказать "кровь".
Тем не менее, мне было очень любопытно послушать, в чем именно ценность "Поклонения" как объекта искусства, и - что куда более заслуга АП, чем заслуга фильма - задуматься о том, как делать свою работу правильно.

Лично мои нежные чувства к АП построены на том, что она дает вопросы, которыми тебе следует задаться, и не дает ни одного ответа. АП говорила о королеве-девственнице, развела руки, как Лиза на картинах, улыбнулась и сказала моей соседке: "Душа моя, мне 42 и я не прекращаю искать. Тебе 18, и ты уже ничего не хочешь. Это проблема".
АП очень умна - и это важно для меня: видеть, что я могу сохранить то, что имею, что никто не сможет отнять у меня то, что я знаю. Люди, которые меня окружают, не смогут сделать меня таким же, как они. Нужно задаваться вопросами, нужно двигаться вперед, нельзя останавливаться.

В связи с этим я бы хотел поместить здесь цитату из кодекса Бусидо, которая долгое время висела у меня на стене. Сейчас там висит стихотворение Беккета, потому что я испытываю необходимость в solace, а не в motivation. Отрывок звучит следующим образом:

"В течение всей своей жизни продолжай двигаться вперед, становясь все более умелым, чем вчера, более умелым, чем сегодня. Этот Путь не заканчивается никогда".

---

Сегодня меня вырвало кровью, потому что я так часто произносил про себя слово "ничтожество", что своим "жество" оно порвало мне брюшину.

хх
> Дали/Лорка для Сибил. Может быть, я даже вконец распоясаюсь и запишу это.

текст

Федерико, мы динго, мы лаем так громко, что звезды осыпаются с неба! Мы дикие псы!
Мы свободны, Федерико, как другие люди только мечтают быть свободными после смерти: мы здесь и сейчас, мои лопатки так широко разведены, что я готов объять весь мир!
Мы должны бежать с тобою, бежать от этих городов, от этих деревень, от этих проломанных крыш, дальше и дальше, на юг, чтобы солнце пекло и выжигало, чтобы глаза ослепли смотреть вдаль, чтобы в волосах запутались все ветра Испании!

Вот тебе моя рука, Федерико, возьми ее - мы можем забраться на самую высокую гору, я посажу тебя на плечи и там, дотрагиваясь до неба, ты будешь читать свои стихи. Весь мир замрет, как замираю я, и все услышат твои тяжелые строфы, твоих громоздких всадников, едущих в Кордову. Испания выйдет на улицы, Федерико, Испания будет плакать и стонать, слушая тебя.
Испания должна, нет, обязана услышать тебя, ведь у тебя есть Голос; Голос, который успокаивает меня, который дает мне пощечины, который прощается со мной, который встречает меня.

Ты будешь улыбаться, улыбаться, улыбаться, как никогда мне не улыбаешься, ты так несчастен со мной, Федерико, ты грустишь, потому что предвкушаешь наше расставание, потому что думаешь о нашем разрыве. Но мы ведь можем быть всегда вместе, слышишь меня? Всегда вместе; я буду стоять позади тебя и смотреть на твою крепкую спину, твои дрожащие пальцы. Мы можем подкидывать кошек, можем расплескивать воду, а можем - слушай меня - можем снимать твои призрачные улыбки. Тысячи снимков, которыми я обвешу свою студию, тысячи черных прямоугольников: ты сливаешься с темнотой.
Ты и есть темнота, Федерико; когда ты говоришь, мне страшно, как в детстве, мне хочется закрыться от тебя, мне хочется пить.

В центре снимков - твой сухой искривленный рот в спазме улыбки, твои широкие глаза, твои опухшие веки. Я назову эту серию "Солнце": твой смех, твоя радость - это предвкушение жизни, это рассвет. К чему все это, Федерико... Я назову ее "Солнце", потому что под крылом мадридского индиго будешь стоять ты.
Как бы много ночи не было, ты все можешь осветить.

А что я могу без тебя? Ранить себя, извиваться перед картинами, которые не люблю и не желаю, давиться собственным высокомерием и блевать от собственного равнодушия. Что вообще моя жизнь без тебя, Федерико?..
Мы не можем быть рядом, потому что - разные вкусы, разные взгляды, мои губы не подходят к твоим губам, и когда мы ложимся рядом, мы рискуем изуродовать друг друга поцелуями. Но я хочу быть вместе; не целоваться, не зажимать ладони между бедрами, не изгибать хищные позвоночники к потолку - я хочу знать, что мне есть к кому идти, что мне есть куда возвращаться. Я должен знать, что ты ждешь меня, должен знать, что ты скривишься, увидев меня в новом костюме, отвернешься, едва заметив мою подругу... Федерико, я должен знать, что ты еще что-то чувствуешь, потому что если нет - я могу вырезать для тебя свое сердце.
Что угодно, лишь бы ты продолжал существовать где-то и думать обо мне.

Мы можем быть всем.
Каждым вздохом, каждым шорохом, каждый хлестким словом, каждой песней, каждый криком.
Мы можем быть чем угодно.
Если ты захочешь.

PS
Получил недавно извещение о твоей смерти.
Какой нелепый способ задеть меня, Федерико.
Какой нелепый способ дать знать о себе.

@темы: тексты

---

Дети библиотекарей зареквестировали пост о книжечках, а я люблю детей библиотекарей.

Случилась давеча со мной одна презабавнейшая история: пошел я переодеваться на физкультуру, а рядом со мной сидят три дивы в бюстгальтерах и жарко обсуждают какую-то книгу. Я ведь на философском факультете, да, я прислушиваюсь к тому, что они там лопочут, медленно стягивая с себя свитэр, и увязаю по колено в фразе:
- ...я не читала ничего подобного. Коэльо просто гениален. "11 минут" - шедевр. Не зря все так его хвалят.

"Ну и ну, у этой девахи совсем неплохое чувство юмора", - хихикаю я, завязывая кеды.

УХ ТЫ.

- Я еще очень люблю Мураками, - говорит ее подружка. - Мне не всегда в нем все понятно, но зато там #так_глубоко, - и вот тут я счел за лучшее присесть. - Тебе обязательно надо почитать. /то изменит твою жизнь.
Ба-да-тссс.

Не будем разбирать, почему они неправы. У каждого уже есть опыт подобных баталий, а я нежный юноша, не нюхавший пороха со времен тредов Паланик/классика, я просто расскажу, какие книжки лучше взять, если вы очень устали и не готовы впустить в свою жизнь шеститомник Шопенгауэра.

1. Горалик, Кузнецов "Нет"
Абсолютно потрясающая бессюжетная вещица о порно. Горалик била кулаком по столу и писала о том, что книга про любовь, но это провокация и пиздеж, нас с вами не обманешь. Буквально пару дней назад видел у друзьяшек своих репосты с моднявых пабликов, так что, уже поджаривает. Успейте почитать, пока ее не прочтет ваша бабушка.

2. Эрленд Лу, что-нибудь, либо "Мулей", либо "Наивно. Супер"
Классные книжки ни о чем. Они очень остроумные, феноменально хихикабельные, но я с трудом вспоминаю их сюжеты. Я первым читал "Наивно", оно почти открыло мне глаза, а потом я почитал еще немного Лу и понял, что эти его "озарения" кочуют из книги в книгу.

3. Капоте, что-нибудь.
Короче, раньше я почему-то думал, что Капоте напряжный. Скорее всего потому, что его читал Кен и впирал мне, что "смысл_ряды Фурье_мнимые числа", а потом я сам в нем порылся, и выяснилось, что повести/рассказы - что-то типа Брэдберри с уклоном в По. Очаровашки такие славные.

@темы: кино

---

Хо-хо-хо, блять, последний текст. Прощай тэг фикшн еще на две недели Я называю эти 12 страниц "Ненаписанная работа Чака Паланика".
И знаете что? Вы даже не можете меня упрекнуть.

Название: Слухи поимеют тебя
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Фандом: Glee
Персонажи: Блейн/Курт, Блейн/Карофски, Курт/Карофски
Рейтинг: NC-17
Размер: ~6100, миди
Предупрежения: насилие, богохульство, нецензурная лексика, ООС: evil!Курт, dark!Блейн, dark!Дэвид, сквики
Саммари: Дэйву напела птичка, что Блейн очень нелестно отзывается о нем и Курте, и он решает пресечь это в корне.
К сожалению, он не предусмотрел, что в этой Вселенной по-прежнему работает третий закон Ньютона, и сила действия равна силе противодействия.

чернуха

Нет, раздражает не то, что они шепчутся: люди всегда говорят и, по большей части, говорят грязь. К этому быстро привыкаешь: не обращаешь внимания на мерзкий шепоток за спиной, когда проходишь мимо, не замечаешь обсуждений в Сети, стараешься просто не влезать в это дерьмо, чтобы не запачкать руки. Они хотят обсуждать тебя, твою ориентацию, то, как ты любишь: сверху или снизу? Они могут это делать. Они могут трепаться об этом, сколько хотят, чтобы потом краснеть, видя тебя, чтобы потом дома смотреть гей-порно, чтобы потом представлять тебя в нем и чтобы, в конечном итоге, дрочить на тебя.
Люди говорят о тебе, Дэвид Карофски, потому что думают о тебе и думают очень часто. Ну и каково это – быть влажной фантазией подростков?
«Это очень приятно», - Дэвид улыбается и с грохотом захлопывает дверцу шкафчика, слыша «…этот педик». Одно из лучших ощущений в жизни – знать, что люди исходят на кровь, пытаясь задеть тебя.

Треплют, все вокруг треплют: парни упираются и оттягивают языками щеки, когда он проходит мимо, девушки сжимают груди и высоко пищат что-то типа: «Попробуешь, Дэвид?!», но ему откровенно срать на них, особенно на телок, чьи молочные железы года через три превратятся в угнетающее всякие эротические фантазии вымя.
Ему жаль этих девушек, которые, обливая дерьмом его, готовятся к суровым испытаниям вроде пятичасовых разговоров по телефону о чьей-то стрижке, ненавистных толстых детей, целюллита, бесформенной вагины и ожидания благословенного климакса, с наступлением которого не надо будет трахаться с омерзительным мужем. Они точат свои острые язычки, которые никогда больше не пригодятся им для пьяных поцелуев с подружками, для большой войны с будущим.
И Дэвид прекрасно понимает их: все-таки ему еще иногда сдавливает горло, и он царапает ногтями невидимую веревку. Дэвид знает, что не так-то просто отказаться от блестящей перспективы иметь форд-фокус, бывать на тухлых общих праздниках и участвовать в бесконечных перепалках с родителями и собственной мерзкой семьей. Даже если воротит от этого, всегда находится что-то типа: «Эй, все так делают!».
Но Дэвид не хочет быть «как все», - отирает кулаком угол рта. Нет, ему не хочется подражать Королеве Драм, не хочется носить пайетки и стринги, не хочется пользоваться всеми прелестями гомосексуализма. Дэвид не хочет быть как все: у него есть какое-то странное и необъяснимое нежелание использовать эту уникальную возможность добровольно сделать свою жизнь жалкой.

Его раздражает не то, что они мелют языками. Бесит то, о чем они стали говорить.
- Карофски, напели мне, тебя отшили, м? – Дэвид поднимает глаза и сильнее сжимает ремень сумки. Slow-motion: напрягаются мышцы шеи, пальцы оттягивают ворот рубашки, дергается кадык.
Море волнуется раз.
- Ты бы из ушей говно достал, м? То-то плохо слышишь в последнее время, – подражает интонации и ухмыляется, наблюдая, как вспыхивает парень.
- Дружеский совет даешь, да, Карофски? Небось, привык чиститься после той хуйни, которой тебя Хаммел кормит? – костяшки пальцев белеют, Дэвид сжимает зубы.
Море волнуется два.
- Не твое дело.
- Хаммел всем дает, кроме тебя, - парень ржет и хлопает себя по колену.
Море волнуется три.
- Что, Карофски, не хватает денег купить эту шлюшку? Или ты настолько отвратителен… - не успевает договорить.

Можно раскрывать свою грязную пасть о Дэвиде. О том, как он трахается. О том, как он отсасывает. О том, что он дает без презерватива за пятнадцать баксов на парковке.
Можно говорить обо всем.
Кроме его Бернадетт, кроме его Шер, кроме его драгоценной леди Гаги. О Курте Хаммеле нельзя говорить вслух, нельзя всуе произносить его имя, потому что в мире Дэвида Карофски он где-то наравне с Богом. От Курта идет сияние, его голос – это слаженное пение всех ангелов. Он слишком красив и слишком чист - Дэвид не разрешает себе о нем думать, когда он занят другими делами: служение благостному образу Курта должно занимать его целиком.
Только когда он остается один, он отпускает себя и, закусывая ладонь, приносит свою жертву на алтарь Хаммела.

К концу старшей школы Дэвид вошел во вкус насилия: тупого, бесцельного, когда мозг вообще не задействован в происходящем. Вот кулак Дэвида впечатывается в нос парня, и хрящ двигается в сторону, протягивая за собой красный разрыв кожи; вот парень воет что-то неразборчивое, среднее между «Блять!» и «Ты охуел?!», и Дэвид ударяет его еще раз в скулу; вот незадачливый сплетник, беспомощно водя руками по шкафчику и пытаясь ухватиться за выступ, получает ногой в живот.
Дэвид ничего не чувствует, вбивая носком ботинка между ребер парня одну простую истину: «Закрой нахуй свой рот насчет Хаммела!».
Дэвид не учит биологию, зачем она ему? Разве он собирается стать врачом? Разве однажды ему захочется собирать чьи-то кости вместо того, чтобы со всей дури наступать ногой на чью-то кисть и смеяться, слыша хруст костей?
Дэвид абсолютно не испытывает желания помогать людям, даже когда они, тоскливо хныча, просят его остановиться. Он присаживается и, задирая голову парня, интимно шепчет ему на ушко:
- Кто тебе сказал про Хаммела и меня? – мальчик плачет, растирает по лицу сопли и кровь, выдувая носом пузыри, и не может сказать ничего внятного. – Кто сказал?
- Из МакКинли… - скулеж, когда Дэвид перехватывает пальцами короткие волосы и резко тянет на себя. – Этот их голубой хор приезжал…
- И что? – Дэвид трется носом о распухшую щеку и слюнявит языком висок.
- Там парень, солист… - убирает руку с чужого затылка и поднимается, отряхивая колени.
Дэвиду совсем не хочется слушать о том, как Блейн Андерсен хвастался тем, что имеет Курта. Дэвиду не хочется думать о том, как самодовольная рожа этого ублюдка скалилась, рассказывая, сколько раз в день они трахаются.
Закрывает глаза и делает глубокий вдох. «Ха, иногда мне нравится смотреть, как Курт занимается сексом с другими мужчинами. Что? С Карофски? Курт – шлюха, но не настолько!».
Сознание подводит Дэвида и, гаденько хихикая, подбрасывает ему живописные картины того, как он затыкает Андерсена кулаком.
По спине Дэвида проходит судорога.
- БЛЯТЬ! – рука впечатывается в железную дверцу, оставляя вмятину.

Об этом надо просто прекратить думать, - говорит себе Дэвид, стесывая кожу о стену. Вполне вероятно, Блейн ничего такого не говорил. О Курте. Может, конечно, он что-то там и промямлил насчет самого Дэвида, но все это можно понять и простить. Можно, но Дэвиду совсем не хочется.
Андерсен зажрался.

Быстро выходит на парковку, ищет ключи.
Дэвид ненавидит Андерсена. Не по-детски, с надуванием губ и обиженным гудением в нос: «Ты увел мою девочку, поэтому я не буду больше с тобой дружить» - Дэвид ненавидит его по-взрослому, с планированием расчленения или убийства. Живот наполняется теплом от мыслей о Блейне с раскроенным черепом, а если к этому добавить хриплые реплики: «Ты никогда больше не прикоснешься к Курту, мразь! Ты понял?! Понял меня?!», можно кончить в два раза быстрее.
Дэвид ненавидит его, потому что Андерсен смеет целоваться с Куртом, смеет лапать его, откуда-то находит в себе дерзость предлагать ему секс.
И, конечно, кроме попрания религиозных чувств Карофски, причиной его ненависти является то, что Андерсен обладает тем, чем Дэвид обладать не может.
Но это только вопрос времени. Курт – Королева, с которой Дэвида разделяет только смерть нынешнего монарха.
*
После глухого удара – неглубокий вдох. Схема движений, отточенная годами: Блейн ударяет сбоку, чуть присаживается, прикрывает рот сжатой ладонью, бьет с другой стороны.
У него вообще здорово получается боксировать со статичными предметами: вытягивает руку – и под кожей ползут накачанные мышцы, наклоняет голову набок – по шее скатывается капля пота, проводит по волосам замотанными кистями и вытирает их о майку, улыбаясь так, как будто его снимают на обложку GQ.
Блейн сам себе отличный спарринг-партнер, отличный друг, вполне вероятно, неплохой любовник. Блейну никто не нужен – в конечном итоге, он мог бы жениться на своем отражении, и это был бы один из самых счастливых браков во всей Вселенной. По каким-то неведомым причинам он встречается с Куртом.
Может, они просто договорились быть вместе, чтобы вызывать чужую зависть: «Посмотри, это мой идеальный бой-френд и мои идеальные отношения!».

- Я домой пойду, м? – отлипает от стены и поправляет волосы. Блейн останавливается и оборачивается через плечо:
- Иди, конечно. Мне и так кажется, что час в спортивном зале ненароком мог заставить тебя полюбить гольф и женщин. И сейчас ты говоришь, что пойдешь домой, но…
- Ага, на самом деле, я поеду снимать проститутку, - они смеются; Курт подходит ближе и пальцами зачесывает влажные волосы набок.
У Блейна красивые глаза с желтой радужкой – не надоедает смотреть, как зрачок поедает желтизну, когда Курт прижимается к нему, улыбается краем рта и зажмуривается, разрешая Блейну положить руки на талию, приподнять майку и погладить тыльной стороной ладони живот.
- Подай… - голос падает до хрипоты, - …воды. Пожалуйста. Курт.
Усмешка – отходит к шкафчику, откручивает пробку и прикладывается, делая глоток.
Точно, это же какое-то там правило их идеальных отношений: никакого секса в публичных местах. Никакого петтинга в публичных местах. Никаких минетов в туалетах. Потому что им надо поддерживать планку «Мистер и Мисс моральная чистота». Потому что на людях им надо делать вид, что они не практикуют связывание, подчинение, ошейники, съемки видео. Ну, точнее Курту надо делать вид, а Блейн – так, за компанию старается не отсвечивать.

Курт дотрагивается до рта Блейна, и тот приоткрывает губы, впуская тонкую струйку воды. Большую демонстрацию зависимости Андерсена трудно представить: Курт – единственная причина, по которой Блейн до сих пор жив. Курт поит его, Курт кормит его, Курт позволяет ему дышать. Идеальный хозяин и его идеальная верная псина.
Кадык медленно двигается, пока Блейн пьет из него, и Курт аккуратно касается подбородка, разрывая поцелуй.
- Ты… один дома сегодня? – у Блейна дикие черные глаза и мелко дрожащие пальцы. Блейн – мастер самоконтроля, но только не в тех вопросах, которые касаются Курта.
- Приезжай, - подхватывает сумку и машет рукой в воздухе. – Приезжай.

Они совпадают в движениях: Курт открывает дверь своего «универсала» - Дэвид распахивает двери МакКинли.
Дэвид похож на карательную операцию. На очень жесткую карательную операцию, цель которой - выжечь все и не оставить после себя ничего живого.
Никаких приветствий в ответ старым знакомым - ни кивка, ни помахивания ладонью – он сворачивает в спортзал.
У Дэвида нет какого-то там особенного чутья на Блейна, мол, «гелем Андерсена несет за километр», нет. Дэвид просто знает, что вылизанные мальчики проводят очень много времени в попытках сохранить свой наносной блеск, и он не винит Блейна за это. Карофски не винит его за завышенную самооценку, самовлюбленность, нарциссизм, за такое неприкрытое выпячивание своей гомосексуальности, не винит даже за это дебильное «Все, что тебе нужно, - это смелость» и голливудские улыбочки.
Он винит Блейна за то, что он вообще существует.

- Эй, сученыш!..
Блейн, вообще-то, очень внимательный, да и как ему не быть? Блейну нужно постоянно быть начеку, чтобы случайно не заляпать одежду, не испортить прическу, не ошибиться в нотах. У Блейна прекрасно развитое периферическое зрение и высокая скорость реакции, потому что он должен быть идеальным во всем.
Очень внимательный и очень собранный Блейн пропускает удар в скулу.

Он не успевает уйти от удара, как-то пригнуться – не успевает ничего: он разворачивается к Карофски, изумленно приподнимая брови, и уже следующее, что он чувствует, - острая, горячая боль, текущая по щеке. Еще бы он чувствовал что-то другое: Дэвид задел не только скулу, но и глаз, и вместе с опухающей кожей Блейн получает разорванный сосуд. Глаза Блейна в буквальном смысле наливаются кровью.
Блейн не падает от неожиданности – только неудачно группируется, отставляя ногу, и, шатаясь, замирает.
- Какого черта, Карофски? – Дэвид сплевывает и ухмыляется.
Блейн – чистенькая американская женушка с белыми зубами, ухоженной кожей и свежим маникюром. Женушка, которой он только что разбил лицо. Дэвиду нравится это чувство: ощущение того, что ты уничтожаешь что-то прекрасное. Дэвиду нравится быть вандалом.
Он не отвечает Блейну, только заносит руку для удара, глядя на то, как Блейн сгибает колени: предсказуемая ошибка человека, никогда не участвовавшего в уличных драках, - пытаться подсесть и нелепо полагать, что твой противник не видит, что ты хочешь вмазать ему по челюсти.
Дэвид бьет сильнее, чем рассчитывал: след от костяшек остается прямо на подбородке, и Блейн падает навзничь.
Он стонет, лежа на спине, и сначала Дэвид садится на него, с интересом слушая этот звук, и только потом понимает, что хочет сделать.
Дэвиду любопытно, сколько раз нужно ударить, чтобы выбить зубы, чтобы Блейн обратился к своему ортодонту, которого не видел с тех пор, как снял пластинку. Самому неприятно – кисть ноет, когда он разносит Блейну губы; вертикально поднимает локоть и еще раз бьет.
Вот тогда Андерсен дергается, тогда-то он начинает орать от боли, но Дэвид крепко прижимает коленями его руки и плотнее усаживается на его животе, чтобы смотреть на то, как Блейн харкает кровью, и в алом видны жемчужные обломки его прекрасных зубов.
Дэвид всегда завидовал его крутым зубам, но теперь Блейн больше не сможет быть партнером Курта по съемкам для глянцевых обложек.

У Блейна подергивается живот от судорожного откашливания, и Карофски со смешком хлопает его по прессу, по его отличному прессу, заставляя от неожиданности оторваться от пола, глотнуть воздуха и открыть рот. Блейн выглядит сейчас очень и очень жалким, но этого недостаточно.
Дэвид находит великолепной задумкой называть свой правый кулак «Злость», потому что сейчас он может свободно сказать Блейну:
- Жри мою злость, Андерсен, - и с размаха впечатать его в пол.
Здорово. Очень здорово. Надо бы остановиться: лицо похоже на кровавое месиво, к тому же, Блейн, похоже, все понял и не пытается вырваться – но Дэвид почему-то не может заставить себя оставить его в покое.
Карофски прекрасно знает, что Блейн не плачет – он просто не умеет, да и к тому же, лицо так заплыло, что вряд ли можно было бы увидеть его слезы, но все равно, какая поза: сильный, потный Дэвид, вжимающийся в пах беззащитного и слабо сопротивляющегося Блейна. Как будто они играют в ролевые игры, где агрессивный и взрослый менеджер среднего звена задирает юбку кудрявой черлидерше и, размазывая красную помаду, обещает ей победу в полуфинале.

Кладет ладони на плечи Блейну и опускается ко рту, аккуратно втягивая верхнюю губу.
- Еще раз откроешь рот насчет меня и Хаммела, и я убью тебя. Я действительно убью тебя, Андерсен, - хрипловато так, чувственно, с долей нежности.
- Да пошел ты нахуй, - тут Блейн неправ.
Но еще больше он неправ, когда плюет в лицо Карофски.
Потому что Дэвид прижимает ладонью его лоб и пальцами лезет в рот, разрывая уголки губ. Дэвид набирает слюны, харкает в глотку Блейна и водит ногтями по языку, получая удовольствие от того, как ритмично сжимаются мышцы горла Андерсена.
У Дэвида тягучая, густая слюна, как смола, в которой застыло: «Я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя».

Блейн сглатывает, и Дэвид встает с него.
- Ты меня понял, да?
Трудно быть Блейном: ты лежишь на холодном полу, водишь ладонями по изуродованному лицу и с облегчением смеешься, ведь только что у тебя появился повод прикончить человека, который портит твою жизнь.

Еле поднимается: ноги подкашиваются от слабости, тело трясет от напряжения, одну сторону лица приходится закрывать ладонью, чтобы изображение не заплывало кровавой дымкой.
Блейн тщательно полощет рот, и раковина постепенно заполняется розоватой водой. Он похож на маленькую испуганную девочку, которая вдруг начала кровоточить, и теперь судорожно пытается замыть разводы, пока не пришли родители.
Подставляет ладони под струю и отпивает; полощет рот – десны ноют, и, хотя Блейн пытается держать ситуацию под контролем, ему приходится присесть на корточки, чтобы орать от боли в колени.
Нужно обратиться в больницу; этому учат в подготовительной школе: если ты не можешь встать и всхлипываешь оттого, что картинка перед глазами приобретает ровный черный оттенок – с тобой что-то не в порядке. Еще нужно позвонить родителям или Курту и попросить забрать из школы – он подтягивается к раковине и с нажимом трет подтеки на лице, смывая кровь. Стоит набрать номер Хаммела, бросить что-нибудь короткое и в то же время исполненное глубокого смысла типа: «Этот день настал», но Блейн боится показаться на глаза Курту. Ему кажется, что Курт будет недоволен. Очень недоволен.

В первый раз Блейна тошнит, когда он выходит из школы: прямо на крыльцо и чей-то велосипед – и он с ужасом смотрит на то, как в желтой каше видны запекшиеся коричные корки. А во второй, что куда более неприятно, - на машину, когда он видит свое отражение.
Блейн не то чтобы зациклен на своей внешности - просто ему нравится быть в словарях рядом со словом «Совершенство» и «Перфекционист». А ведь со сломанным носом, выбитыми зубами и возможной черепно-мозговой травмой крайне проблематично убеждать составителей, что ты по-прежнему подходишь.
У него крайне запущенная форма самосовершенствования: он не останавливается до тех пор, пока все вокруг не приходит в гармонию, все не становится таким же прекрасным, как и он сам. Все должно сиять, чтобы каждый посторонний, заходя в жизнь Андерсена, говорил: «Нет, ну это просто охуеть что!». Дэвид всегда выбивался из общей канвы, и раздражало, что вместе с Куртом Блейн получил его эмоциональное наследство. Советы «Наберись смелости!», «Не бойся!» - это туфта. Блейну всегда хотелось сказать: «Возьми зеркало и поставь напротив Карофски!», и если он не окаменеет, то, как минимум, будет находиться в депрессии последующие лет десять.
Дэвид отвратительно выглядит, - ярко-алая кровь из носа пачкает светлые штаны, когда Блейн пытается нащупать под сиденьем кошелек. Нет, ну правда: оплывшее тело, маленькие поросячьи глазки, сальные волосы – типичный портрет семнадцатилетнего девственника; странно слушать о том, что с ним кто-то там трахается и даже уходит довольным. Блейну кажется, что это вопрос того, сколько ты готов выпить и вколоть: под определенной дозой приятным становится даже секс с лошадью. Но ладно бы внешний вид – Карофски учится в другой школе – Курт постоянно поднимает тему того, что они обязаны помочь Дэвиду «справиться с этим», а это вносит дисбаланс в их отношения, ибо, по авторитетному мнению Блейна, все проблемы этого человека с легкостью решаются его самоубийством. Карофски - тупой жирный ублюдок, с которым Курт считает нужным носиться.
И Блейн соглашался бы и дальше играть в заботливую крестную фею, да только теперь у него разбито лицо, и его крылышки испачканы в блевотине.

Двери больницы разъезжаются перед ним, и девушка в приемном отделении автоматически спрашивает: «Чем я могу Вам помочь?»
Блейн смеется и отвечает: «Два билета в кино, пожалуйста».
*
Занятно, как по морщинам можно считать возраст: поднимает брови вверх – «молодой», хмурится – «старый». Интересно, если Блейна разрезать, будут ли внутри него кольца, как в дереве? Можно ли из него сделать дорогой кофейный столик? А отделать им кабинет замдиректора Intel? – Блейн хихикает, глядя на свое изумленное лицо в стетоскопе.
- Мистер Андерсен, ну прошу же Вас!.. – доктор сочно причмокивает губами, накладывая еще один слой бинта. Блейн хочет что-то возразить, но язык, заиндевевший от новокаина, обездвиженным пластом лежит во рту и ленится дотянуться до зубов. Изо рта доносится какое-то старческое шамканье, такое омерзительное, что Блейн плотно сжимает зубы и потягивает свежую сукровицу. Нелепая жадность со стороны Андерсена: он не выплевывает ошметки свернувшейся крови – он глотает их, хотя они больше похожи на длинных скользкий червей, чем на работу эритроцитов.
- Это все можно исправить, Вам не о чем волноваться, - врач воркочет очень ласково и водит вокруг Блейна хоровод с длинной белой ленточкой. Почему он не поет ему песенки? Может, он не умеет петь? – Здесь зашьем, тут подтянем и немножко отрежем, - цифры сыплются на пол: тысяча двести за зубы, восемьсот – за нос, еще пятьсот – операция на челюсти. Блейн с интересом смотрит на себя в отражении подноса с пинцетами, но не находит ничего знакомого в этом лице. Две с половиной тысячи за восстановление. Быть собой – очень дорогое удовольствие в наши дни.

От обезболивающего хорошо и хочется спать, но у Курта слишком высокий голос. «Пропустите меня! Господи, пропустите меня!», - он влетает, и в этот момент с кушетки падает поднос. Ударные недурно обозначили его выход.
Родители, которые всегда заняты. Курт, который всегда рядом.
Что-то перехватывает в животе, как будто открывается язва, - Хаммел истерично всхлипывает и прижимает кулак ко рту.
- Блейн, боже мой!.. – Курт никогда не напрягается, чтобы плакать: у него очень естественно выходит, как будто Королева-мать видит своих раненых солдат, и слезы катятся по ее щекам, олицетворяя само Горе. – Блейн!.. – протягивает руки, и Блейн покорно упирается лбом в его плечо, скрещивая на спине запястья. Приятно пахнет дорогим парфюмом и гелем для душа. Ничего общего с воняющим антисептиком Блейном.
- Мистеру Андерсену… - Курт шипит на доктора: «Оставьте нас! Оставьте нас одних» - тот не находится, тушуется, скромно закрывает за собой дверь – и Курт расходится.

Что-то щелкает во рту, и пластинка заедает: «О боже мой! Боже мой!» - скомканное дыхание около ключиц, под ухом, на шее, вслед за губами к подбородку – ищет старого идеального Блейна под этой разодранной оболочкой и не находит. Курт тактильно открывает новую территорию, сдавленно ахает, дотрагиваясь пальцами до шва на брови.
- Кто это сделал?.. – он закусывает губу так сильно, что она белеет, и Блейн находит в этом какое-то особенное эстетическое наслаждение: покрасневшие от слез глаза и выцветшая кожа. Курт переживает за него, - от этой мысли отдает скрытым превосходством над Карофски. Курт переживает за него.
Плохо быть таким эгоистом, но по-другому не получается: на длинных ресницах блестят слезы, щеки порозовели и покраснел нос - сейчас Курт очень похож на того человека, которому нужна была команда черлидеров с кричалками: «Ты сможешь с этим справиться!». Сейчас Курт опять выглядит очень ранимым и зависимым, и он протягивает руку, ища в новом Блейне поддержки.
Хаммел недавно был на маникюре: мягкая ладонь касается вздутой щеки и чертит линию от скулы до уголка рта, задевая запекшуюся корку.
- Кто это сделал, Блейн? – упирается руками в кушетку, и Блейну приходится запрокинуть голову, чтобы продолжать смотреть ему в глаза. Мимолетная подлая радость от того, что он видит злобу. Курт не только переживает – он злится. Съешь это, Карофски. – Блейн?.. – Блейн думает, думает, хочет ли он говорить правду, ведь можно солгать, можно сказать что угодно, начиная от героического спасения малолетки до вызывающей душераздирающую жалость истории о том, как на него напали гомофобы. – Кто? Кто?– Курт наклоняется и дотрагивается кончиком ногтя до губы. – Скажи мне, Блейн! – слишком сильно давит: свежий шов расходится под давлением, и кончик белой хирургической нитки выскальзывает из дырки.
Неловкая пауза: Блейн, обколотый обезболивающим, даже не может облизаться – кровь течет по подбородку и пачкает штаны около ширинки, а Курт смотрит. Это особенно смущает: он не причитает, не кричит от ужаса, не паникует, не зовет врачей – Курт смотрит. Он наклоняет голову набок и, глубоко вдыхая, закрывает глаза:
- Это был Дэйв, да? – у Курта мелко дрожат пальцы, когда он, опираясь руками о бедра Блейна, опускается на колени. – Блейн, прости меня, пожалуйста, если бы я знал… - Хаммел пачкается в его крови, и теперь избиение не кажется таким ужасным: на светлой ухоженной коже рисуется длинный красный мазок, пока Курт расстегивает джинсы – капля падает на кисть и аккуратно скользит до сгиба локтя, где оставляет неровное пятно. Кровь совсем неплохо выглядит на Курте. Отнюдь. – Если бы я знал… - Курта душат сдавленные рыдания, и Андерсен ерошит его волосы, гладит по шее, разминает руками плечи.
«Ты не виноват», - мог бы сказать ему Блейн. «Ты ни в чем не виноват, Курт. Просто другие люди – не мы с тобой – делятся на жалких и мерзких. Пора привыкнуть к этому, дорогой», - но Блейн наблюдает за тем, как Хаммел расстегивает молнию и касается губами белья.

Блейн забывает о необходимости остановить Курта, когда тот вытягивает ладонь: «Оближи». Инвалидным ртом тычется в пальцы, портит их алым, - на запястье появляется браслет от стекающей крови, и Хаммел, отвлекаясь от паха, облизывает свою руку.
Это выглядит так нездорово: на члене появляются красные разводы, как будто Блейн занимается сексом с девственницей. Не получается даже стонать, а ведь Курт очень старается: язык поддевает уздечку и задерживается на щели, водя кончиком по маленькой ямке. Крайне порнографическое причмокивание, и вслед за ним губы плотно обхватывают головку, чуть пуская внутрь. Как Блейн только не рвет салфетку на кушетке, если цепляется за нее с такой силой? – Курт заглатывает и упирается носом в выбритый пах, прижимая к себе за ягодицы.
Блейн не двигается, не закрывает глаза, не дышит: тонкая струйка течет по затылку Курта и проползает под ворот рубашки. Вверх – от кровавого дерева отходят мелкие побеги, вниз – ветки бледнеют и пропадают. Хаммел наклоняет голову, чтобы член уперся в щеку, и поднимает глаза: с взъерошенными волосы, с ярко-красными губами модели Lanvin, с потными ладонями - с таким Куртом Блейн проводит каждую третью ночь. Такого Курта никогда не узнает Дэвид Карофски.
Приоткрывает рот, отстраняется и помогает Блейну рукой. Два толчка в ладонь и очень тихое: «Прости меня» - и Хаммел, цокая, вытирает куском салфетки лицо.

- Может, не пойдешь завтра в школу? – придерживает Блейна за локоть, сводя по лестнице.
- Пойду, - язык по-прежнему слушается плохо, и Курт, кокетничая, прячет усмешку.
- Боюсь, ты отвечаешь так, потому что сказать: «Нет, я не хочу перед тобой рисоваться и проведу этот день дома, отдыхая и смотря мюзиклы» - слишком длинно.
- Ага, - они улыбаются, и Курт застывает на ступеньке ниже, подтягивая к себе Блейна за ремень: сухой поцелуй в край разорванного шва – губа задевает скол зуба, и на кончике языка появляется небольшая ранка. Хаммел, дернув плечом, сцеживает каплю.
- Ты дурак, Блейн. Ты такой дурак.
*
Курту важно смыть больничный запах – меняет воду в ванной в третий раз и щедро добавляет пены с эфирным маслом, чтобы перекрыть антисептик. Кожа давно распарилась, поэтому набирать номер телефона неудобно: нечувствительные пальцы соскальзывают с дисплея и попадают по нескольким цифрам сразу.
- Алло?
- Дэйв? – ждал. Однозначно ждал, что Хаммел позвонит – двух гудков не было, а голос Дэвида уже тут, счастливо стучит хвостом по полу и просится на руки. – Привет, это Курт…
- Я знаю, - поделать здесь нечего: голос сразу начинает хрипеть, выдает какой-то невнятный полустон на гласных. А чего было ожидать, если, до того, как Курт позвонил, Карофски рассматривал их выпускной альбом? Это ведь как молиться и случайно услышать по ту сторону от перегородки Его – неожиданно и перехватывает дыхание.
- Дэйв, я звоню насчет Блейна… - сбирает ногой шапку пены и опускается ниже в воду.
- Курт, я все могу объяснить! – боится, что осудит, что не поймет, что разозлится.
- Спасибо тебе… - Дэвид не видит Курта, но тот все равно старается: закусывает губы, сдерживая рыдания, втягивает через зубы воздух, крепче сжимает пальцы на телефоне. – Дэйв, я не знаю, как мне быть… Он угрожает мне, - Карофски молчит, благоговейно слушая, как его примадонна дает свой сольный концерт. – Это просто невыносимо, - Курт плачет с оттягом, запрокинув голову и осклабив рот, без наносного пафоса и драматизма. – То, что он говорит. Как ведет себя. Я просто не могу с этим справиться…
- Курт… - Дэвид прихватывает зубами ладонь, чтобы не разрыдаться. – Прошу тебя, успокойся…
- Дэйв, я так устал… Я так соскучился… По тебе, - Курт, глотая слезы, приподнимается, чтобы пустить горячую воду в ноги. – Я боюсь бросить его, Дэйв. Я даже не могу представить, что он может сделать! – всхлип – и от зубов Карофски на запястье остается рваная полоса.
Дэвиду трудно сидеть на месте и слушать, как возлюбленный просит его о помощи: его изнутри прогрызает желание пристрелить Андерсена прямо сейчас, освободить принцессу из ее высокой башни, попасть в топ-100 лучших концовок для сказок всех времен.
- Курт, я рядом, - дышит глубоко, через нос, потому что кажется, что от нереальности происходящего может потерять сознание в любой момент.
- Спасибо, Дэйв… Спасибо за то, что ты вступился за меня… Никто не верит. Никто не верит, Дэйв, что он чудовище… - Курт поднимает ладонь к свету и разглядывает ногти, слушая звук расстегиваемых джинсов. Прискорбно участвовать в подобных сценах: они не добавляют Хаммелу очков популярности – но раз уж он берется за что-то, он делает это до конца.
- Знаешь, мне всегда казалось, что мы с Блейном так подходим друг другу, что мы идеальная пара… Но теперь, когда я вижу, как ошибся, мне... Мне так жаль, Дэйв, - Дэвиду тоже жаль, но он ничего не может с собой поделать, несмотря на то, как это унизительно: вжиматься пахом в матрас, чтобы усилить давление, с трудом просовывать под себя руку, захватывать ворот рубашки, играя в удушение. – Я видел, что ты ко мне чувствуешь… - они шикают одновременно: Курт – от того, что неудачно обрезает кутикулу, Дэвид – от того, что слишком сильно сжимает член, и становится больно. Хотя, какое там: даже если бы его лупили раскаленным железом, вряд ли бы он прекратил, ведь теперь, когда Курт шепчет ему в трубку «… и я всегда чувствовал то же самое», любая боль кажется ничтожной. Все можно стерпеть и вынести, если закусить угол подушки и представить, что под тобой лежит сам Хаммел.

Курту почти любопытно, что делает Дэвид, чтобы так жалобно стонать: «Я люблю тебя, я так люблю тебя». В этом отношении Блейн выдрессирован куда лучше: полгода – и секс не отягощен ни хрипами, ни вздохами, ни слезливыми исповедями. И, хотя Карофски сейчас серьезен, честен и клянется в своей вечной любви, потому что действительно считает, что они с Куртом должны быть вместе до самого последнего дня на Земле, это не может не раздражать.
Признания очень бесят Курта Хаммела: ему нравятся бродвейские мюзиклы, нравятся мелодрамы и сопливые поп-песни про любовь; он вообще выращен на извращенном понимании любви как самоцели. Ведь никто не рассказывает, что в реальной жизни после свечей, медленных танцев и совместных просмотров кино идет секс. И что такая чистая фраза как «Я люблю тебя» обыкновенно подразумевает «Я хочу потрахаться с тобой»». И что все обещания даются только для того, чтобы быстрее лечь в постель. Курта бесит, что любовь смешивается с сексом, что секс довлеет над любовью, что секс является основой для любви. Отношения кажутся Курту очень грязными, но, в конце концов, он же теперь солист хора: должен уметь демонстрировать публике те эмоции, которые она хочет видеть.
Курт, превозмогая отвращение и отдирая ногтями грязную кожу на ногах, понижает голос и очень интимно шепчет Дэвиду:
- Я всегда любил тебя. Я всегда хотел быть только с тобой, - Дэвид, смаргивая слезы, упирается лбом в спинку кровати, приподнимается на коленях и обильно кончает, размазывая ладонью сперму по простыне.
- Я… Курт, я прикончу его.

Священная война и крестовые походы – хуйня по сравнению с тем, что Дэвид готов сделать ради своего божества.
**
Все принцы Англии завидуют Андерсену, его умению держаться на публике, а первая леди Штатов судорожно пишет личное письмо с просьбой о нескольких уроках: Блейн печатает шаг и, как в замедленной съемке, треплет знакомых по плечу, демонстрируя хорошее настроение. Он не дает людям ни единой возможности смотреть на него как на жертву; распрямляет спину, разводит лопатки и поднимает подбородок, пытаясь идти по прямой.
Никаких повязок – только натуральная красота, замазанные тональным кремом фиолетовые пятна на лице, сумка и обувь под цвет ниток на губе и несколько несложных правил поведения.
Во-первых, стараться не смотреть вниз: кружится голова и начинает идти носом кровь. Во-вторых, поменьше говорить и открывать рот, не улыбаться, следить за мимикой. В-третьих, не давать больших физических нагрузок.
И, в общем-то, стаскивая брюки в мужской раздевалке и переодеваясь в шорты, Блейн не преследует цель подкачаться или случайно попасть в объектив фотографа “Men’s Health” – он идет обсудить свою драму с мужской частью МакКинли.
Финн приободряющее улыбается ему и дружеские хлопает по спине:
- Черт, Блейн! Ты молодец! – Блейн кивает и разминает плечи до хруста в костях. – Серьезно, он давно напрашивался! – чуть приподнимает брови и встает на носках, вытягивая позвоночник.
- М?
- Да я про Карофски – Курт все рассказал… - по щекам идут желваки.
- Что Курт рассказал?
- Ну, что Карофски его доставал в последнее время: трепал много, что они типа спят вместе – и ты разобрался с ним, - Блейн медленно выдыхает и присаживается на лавку.
- Ты же знаешь Курта: он до последнего все будет пытаться решить сам. Особенно… особенно с Карофски, - Финн легко поднимает штангу и присаживается, крепче перехватывая ее.
- Ага, он когда мне об этом рассказал – недели две назад, его только солистом назначили – я ему помощь предложил: брат все-таки, жаль, что про него столько грязи разводят. Завидуют, свиньи, - шире расставляет ноги, подтягивая на руках груз. – Ты молодец, серьезно говорю, что с Карофски… поговорил. Для него никаких границ нет: я несколько раз его у дома нашего видел - кто знает, что в его больной голове творится.

Блейн абсолютно не готов покинуть школу прямой сейчас: от одежды несет потом и запахом мужской раздевалки, шорты не выглажены, майка помялась – но его это слишком мало волнует. Он бросает Финну что-то вроде: «Прости, вспомнил об одном деле…», и хлопает дверью шкафчика, забирая ключи от машины.

В том, чтобы парковаться рядом со стадионом, есть какой-то особый шик: машина на зеленом газоне, как с обложки, вычищенная, вылизанная, покрытая воском, на фоне разогретых мокрых парней – чем не новый ролик Chrysler?
Пробегает по аутовой линии, бессознательно пригибаясь, когда подающий заносит руку для удара.
У Блейна никогда не складывалось с бейсболом, а ведь отец очень настаивал: мужское увлечение, большие физические нагрузки, можно приглашать коллег посмотреть матч. Надо отдать должное, он вполне справился с тем, чтобы более или менее восторженно рассказывать о вокальных успехах Блейна, но все равно остался какой-то осадок незавершенности образа идеального сына.
Ему хорошо с чем-то тяжелым в руках: сразу проступает мускулатура – но это, конечно, не главная причина, почему Блейн поднимает из-за скамейки биту и, тщательно отряхивая ее от пыли по дороге к машине, кладет ее на переднее сидение.
Вообще, просто не хочется случайно стать героем типичной американской истории о том, как школьник однажды принес в класс винтовку и перестрелял тех, кто не давал списывать домашку. Конфликт куда глубже, и он требует более агрессивного разрешения.

Дэвид замечает его машину, как только выходит из школы, и чувствует только удовлетворение, как выпускница, за которой заехали, чтобы везти на бал. Он никуда не спешит, наоборот – задерживает шаг, наблюдая, как Блейн выходит из машины, захлопывает дверь, ставит тачку на сигнализацию.
Не хватает злой и сексуальной музыки, чтобы подчеркнуть возникшее между ними напряжение: они идут шаг в шаг, и Дэвид набрасывает капюшон, закрывая глаза.
Андерсен вообще-то джентльмен: всегда пропускает девушек вперед, помогает пожилым людям, несет тяжелые сумки. Но стоит ли показывать собственную воспитанность человеку, который дотронулся своими засаленными лапищами до Совершенства? Стоит ли быть вежливым с беспардонным невеждой, который хает чистую, выверенную жизнь Блейна, внося в нее грязь и беспорядок?
Почему-то кажется, что нет.
Почему-то кажется, что с Карофски не стоит соблюдать правила честной драки.

Удар приходится по скуле, и Блейн, перехватывая биту, заворожено наблюдает, как Дэвид падает на колени и кренится в бок, и перед ним, как на причастии, землю окропляет темно-красное вино. Этого было бы достаточно, вполне достаточно, скорее всего, это уже сотрясение: Дэвид беспомощно шарит рукой по земле, сипло дышит, тяжело сплевывает и касается пальцами виска и с недоумением смотрит на ладонь.
Блейн чувствует, что поступает правильно. Они стоят в характерной для экзекуции позе: облаченный властью палач и униженная жертва – поэтому действия, требуемые от этой ситуации, совершаются крайне легко, как будто идут по отработанному плану.
- Дэйв, я не понимаю, зачем ты лезешь. Не понимаю, - тянет за капюшон, пережимая горло и запрокидывая голову Карофски: обезображенное злостью лицо с набухшей от приливающей крови щекой и протекающим виском. – Ведь ни я, ни Курт не хотим тебе зла. Просто держись подальше. Но нет, - Андерсен выдыхает и присаживается, дотрагиваясь губами до лба, оставляя поцелуй. – Тебе хочется быть в центре событий, хочется, чтобы Курт обращал на тебя внимание. А Курт мой, только мой, понимаешь? Ты ему нахуй не нужен.
- Отличная шутка, Андерсен, - Блейн ударяет его коленом в спину, и Карофски падает, не удержавшись на одной руке.
Зачем нервирует? Ведь Блейн не собирался бить лежачего, не собирался с размаху ударять битой под ребра, переворачивать Дэвида ногой, как дохлую собаку, не собирался залазить пальцами ему в рот и тянуть за язык, не собирался рвать ему губу.
Прелесть не столько в осуществлении насилия – Блейн отбрасывает биту, и она закатывается под машину – радость в том, что можно, наконец, не сдерживаться: плотно усаживается на Дэвида и с силой прижимается к его рту.
- Разожми зубы, - с Блейном не стоит спорить: кулак впечатывается в щеку, и от него протягивается длинная полоса крови из носа. У Андерсена острые зубы хищника, которые ловко хватают кончик языка. Раздается тихий-тихий «клац!» - и они оба замирают.
Рот Дэвида наполняется теплой кровью, и, так как Блейн удерживает его на земле, а сам он не может скинуть его, потому что в глазах мутнеет от удара, Карофски приходится глотать собственную кровь. Яркий и свежий вкус, однако.
Блейн смеется и поднимается, когда Дэвид начинает блевать коричневой кровавой кашей прямо на куртку, потому что он не может даже перевернуться. Андерсен плюет на ладонь и с интересом изучает кусочек языка: небольшой неровный треугольник розового цвета, кто знал, что его так просто откусить? Отбрасывает в сторону и с беспокойством смотрит на какой-то белый осколок в районе виска; Блейн помогает Дэвиду перевернуться и садится на корточки рядом с ним, загребая в ладонь жидковатую мешанину из грязи и рвоты.
- Дэйв-Дэйв-Дэйв… - Блейн качает головой, размазывая по лицу Карофски питательную маску. – Видишь, до чего ты нас обоих довел? Ну вот и кому это нужно? – у Дэвида дрожат руки, и Андерсен, ласково придерживая его, поднимает, приобнимает за талию и ставит на ноги.
Блейн широко улыбается, несмотря на поехавшие на губах швы, и хлопает Карофски по щеке:
- Оставайся со мной, ок? Тут до машины – буквально несколько шагов, - ошметки грязи падают за ворот байки и оставляют некрасивые пятна на свежей одежде. – Где ключи, Дэйв? – аккуратно ищет по карманам, вынимает связку.
Дэвид с облегчением кивает, когда Блейн усаживает его на переднее сидение и туго пристегивает ремень, попутно надавливая на острый конец косточки в виске.
- Ну давай, успешно тебе доехать до дома!
- Спасибо, - говорит Дэвид и, вытягивая между кресел руку, достает пистолет. – Спасибо.
Выстрел получается очень громким.
*
Курт отключает мобильный телефон и надевает наушники, вслушиваясь в мелодию.
Ему нужно готовиться к отборочным. У него нет времени на всякую ерунду типа парней или отношений.
Курт должен посвятить себя музыке.

@темы: fiction

---

"Кажется, я родился не в то время. Этот век безнадежно от меня отстал". БлэкСтар
хх

кажется что бессмысленно уже заснуть
встретить брата начать день с телефонного разговора
приема лекарства во время еды три раза в день

я люблю ехать в поезде куда-нибудь
с бронхитом несовместимым с этим климатом
отказываться от чая читать обрывки газет
может быть курнуть послушать как поют высоцкого
пьяные некультурные люди

сойти прямо в дом
скинуть мелочь бомжу возле ларька
попытаться понять что-то в жизни
и от этого запутаться еще больше

куда идут эти люди с очень вымытой головой
на улице значительно потеплело почти как весной
я забираю себя из садика в 89 году
одеваю пакет на голову и запираю в шкафу

Е.Т.

@темы: книги

---

Папочка приказал упарываться.

Название: Freeworblery
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Фандом: Glee
Персонажи: Ворблеры|Финн Хадсон
Рейтинг: NC-17
Размер: драббл
Саммари: Хадсон хочет быть одним из Ворблеров, но что для этого нужно сделать?
Предупреждение: насилие, Ворблеры-масоны

чернуха

Руки, перехваченные веревкой от локтей до запястий, быстро немеют, и Финн шире разводит плечи, пытаясь согнать ноющую боль.

Они изучают его из-под своих чумных вороньих масок и что-то клекочут друг другу: в Ворблерах так мало от людей и так много от хищных птиц. Они похожи на стервятников, которые ждут, что он окоченеет на этом холодном полу, чтобы они смогли склевать его теплую печень.
Обнаженная кожа покрывается мурашками. А что, если так и будет?.. – один из них наклоняет голову набок, разглядывая Финна: бесстыдно вылизывает взглядом тело, приоткрывает рот, переводя взгляд на пах. Что, если его найдут в подвале, раздетого, связанного, с растащенными органами? Что, если птицам захочется попить из его грудной клетки? – Финн закрывает глаза, стараясь не думать о том, что, возможно, решение присоединиться к Ворблерам было не самым удачным. Возможно, лучшим выходом было никогда с ними не связываться.
– Председатель! – высокий вскрик – Ворблеры припадают на одно колено, склоняя головы. За спиной Финна открывается дверь, и холодный воздух неприятно мажет по ягодицам.
– Встать, – у Председателя мягкий приятный голос, приглушенный маской; он становится за Финном и кладет ледяные ладони на его плечи. – Устал? – Финн не поворачивает голову, когда черный ворон оказывается у его лица, и клюв царапает кожу на груди. У Председателя черные глаза, черные волосы, длинные черные ногти, которыми он аккуратно рисует на животе Финна тонкие полоски, складывающиеся в “W”.
– Нет, абсолютно нет, – Ворон хмыкает и пихает его в плечо, отстраняя от себя.
– Сегодня мы собрались здесь для того, чтобы посвятить Финна Хадсона в братство, – щелкает застежка плаща Председателя, и один из Ворблеров кидается, чтобы поднять атласную ткань. – Финн Хадсон, блестяще проявивший себя на отборе, должен пройти последнее испытание, – Ворон медленно обходит его и присаживается напротив него. – Он должен доказать, что он настоящая Птица, настоящий Ворблер. Что он будет петь несмотря ни на что. Что его песня будет бесконечной, как и все песни братства, – птицы одобрительно щелкают клювами, когда Председатель разворачивает черную тряпку и достает блестящее лезвие. – Что ты будешь исполнять, Финн? – Ворон перехватывает нож у основания ручки и поправляет маску.
– «It’s my life» Бон Джови, – Ворблеры давят из глоток какой-то звук, отдаленно напоминающий смех. Ворон улыбается и приподнимает за подбородок его голову: они долго смотрят друг на друга, Финн ищет в его взгляде поддержку, но губы Ворона кривятся в усмешке.
– Начинай, – у Финна дрожат губы: то ли от холода, то ли от страха, – но он послушно открывает рот.
– This ain't a song for the brokenhearted, – птицы рассаживаются в полукруг, и Председатель пересаживается за спину Финна, дотрагиваясь металлом до напряженных мышц живота. – No silent prayer for the faith departed, – первый разрез – практически на поверхности – оставляет после себя только тонкую красную нитку, но Финн все равно выгибает спину, уходя от ножа. Ворон тянет его за связанные руки и дотрагивается влажными губами до его уха:
– Прекрати это, Финн. Не позорь нас, – он сглатывает, слыша голос Ворона так близко: рваные каркающие звуки колют шею.
– And I ain't gonna be just a face in the crowd, – лезвие проходится выше, рисуя дугу. Председатель, делая маленькие засечки, соединяет первый порез с алым мостом. Кожа теплая, податливая: темные капельки быстро собираются у края, и на бледном животе появляется первый развод. – You're gonna hear my voice when I shout it out loud, – Финн проглатывает стон, когда Ворон вводит кончик ножа под порез, приподнимая и растягивая кожу. В его красивом, накачанном животе появляется небольшой карман, куда Ворон просовывает палец, касаясь горячего мяса.
По паху бежит теплая струйка крови; когда первая капля падает на пол, один из Ворблеров, подстилая под колени Финна накидку, устраивается рядом с ними: неудобно поворачивает голову, чтобы не упираться клювом в живот, ставит одну руку сзади Финна, сжимая бедро Ворона. – It's my life, It's now or never, – горячий язык жадно слизывает кровь, и рот Ворблера проходится от лобка до пореза, выпивая пролитое. Председатель выпускает воздух через зубы и, достав пальцы из теплого кармана, ведет от одного конца пореза к другому, шире открывая живот Финна: теперь порез смахивает на призывно открытые губы, щедро накрашенные помадой. Лезвие повторно проходится по дуге, разворачивая края раны. – I ain't gonna live forever, – Финн очень похож на девушку: между ног мокро и горячо, – и Ворблер, тихо смеясь, нежно дотрагивается ртом его лобка, чуть приподнимая тело, и глубже насаживает на нож.
Ворон плавно продвигает лезвие под поверхностью кожи, срезая верхний слой. Тонкая грань между обмороком и болью: у Финна темнеет в глазах, и он судорожно цепляется отекшими пальцами за рубашку Председателя. Ворблер хихикает и приподнимается на одной руке, касаясь окровавленными губами щеки Финна:
– Ты похож на кенгуру. Мы положим тебе в карман маленькую песенку, – Председатель недовольно стучит пальцами по красной подкладке тела, и Ворблер, кивая, возвращается на свое место.
– I just wanna live while I'm alive, – они тянут за отпоротую кожу: мышцы живота сокращаются от пения, и алое мясо плавно поднимается и опускается в такт песне. Ворблер выдыхает: «Красиво», – и Ворон несильно хлопает его по щеке, заставляя продолжать. Председатель, стараясь не запачкать руки, делает еще несколько надрезов, чтобы стащить кожу до первого пореза. Красная мякоть, похожая на перезревший грейпфрут, сжимается от стона Финна.
– Тш, уже скоро, – Ворблер приникает к низу раны, голодно отпивая кровь.
– And it's now or never, I ain't gonna live forever, – Ворон целует Финна в щеку, слизывая его слезы, и дотрагивается полной ладонью до открытого живота. – I just wanna live while I'm alive!
**
– Что за самодеятельность? – Ворон тщательно моет руки с мылом и только потом поднимает маску.
– Ну он же мой брат, – Курт обнимает его со спины и целует под ухо.
– Сводный, – выворачивается из объятий и кладет пальцы на губы Хаммела. – Вымоешь рот – потом приходи.
– Как скажешь, – длинные пальцы ведут вдоль ножа. – Как скажешь, Председатель.

@темы: fiction

---

Пацаны, буквально на два слова.

СКАЙФОЛ ОХУЕННЫЙ.
Это было настолько потрясающе-потрясато, что я извивался на кресле и грыз ногти, и шептал в Хидии, что "пейринги, меня окружают пейринги, кольцо сжимается, мне нечем дышать!!!!"
Что скажу: как снято. Как будто от сердца оторвано. Панорамные планы в Шотландии заставили меня рыдать, ибо они просто феноменальны. Операторская и режиссерская работа заставят вас осмыслить бытие и выйти замуж за парня, которому вы отказали в прошлом году. Мой шаблон боевиков был разорван на мелкие клочки, а потом Мендес пришел и помочился прямо на них.

Фансервис.
ЭТО УБЬЕТ ТЕБЯ, ДЕВОЧКА. Мужчины на любой вкус: от элегантного и неприступного Бонда до оленьего хипстерского Кью /seems to be a legal pairing; от М-мужчины, такого английского и надменного, до безумного Сильва, который оказался божественно прописанным персонажем /seems to be a legal pairing.
Бесконечная сексуальная фрустрация на протяжении всего фильма. В какой-то момент мне захотелось плакать и умолять "Please, James, let me cum" но потом я вспомнил, что я все-таки не Фассбендер, лал
Идти туда, идти однозначно, брать платков и водички.

@темы: кино

---

Казалось мне, что я выложу этот текст последним, но сегодня я сел его перечитывать и негаданно проникся к нему таким глубоким соболезнованием, как к погибшему, и эмпатией, что взял себя в руки и заставил написать себя "почему там все так странно".

Для меня это один из - это самый важный текст, который я вообще писал. На мой вкус, на мой притязательный вкус и мою вечную неудовлетворенность тем, что в конечном итоге выползло из меня, я справился. Я хотел сделать отличный текст, который останется недопонятым и недопрочитанным - и я его сделал.
Проблема в том, что "Соловей и Роза" - это не порно ради порно, а порно ради литературы, за что я себя нещадно корю. Мне хотелось писать что-то "стильное" - и мне надо было идти писать любую другую художественную работу, заняться романом, чем угодно, ради Бога. Не было необходимости нести все это в слэш.
Но дело сделано, а хейтеры ненавидят меня не только за этот текст, так что, только ненависть, только молодость.

Почитать о том, почему мне не стыдно за себя и Уайлда

Я жажду объясниться, показать, если кто-то будет потом это читать, куда надо смотреть.
"Соловей и роза" - это контаминация сразу трех произведений от высокой литературы и одного фильма. Как видно по названию, основную идею я взял из Уайльдовской сказки - и мне не жаль. Знаете ли, я тут Кафку в порно цитирую, а тут всего лишь название... Для меня основной концепт как у Уайлда, так и в отношениях Курта и Блейна - это Любовь. Любовь, для которой нужна жертвенность, для которой нужна смелость, для которой нужна Сила. Деление на главы и название глав взяты мною из манги "Крысолов". How dare you! - Уайлда и Торао скрестить и даже не покраснеть. Во-первых, я считаю, что Торао - гений и "Крысолов" потрясающее произведение. Герои, которых создает Торао, заняты лишь одной проблемой: как испытывать меньше боли - а особенно этим обеспокоен Нацуо: "Я не могу дышать, видя тебя. Я не могу дышать".
Название четвертой главы - "Последняя ночь" - цитирование фильма "Порнократия" и его последней части, повествующей о том, что Любовь может все. "Последняя ночь" Порнократии и моя последняя ночь обе замешаны на крови, правда, в разных ее аспектах. Вообще, я бы, при желании, мог провести много параллелей с "Порнократией", но я не считаю их уместными. "Порнократия" - фильма о сексе, "Соловей" - текст о любви.
Третье, что я могу выделить довольно свободно, - Маркес и его "Монолог Исабели, которая смотрит на дождь в Макондо". В Маркесе очень сырой воздух и очень много плесени, и я нахожу сходство в этом с этим текстом.
Под картинкой - что-то типа микса.

Название: Соловей и Роза
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Фандом: Glee
Персонажи: Блейн/Курт
Рейтинг: NC-17
Размер: миди (4 800)
Саммари: Курт больше не может петь
Предупреждение: авторский стиль

текст

Перед грозой давление падает; ветер гонит пыль, ласточки задевают крыльями землю и пронзительно, испуганно верещат. Серое небо проламывается и кусками падает на дорогу.
Мир трескается, и из трещин начинает сочиться вода.

Соловей летит слишком быстро, пытаясь укрыться от дождя, и запутывается в проводах линии электропередач. Он трепыхается, пробует высвободить крылья, но черные жгуты только сильнее сжимают тело.
Соловей сдается; соловей начинает петь.
Погибающая птица тянет свою последнюю песню: каждая новая нота причиняет ей боль, но она не останавливается. Ее попытка бессмысленна: шум дождя заглушает трель, птица не слышит саму себя – никто не слышит птицу.
Птица поет, потому что не может не петь. Птица поет, потому что только так она чувствует себя живой.
Одно неверное движение – птица сгорает.

Жизнь - это то место, где все мы поем свои последние песни.
**
1. Не могу смотреть

Дождь идет третьи сутки.
По колено в воде: слишком высокая влажность – вдыхаешь, как будто пьешь. Все покрывается плесенью: дома, машины, дороги, - покрываются плесенью люди, их голоса, их сны.
Девушка из телевизора, ладонью счищая зеленую поросль со сна Блейна, говорит, что все Огайо промокнет, говорит, что Огайо захлебнется в воде.
Он натягивает одеяло и укрывается с головой.
В три часа ночи дождь хрипнет и начинает шептать через открытое окно, заполняя своими разговорами всю комнату.
Он не сразу слышит звонок телефона.

- Блейн?..
- …да? – переворачивается на спину, поднимая трубку.
- Блейн, ты можешь сейчас приехать к нам?
- Что-то случилось? – В трубке – шорох дождя и неловкое молчание, рожденное плохими новостями. Замирает, отводит от уха телефон. Должен спросить – не хочет слушать ответ: – Что-то… с Куртом? – конечно нет, конечно нет, - желудок болезненно сводит, и Блейн впивается ногтями в бок, переводя неприятное ощущение в другое место. С Куртом все хорошо, с ним ничего не может случиться, ведь Курт - мальчик-звезда: со звездами ничего не происходит, потому что они висят на безопасном расстоянии в небе, и их не могут коснуться ни природные катастрофы, ни болезни, ни несчастные случаи.
- Я… - Берт делает глубокий вдох, больше похожий на женский всхлип. – Я не знаю, - Блейн встает, переодевается в отсыревшую одежду и поднимает воротник куртки, выходя на улицу.

Перед рассветом ночь особенно темна; ночь влезает в окна проезжающих машин, тянет за собой запах мокрого асфальта и автомобильных аварий. Блейн не включает музыку, он напряженно ждет еще одного звонка.
Блейн ждет, что Курт позвонит ему: Курт всегда звонит ему, когда приезжает в город. Но телефон молчит.
Дворники с глухим стуком ударяются о капот машины, помогая сердцу Блейна вспомнить звук, который получается, если оно работает.

Блейн открывает дверь своими ключами, стягивает в коридоре обувь; он стоит в темной прихожей и не решается крикнуть. На втором этаже слышен невнятный шепот.
- Курт? – быстро поднимается по лестнице. – Курт, почему ты приехал? – спрашивает Блейн у Берта, сидящего напротив двери в комнату. – Что случилось? Где он? – Берт закрывает лицо руками и опускает голову между колен.
Из-за двери доносится что-то сродни кошачьему воплю, и Берт дергается от этого звука.
- Он приехал и заперся внутри. И он…

Курт кричит. Курт приехал домой и заперся в своей комнате для того, чтобы кричать.
Они вслушиваются в болезненные рыдания, доносящиеся из-за двери. Внутри комнаты что-то с грохотом разбивается – Блейн по инерции дотрагивается до своей грудной клетки, проверяя, все ли на месте.
- Берт, он просил, чтобы я пришел? – Берт устало трет виски и поджимает губы.
- Он ничего не говорил, понимаешь? Он ведь обычно… - столько разговаривает, что его нельзя остановить. У него в горле – все непроизнесенные слова за предыдущие и последующие жизни, и он никак не может высказать все, что хочет, а теперь он молчит, молчит, молчит. – Он написал мне, что хочет побыть один, - Курту нельзя оставаться одному – они оба понимают это: он в плохих отношениях с одиночеством, и при каждой новой встрече оно грозится прикончить его.
Курт снова кричит, но Блейн не различает в крике голос Курта. То, что он слышит, больше похоже на звон разбивающегося бокала: звук протекает из горла, и внутри голоса остается только лед – тяжелые, неподъемные вопли, которые Курт с таким трудом пытается достать из себя.
Он кричит; Блейн видел однажды, как это происходит: такой крик – это мертворожденная песня, которая хочет навсегда остаться в нем, и Курт, безобразно разевая рот и вбирая как можно больше воздуха, на выдохе выталкивает ее из себя. Блейн просил больше никогда так не делать, потому что страдания уродуют лицо. Блейн просил Курта больше не показывать ему свою боль, и теперь тот заперся внутри, выполняя просьбу.
- Курт?.. Может, ты впустишь меня? – вплотную прикладывает ладонь к двери. Он знает, что Курт стоит точно так же близко: Блейн умеет чувствовать его, он знает, что Курт сейчас откроет дверь, заберется под его руку и позволит обнять себя. Курт устал, и ему нужна помощь.

В заднем кармане звенит телефон; Курт пишет ему: «Нет» и добавляет через пару секунд: «Я не хочу никого видеть. Оставьте меня в покое».
Блейн не удивляется, Блейн не нервничает. Он касается лбом двери и приседает на корточки.
- Я не могу это видеть, - у Берта низкий голос, который стелется по полу. – Я не могу это видеть… - он закусывает губы и сильнее сжимает на затылке замок из пальцев.
«Тогда пусть не смотрит», - пишет Курт Блейну. «Если он не может этого видеть – пусть не смотрит. Пусть он не смотрит на меня!».
- Курт, почему ты не хочешь поговорить с нами? – тяжелые капли стекают по волосам, и Блейн проводит ладонью по виску, стирая воду.
Курт взвизгивает и ударяет по стене; слышно, как он быстро ходит из угла в угол, как останавливается в центре комнаты, как, в конечном итоге, отшвыривает от себя телефон.
Курт садится на пол, закрывает локтями уши и глухо, с нажимом стонет.
- Я не могу это больше слушать, - Берт говорит очень тихо, чтобы случайно не услышать самого себя. – Сделай что-нибудь, Блейн. Сделай что-нибудь, - Блейн поднимается с пола, открывает окно напротив комнаты Курта. Шум дождя заглушает их обоих.
Изо рта Блейна тянется белесый пар.
- Если не можешь слушать – не слушай. Не надо, не мучай его. Уходи, Берт. Я останусь, – Берт медленно кивает, глядя, как Блейн устраивается под окном.
Блейн умеет ждать. Он прождал Курта восемнадцать лет – он сможет подождать еще немного. Сердце Блейна натренировано останавливаться и снова идти: оно может выдержать очень многие вещи.

Берт приносит ему одеяло и подушку, старается не смотреть в глаза. Берту стыдно, но он пасует: Курт – дикое животное, которое не разрешает приближаться к себе, оно пойдет только на запах крови.
Блейн прокусывает нижнюю губу, слизывает темно-алую каплю и стучит костяшками пальцев по полу:
- Он тебе тоже смски писал?
- Да, - неловко мнется еще какое-то время; звуки за дверью затихают, и Блейн кивает ему:
- Спасибо, что позвал. Думаю, лучше немного поспать, - он заворачивается в одеяло и вытягивает ноги, когда Берт уходит.
Блейн закрывает глаза и представляет, что ему восемь лет и он в лесу, где-то очень далеко от дома. По стенам его палатки скатываются капли дождя – он поднимает голову, вглядываясь в темное ночное небо.

- …Курт, - рядом с дверью раздается шорох, вслед за ним – скрип кровати.
Блейн проваливается в тяжелую полудрему.
*
У него стучат зубы: громко, от большого напряжения, так, что он закусывает язык, пытаясь что-то сказать. Заставляет себя сглотнуть и выдохнуть через рот.
Курт приоткрывает дверь и замирает на пороге, готовый в любой момент сбежать.

Блейн спит сидя, упершись лбом в колени; у него вьются волосы от дождя, и на майке еще остались влажные пятна. Курт немо открывает рот и беззвучно зовет его по имени.
Он слышит. Медленно распрямляет спину, опасаясь спугнуть, стаскивает одеяло и разводит плечи, открывая объятья.

Как собака, подволакивая ноги, с воем тащится по полу и забирается на руки.
Курт испуган, он боится – прижимается к Блейну, тычется носом в висок, щеря зубы, больно тянет за волосы, протягивая руки к шее.
- Тихо, - Блейн притягивает к себе за талию и прячет под одеяло. – Тихо. Успокойся, - Курт подвывает, забираясь руками под майку, и мелко, нервно целует в щеку, размазывая по скулам поцелуи. – Курт, - запутывается пальцами в волосах и несильно дергает. – Что случилось? – Курт скулит и с силой царапает живот под футболкой – шипение. Рот в рот: Блейн надавливает языком на губы, заставляя открыться, ищет внизу ладонь и до боли сжимает ее, глотая чужой всхлип. Блейн злится, глухо злится, что Курт молчит, поэтому и поцелуи с привкусом металла, с горечью - Курт ударяет его по груди и отстраняется. – Просто поделись со мной, расскажи мне, - Блейн смаргивает, и Курт, страдальчески изгибая губы, прекращает точить об него свои когти и утыкается в плечо.

Блейн мягко и осторожно касается губами его шеи.
У Курта под ухом – соленый холодный пот. От Курта пахнет океаном, дождем, темнотой. От Курта пахнет болью, тоской и одиночеством.
- Что случилось, Курт? – Курт лишь сильнее стискивает колени на талии и пригибает голову, прячась под одеяло. Упирается лбом в грудную клетку, зажимает зубами ворот майки и скалится – он пытается терпеть.
Холодная ладонь на ребра – и неосязаемое движение до подмышки; вцепляется пальцами в плечи, пропуская ладони под руками Блейна, прижимается к нему еще теснее.
У Курта сбитое дыхание, как от долгого бега; выдохи лижут шею и ключицы, когда он поднимает голову, подставляя под поцелуй губы.
- Что с тобой случилось? – в реплике нет никакой уверенности – по-детски дрожит голос.
Курт приподнимается на коленях, тяжело вжимаясь пахом в живот Блейна, и кусает себя изнутри за щеку. Курта распинают на дыбе; слышен треск его костей, который можно принять за стук дождя по подоконнику.
- Курт? – зарывается носом в темные волосы, оставаясь в неудобной позе на коленях - Блейн подкладывает руку под ягодицы - Курт всхлипывает и шире раздвигает ноги, пропуская ладонь между бедер. – Мы не будем… - ногти впиваются в шею, и Курт оседает вниз, стискивая ногами руку. – Нет, - сухой требовательный поцелуй. – Нет, - поднимает лицо за подбородок и впечатывает в чужой рот: «Это не выход».
Губы Курта сжимаются в нитку, как будто он хочет расплакаться, но это всего лишь протекает крыша, прямо на его щеки. Курт держится. Курт держится и вытирает капли о майку Блейна.

Они накрываются одеялом, и Курт укладывает голову на плечо Блейна, слушая, как тот, размеренно гладя его по спине, дышит медленнее, успокаивается. Отяжелевшая рука слабо обнимает его.
Курт не спит. Он не может заснуть. Долго смотрит в окно, смотрит на то, как земля превращается в расплывающуюся грязь, смотрит, как рассвет не может пробиться через плотную завесу воды.
Он гладит щеку спящего Блейна и ласково целует в висок.
Курт пришел вслед за дождем. Курт пришел спрятаться в дожде.

У Курта хрупкие, тонкие кости: он похож на маленькую птичку. Теперь, когда он засыпает, уткнувшись в шею Блейна, он почти не дышит.
Курт похож на мертвую канарейку, к лапке которой примотана бумажка с датой смерти. Где его яркие желтые перья? Где его звонкий голос?
Фокусник демонстрирует пустую клетку, и публика восхищенно ахает: «Только посмотри! От него ничего не осталось!»

2. Не могу дышать

Он уходит под утро, ближе к восьми часам, когда дождь мнимо затихает. Закрывается в своей тюремной камере, как в крепости, на засов, и Блейн не останавливает его. Блейну кажется, что за ночь в ров между ними натекло слишком много воды; сейчас он не справится – утонет на середине, захлебнется, и Курт не будет его спасать.

Спускается вниз, на кухню: Берт спит, скрючившись, на диване, бесшумно шевелит губами, сжимая и разжимая пальцы. Блейн укрывает его упавшим одеялом, делает кофе. Возвращается на свое место.
Дверь в комнату немного приоткрыта, и, хотя самого Курта нельзя увидеть, из этой узкой щелки вполне различим его мир: тонкий запах духов, выстиранной одежды и крема для тела.
Курт где-то здесь, но Блейн не может до него дотянуться, Блейн не может его найти.

Щелкает по кнопкам мобильного телефона – раздается гудок.
- Алло, Рейчел? – она сонно здоровается с ним. – Рейчел, я хочу поговорить с тобой насчет… - Блейн замолкает, видя в дверном проеме Курта: у него перекошено лицо, вздуты вены на шее, и широко открыт рот – он пытается говорить. Губы, разорванные в уголках, произносят: «Блейн! Блейн!», но горло жадно проглатывает все звуки и отхаркивает только глухое рычание.
Курт зло отбрасывает трубку, сильно сжимает кисть Блейна, оставляя на коже полумесяцы от ногтей, и тянет к себе в комнату.
Клацанье закрываемого замка – поворачивается спиной, прижимается ладонями к дереву и замирает.
Комната заполнена густым сырым воздухом – Блейн пытается вдохнуть ртом, но легким все равно не хватает кислорода.
- Курт, как я пойму, что с тобой, если ты не расскажешь мне? – Курт ведет плечами и зажмуривается, вытирая ладонью пену с кровоточащих губ.
Тянется к столу, быстро черкая на бумажке: «Попробуй почувствовать» - Блейн хмурится, закрывает сложенными руками грудную клетку, чтобы ненароком не подставиться под еще один выстрел.
«Или», - пишет Курт, - «можешь разрезать себя и придерживать внутренности руками. Тогда ты точно будешь иметь представление о том, что я переживаю».

Кто этот человек, старающийся задеть Блейна? Кто это животное, кусающее за руку в надежде заразить сепсисом?.. Это так не похоже на Курта: гниющая злоба, запекшиеся кровавые корки в каждом слове, какие-то неимоверные усилия для того, чтобы моргать, ходить, дышать – мышцы подрагивают от напряжения. Как будто нет ни кожи, ни мяса – только оголенные нервы, по которым бежит ток, и поэтому от каждого прикосновения так больно, что Курт хочет вредить в ответ.
Курт разваливается на части; под струями дождя от кирпичей отлетают мелкие кусочки, и известняк смешивается с грязной водой: Курт похож на разрушенную крепость после проигранного боя.

У Курта красные глаза и опухшее лицо, как будто он ночи напролет оплакивает павших воинов, как будто у Курта изнутри все выжжено и его хватает только на завывания.
Трудный, грудной кашель – с болью отхаркивается, размазывая алое пятно по ладони, пытается скрыть кровь в кулаке. Молниеносная догадка: «Звезды горят, потому что это кому-то нужно» - а в Нью-Йорке Курт чувствует себя брошенным, растерянным, без своего места, без своего дома; нервничает, напрягается - болезнь прокусила ему легкое и свернулась тугой пружиной над диафрагмой. Курт гаснет.
- Курт… - Блейн не может дышать и говорить: нужно увезти его отсюда, выдрать с корнем туберкулез, залечить раны… Протягивает ладонь и дотрагивается пальцами до губ: мучительная улыбка и «Нет, это от усталости. Я не болен, Блейн» - листок дрожит в воздухе. «Я не болен», - но что тогда?
Позволяет обнять себя и чуть прикрывает глаза, слушая сбивчивое: «Ты должен рассказать мне, Курт, ты должен…». Рваный поцелуй: губы едва прижимаются к губам и уходят вниз по горлу, замирая на кадыке.
- Курт? – в горле – жалостливый немой скулеж; Курт запрокидывает голову и вцепляется пальцами в свои джинсы. Последний рубеж перейден, и, хотя Курт сильный, очень сильный, железо его брони трещит. Не получается делиться: так привык нести все самостоятельно, так сроднился с собственным бременем, что теперь боится просто исчезнуть без этой тяжести и стоит
с поднятой головой, ожидая, что небо упадет.
- Курт, пожалуйста… - ни одной другой интонации, кроме минора, и влажный след языка от кадыка до ключиц не высыхает: полоса остается, и на ней все чувствуется острее, как на обнаженной плоти: – Курт, я тебя умоляю… - через трахею, вниз по глотке, в легкие и оттуда – в сердце.

Резко отталкивает Блейна и вырывает клок бумаги из тетради: «Задыхаюсь, я задыхаюсь, Блейн!» - не истерика и не драма; Курт взахлеб кашляет, закрывая рукавом рубашки рот, и с астматическим рыком проглатывает воздух. От напряжения выступают слезы – с силой трет кулаками глаза и тянется к двери.
Он выбирается из своей комнаты, опираясь о стены, как при шторме, отвергая помощь, застывает перед лестницей и делает пробный шаг, нажимая ногой на ступеньку, – сбегает вниз и вырывается на улицу под редкие капли и застывает, как будто бы от испуга. Движения острые, рваные – боится увязнуть в утреннем тумане – вскидывает руку и закрывает ладонью неяркое солнце, едва различимое сквозь тучи.

Блейн подходит со спины, дотрагивается до талии и утыкается носом в затылок: запах Курта выветривается.
Холодная грязь расползается под стопами, и Курт переминается с ноги на ногу, зарываясь пальцами в жиже. Дергает плечом: «Отпусти», - и присаживается на корточки, уходя из объятий. Щелкают кнопки телефона: «Я не могу там находиться. Грудную клетку как будто сдавливает».
- Зачем тогда ты приехал, Курт?
«Я везде как узник. Везде чувствую себя ограниченным», - Блейн садится рядом, и Курт, подставив лицо под мелкий дождь, едва улыбается: «Мне не нужна решетка, чтобы быть в клетке».
Из-под ресниц текут мелкие ручейки, пока Курт пишет: «Я потерял голос. И теперь везде тюрьма».

На Курте нет цепей, нет ошейника, к рукам не привязаны грузы, но он все равно кренится к земле, по щиколотку уходя в темно-коричневую воду.
- Курт… Может, это от усталости? Может, нужно просто отдохнуть? – Курт пихает его в плечо, и Блейн неловко заваливается, скользя ладонями по грязи.
«Я онемел», - экран телефона дрожит перед лицом Блейна: «Я онемел. Ни песни, ни фразы, ни слова, ни звука. Я могу только выть, как животное».
Курт стоит на коленях в луже и добела сжимает губы: «Вот что случилось. Вот моя проблема. Вот моя болезнь».

Намокший, худой, жалкий – дождь льет за шиворот, и вода бежит вдоль позвоночника. Приехал сюда, притянул за собой эту тоску, это отчаяние: хотел похоронить здесь, как хоронил в этом городе злобу, раздражение, обиду. Только сейчас тут – дождь, и все разрастается, с корнями врастает в рыхлую землю.
- Я уверен, это лечится… Мы можем найти врача… - у Курта ходят от смеха плечи. Он пишет: «Мне приходится думать несколько раз, прежде чем сказать что-либо. Мне приходится очень много думать», - и ничего больше, но ненаписанная реплика различима в фоновом шуме: «Жаль, что тебе не нужно делать того же».
Блейн не успевает поднять локоть, чтобы защититься от яда – немного попадает на щеку, и он морщится:
- Я хочу помочь.
«Но ты не можешь», - Курт улыбается и смотрит поверх головы Блейна, разглядывая что-то на горизонте. «И никто не может», - поднимается и протягивает руку, помогая Блейну.
Их пальцы плотно сплетены в замке, и между ладоней лежит прямоугольник телефона; на полу остаются грязные разводы, и Курт специально подолгу задерживается на каждой ступеньке, ища знаки своего присутствия.

- Когда ты потерял голос? – Курт стягивает мокрую рубашку и бросает в корзину для белья, растирая по телу воду. Незаметная усмешка: потерял ли? Это больше похоже на забывчивость: вчера голос был при нем, а теперь он пытается вырвать из себя позвоночник, чтобы разродиться звуком. Может, его голос лежит у кого-нибудь на диване или пылится на книжной полке. Может, он сунул его по ошибке в чужой бумажник?..
«Около двух месяцев назад».
- Почему ты приехал только сейчас?
«Потому что я больше не могу», - раздумывает несколько секунд и клацает: «Не могу один».

Они смотрят друг на друга, словно увидев в первый раз, и Блейн делает шаг, прижимая ладонь к открытой груди: слишком быстрое сердце, которое бьется в предвкушении касания. Ведет пальцем до пупка и оставляет ладонь на ремне – Курт рассеянно улыбается, приоткрыв рот, и поднимает кисти, обнимая за плечи.
Неполноценный Курт, вытягивающийся под поцелуем в подбородок; Курт, замирающий от прикосновения к ребрам; Курт, широко распахивающий глаза, когда Блейн упирается лбом в живот и крепко обхватывает за бедра, прижимая к себе. Курт, который немо шевелит губами, произнося: «Пожалуйста, не плачь».
Блейн водит носом по жесткой дорожке волос и касается горячей влажной щекой прохладной кожи:
- Я обязательно помогу тебе, Курт. Я обязательно помогу тебе… - фраза должна звучать как «Я обязательно помогу нам», но Блейну трудно произносить вещи правильно, когда он задыхается от боли.

Они стоят так какое-то время, пока в шум дождя, набирающего силу, не вплетаются посторонние звуки: Курт замирает, наклонив голову, и ласково гладит Блейна по виску, вслушиваясь в его голос.
Блейн поет очень тихо, с усилием заставляя себя доставать из горла слова.
Блейн поет о солнце. Блейн поет о море. О счастливых днях, проведенных вместе. Блейн поет о семье в большом деревянном доме, поет о кострах на песке и ударах волн о скалы. Блейн поет об очень синем небе, которое никогда не разрывается дождем.
И где-то в отдалении, на дне голоса Блейна, прослеживается какой-то посторонний звук, как будто кто-то поет вместе с ним, но не попадает в ноты. Звонкий, высокий голос - Курт присаживается рядом и сжимает ладони, слушая, как его собственный голос просачивается по каплям через голос рот Блейна.

…или, может, он забыл свой голос в Блейне? Оставил до лучших времен? Для сохранности?.. – Блейн поет с закрытыми глазами, но обрывает песню, как только дуэт обретает слаженность.

Они долго молчат; Блейн идет под горячий душ, и в ванной придерживает свое горло рукой, чтобы не расплескать голос Курта.

Машина Берта, увязнув в грязи, буксует за окном. Курт смотрит, как отец, упершись руками в багажник автомобиля, опускается на колени и наклоняет голову, как будто рассматривая что-то в бурой воде.
Берт оставляет Курта, как оставляют безнадежно больных: «Мы сделали все, что могли». Худая ладонь дотрагивается до холодного стекла: «Вы сделали все, что могли».

Когда Блейн выходит, Курт лежит спиной к двери и спит, подобрав под себя ноги.
На окне, в отблесках занимающейся алой зари, висит кривой лист. Курт пишет огрызком карандаша:

«Посмотри, небо горит.
Потеря голоса – моя смерть принцессы Дианы, мой личный Титаник, моя персональная утрата Джуди Гарленд.
Потеря голоса – мой личный конец света.
Только посмотри: даже небо горит».

Горит не только небо – горит все вокруг.
И это не тяжелые дождевые облака – это свинцовый дым.

3. Не могу терпеть

Курт не спит ночью: он разглядывает усталое лицо Блейна, водит пальцами по векам и изредка касается губами полуоткрытого рта. Рахитная благодарность лезет наружу, заставляет обнять Блейна за шею и прижаться к нему, разглаживая ладонью острые лопатки. Только не закрывать глаза, только не засыпать, только не тешиться иллюзией, что после шести часов черного провала в памяти голос вернется.

Блейн сражается во сне за них обоих; ему нужно забрать из сна голос Курта, потому что Курт не умеет без него жить, а Блейн не умеет жить без Курта. В последний момент, почти добежав до дверей дома, он поскальзывается на мокрых ступеньках, и голос, который он так бережно нес в ладонях, разбивается на тысячу мелких осколков.
Захлебывается воздухом – и резко поднимается на кровати, сжимая одеяло.
- Я не могу вернуть его, - пытается отдышаться и в темноте ищет ледяную руку Курта. – Я просто не могу…

Ни злости, ни обиды, ни сожаления – Курт бесшумно встает, всматриваясь в серый пейзаж, испорченный дождем, открывает дверь, спускается на кухню.
- Пожалуйста, подумай насчет врача, - беспомощно повторяет одно и то же, глядя на прямую спину, покрытую мурашками от холода.
Курт останавливается у раковины и, взяв с полки чашку, с силой ударяет ей по металлической поверхности.
Дежавю: Блейн делает шаг назад, пока Курт методично собирает осколки в пластмассовую бутылку:
- Подумай насчет врача…

Дело не во враче, дело не в теле, - Курт выпрямляется и протягивает бутылку. Тело – всего лишь хранилище для голоса, и оно исправно. Оно ест, ходит, дышит, по-прежнему любит тебя. Просто я – это не тело.

Курт водит бутылкой в воздухе, и осколки издают тихий перезвон. Звуки медленно текут сквозь стекло, и это почему-то напоминает солнце: яркое, теплое, к которому хочется подставлять лицо. Едва слышно щелкают кнопки мобильного: «Музыка есть во всем, теперь я это знаю».
Пальцы едва дотрагиваются до левой стороны груди Блейна, чуть нажимая на кости: «Музыка внутри тебя. Внутри меня – пустота». Все вокруг полно гармонии, нужно было только догадаться, открыть это для себя: мир хочет помочь Курту, хочет сделать его голос богаче, хочет вместе с ним тянуть высокие ноты, - поэтому теперь так нужен голос, поэтому теперь физически необходимо петь.
Курт не собирается плакать – он с бессильной завистью сжимает мигающий экран и пододвигается к Блейну, ныряя в его объятья.

Они касаются друг друга губами – Курт закрывает глаза, позволяя обнять себя за поясницу и уткнуться носом между его ключиц. Ему тяжело нести это в одиночку, но он не может рассказать об этом Блейну: музыка постепенно исчезает; чем дольше он молчит, тем больше дисбаланс, тем больше голос отвыкает слушаться его.
Что будет, если они застрянут здесь на тысячу лет? В тишине и дожде.
Песни в их сердцах намокнут и превратятся в размытые передовицы оставленных на пороге газет.
Вымокнет их любовь, и они, стараясь сохранить ее, будут слой за слоем обдирать ее заплесневелое нутро. От них ничего не останется.

Сначала все потеряет звук, потом – цвет. Все закончится в сером дне, до края наполненном дождем.

Курт не открывает рот, чтобы произнести это, но он знает, что Блейн слышит его.
«Я не могу больше терпеть», - поцелуй горький, со сжатыми зубами – они прижимаются ртом ко рту, оставляя отпечаток, и тянутся еще ближе, стараясь запечатлеть друг друга в собственных телах.
- …скажи, кто сделал это с тобой? – Блейну хочется отмщения, хочется отдать чужому человеку эту боль. Блейну хочется верить, что можно наказать того, кто заставляет Курта страдать.
Но Курт только морщится, ероша его волосы. - …это Дэвид? Кто-то из Академии? – нет, нет, нет. Курт мотает головой из стороны в сторону, защищаясь руками. Плечи трясутся от подавляемой истерики, и колени мелко дрожат, пока Курт с хрипом глотает воздух.

«Это я. Это все я сам», - по щекам бегут слезы, и он ищет рукой опору за спиной.
«Это все я сам», - повторяет его немой рот. «Я сам, я сам, я сам», - в уголках губ появляется сукровица, но Курт будто бы не обращает внимания на это мимолетное неудобство, продолжая твердить, что он сам во всем виноват. Только он один.

Произошло что-то ужасное, - Блейн смотрит на лицо, полное муки, и аккуратно приглаживает волосы Курта. Произошло что-то ужасное, что заставило Курта выплевывать кровь, заставило его приехать сюда, заставило его онеметь, только бы он ничего не смог рассказать другим. Курт выдумывает, что-то про музыку, про голос, только бы Блейн не узнал правду.
Столько усилий, чтобы придумать ложь, а Блейн терзает его, раз за разом выпрашивая ответ, который Курт дать не может.
Это Блейн раздирает его легкие, Блейн дерет его горло, Блейн причиняет ему боль…
- Ты ни в чем не виноват, - встает на колено, мягко дотрагиваясь губами до кисти Курта. – Ты ни в чем не виноват, - он защитит Курта от всего на свете, включая его самого.
Блейн касается лбом стопы Курта и выпрямляется, едва заметно улыбаясь.
- Я помогу тебе, Курт. Я знаю, как тебе помочь.

4. Последняя ночь

Блейн долго укладывает его в кровать: Курт цепляется руками за плечи, тянет рубашку, перебирает языком слова и закрывает лицо, имитируя рыдания. Какая разница, что говорит Блейн, если он бросает его?.. «Не уезжай, прошу тебя, не уезжай…» - от многоразового повторения устает рот, и Курт плотно сжимает губы, молча наблюдая, как Блейн застегивает куртку.
- Я отъеду на несколько часов, пожалуйста, постарайся уснуть… - у Блейна заострились скулы, и клоками отросла щетина, как будто он не спал и не ел много дней, как будто он забыл смотреть на себя в зеркале.

«Трус», - Курт плюет ему в спину, накрываясь одеялом с головой. «Какой же ты трус…» - он вжимается лицом в подушку и добела сжимает пальцы.
Даже если Блейн и вернется, он вернется с врачом, потому что ему проще думать, что с Куртом что-то не так, чем попытаться понять его, - в глазах темнеет, и Курт с усилием заставляет себя смотреть на потолок. Не спать, только не спать, или это может произойти опять… - по руке проходит судорога, и Курт открывает рот, выпуская наружу боль.
Он сгниет здесь. Он закончится здесь - Курт вытягивает руки и обнимает пустоту.

*
Печет между лопаток – Блейн пытается стереть со спины злое «Трус», заводя машину.
На шоссе к двенадцати часам – редкие огни вперемешку с косым дождем; первый поворот направо – едет к центру города, сильнее нажимает на газ, набирая скорость.
Он не трус, не трус – он хочет помочь Курту.
На прилавке магазина звенит мелочь, пальцы мнут банкноту и передают продавщице смятый клочок бумаги.
- Вам не нужны перчатки?
- Нет, спасибо, - возвращается в машину, автоматически включает радио. Музыка неприятно режет уши; умение петь кажется вульгарным.

Блейн успевает доехать до своего дома за двадцать минут – свет выключен, двери закрыты на все замки – он паркуется сбоку, берет пакет с покупками и спускается в гараж. Впустую щелкает выключателем.
В темноте снимает куртку и расстегивает верхние пуговицы рубашки. Шуршит полиэтилен.

Блейн спешит, поэтому первый ряд колючей проволоки на горле получается неровным: шипы неприятно царапают ключицы, а от сглатывания появляется ссадина. Голос Курта где-то внутри него – быстро обворачивает шею металлическими жгутом и останавливается, дойдя до подбородка.
Блейн резко тянет за свободные концы, и его голос, взвившись от острой боли, в панике ищет выход. Еще глубже – на ладонях появляются порезы, и Блейн закрывает слезящиеся глаза, затягивая проволоку. Это его терновый венец, его испытание – по трахее текут красные ручейки, пачкающие рубашку. Бедный, бедный голос – вокруг него сжимается колючая клетка, и он трепыхается, как пойманная в силки птица, в этом капкане.
От проволоки остаются глубокие борозды – и вдруг, где-то в глубине, около разорванной кожи, что-то блестит. В горле неприятно булькает – Блейн выплевывает в ладони сгусток крови и облегченно выдыхает, раздвигая пальцами жижу.

Аккуратно садит маленькую серебристую птичку в клетку, закрывает дверцу и распутывает на шее металлические нити.
Птичка радостно щебечет, когда они перебираются в теплый салон машины, и поет какую-то песенку по дороге домой. Блейн закрывает ее от мелкой мороси, набросив на клетку свою куртку, и ставит на пол, занеся в дом.
- Блейн?.. – Курт застывает на лестнице, крепко держась на перила. – Что с твоим горлом?

Блейн ничего не отвечает.
Блейн молчит.

@темы: тексты, fiction

---

Вместо тысячи слов.

---

В общем, кто читал этот текст на ФБ, тот уже задал мне этот вопрос. "Она знала или не знала о злом дяде?"
Она знала, и мне казалось, что я это прописал. В смысле, она ведь запрещала Блейну петь, пыталась оставить его дома. Ну и вообще - все знали. Я вроде как прописал, что соседи уходили с улицы, что все были недовольным тем, что Блейн поет.

Просто да. У меня тяжело с объяснениями.

Название: That’s what you missed on Glee
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Блейн|Райан Мерфи
Жанр: джен, даркфик
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: AU, POV, насилие
Краткое содержание: у Райана Мёрфи свои методы отбора в Уорблеры
Примечание: Warbler – певчая птичка

dark darkness

Стоит душный июль. Мне восемь лет, и родители только вчера купили мне велосипед. На руле – металлический звонок, и я все не могу остановиться: дергаю большим пальцем за язычок и пугаю птиц. На улице, где мы живем, – три десятка однотипных белых домов с широкими верандами и просторными подъездами к гаражам, и я гордо проезжаю от начала до конца дороги, чуть притормаживая около машины своего отца. Мама обмахивается журналом и едва отталкивается ногами от деревянного пола, раскачивая качели. «Мам, мам, смотри, как я могу!» – она устало улыбается мне: «Прекрасно, Блейн! У тебя отлично выходит!».
Я отпускаю руль и поднимаюсь над сидением, громко запевая какую-то песенку, и мама привставая на локте, долго смотрит мне в спину.

Вообще-то мама не разрешает мне петь, поэтому я пытаюсь набрать скорость, чтобы она не успела крикнуть мне в спину: «Блейн, я же говорила! Блейн, ну сколько можно!». Мне восемь лет, и это ограничение, как, впрочем, и любое другое, раздражает меня, а ведь по-настоящему хорошо я могу только петь. Мой брат, Купер, умеет только передразнивать, и все пророчат ему будущее актера, а я завидую и упорно пою по вечерам. Папа, когда слышит, дает мне подзатыльник, Купер смеется надо мной, а мама, комкая подол юбки, отворачивается. Я хочу быть певцом, правда, не знаю, можно ли заниматься этим в Лиме, законно ли это?
Я мчусь на своем велосипеде и представляю, что это я высовываюсь из окна своего лимузина, который везет меня на мое выступление.

Солнце печет, и ветер приятно ерошит мои волосы, пока я пою о том, какое синее небо в Огайо и как хорошо ехать по пустому шоссе, если дома тебя ждет твоя малышка. Соседи недовольно ворчат, слушая мое пение: некоторые уходят в дом, кто-то просто затыкает уши.

Два дня назад Купера забрали в актерскую школу, на целый месяц, а я стоял и плакал от обиды: он бездарен и все равно уезжает на автобусе с хромированными колесами куда-то далеко, где не надо слушаться папу и маму, где можно поздно укладываться спать и распевать песни до полуночи. А мне купили велосипед, чтобы я отвлекся.

Когда я еду обратно, мама ждет меня у дороги, протягивает ко мне руки, и я, счастливо смеясь, позволяю ей зарыться носом в моих жестких волосах. В другое время побоялся бы быть осмеянным другими мальчишками, но сейчас мама прижимает меня к себе и ласково шепчет: «Ты такой талантливый, Блейн! Ты чудесно поешь…», – мама гладит меня по спине и прячет лицо на моем плече: «Ты так чудесно поешь…». «Мам, ну что ты», – я растерянно обнимаю ее, и она, растирая покрасневшие глаза, тянет меня за собой на газон.
«Блейн, мы столько об этом говорим, и ты должен очень внимательно меня послушать», – мама всхлипывает, и я смущенно отвожу взгляд на велосипед, блестящий на солнце. «Ты еще такой маленький, ты столько не понимаешь…» – у нее дрожат губы, и она, охая, сжимает ладони в кулаки. «Блейн, ты очень часто поешь в последнее время, иногда даже по вечерам», – в притворном гневе она пытается свести брови, но мне только восемь, и я не попадаюсь на такие уловки: моя мама плачет и шарит руками по газону, выдирая травинки. «Блейн, ты должен прекратить. Это становится опасно».
Я кривлю рот и топаю ногой: «Но мне нравится петь, мама!» – «Блейн! Я не хочу тебе запрещать, но я вынуждена!» – «Почему ты всегда мной командуешь?! Почему ты всегда все разрешаешь Куперу, а мне не разрешаешь даже петь?! Почему ты не любишь меня?!» – я несправедливо обвиняю маму, и она морщится, как от острой боли.
«Я всего лишь хочу защитить тебя!» – «Я убегу из дома, я убегу из дома и буду делать, что захочу!» – мама бессильно вытягивает руки, стараясь схватить меня, но я вырываюсь и кричу: «Я ненавижу тебя! Ненавижу!» – вскакиваю на велосипед и, сильно отталкиваясь, быстро набираю скорость.
Моя слабая мама бежит за мной: «Пожалуйста, Блейн, остановись!» – но я чаще кручу педалями и оглядываюсь только в самый последний момент, когда поворачиваю с нашей улицы в другой район: мама стоит посреди дороги и плачет, прижимая руки к бледной груди.

От перекрестка до городского парка, в который мы иногда выходили с отцом по выходным, около двухсот ярдов; я спрыгиваю с велосипеда и, вытирая тыльной стороной ладони злые слезы, бегу вглубь, к небольшому озеру. Мама не понимает, как для меня важно петь: показать, что и я что-то могу, что не только Купер – звезда, – я стягиваю пыльные кроссовки и свешиваю ноги в прохладную воду. Разговоры о том, что мне надо прекратить, велись почти с самого детства: опасно петь по вечерам, петь одному, петь не под присмотром – это было несправедливо, как мне казалось. Тогда, в парке, обливаясь слезами и потом, я чувствовал себя преданным, и именно в тот момент, когда я подумал, что весь мир против меня, появился он:

– Привет, птичка, – у него светлые русые волосы и короткая щетина. Он усаживается рядом со мной и подбирает под себя ноги. – Что случилось?
– Ничего, – буркаю я и утыкаюсь носом в колени.
– Ну-ну, птичка, – он мимолетно дотрагивается до моих волос и чуть дует на затылок. – Может, я могу чем-то помочь?..
– Не называйте меня птичкой, – он смеется:
– Почему? Ты очень похож на маленького мокрого пересмешника! – шутка кажется ему забавной, и он разражается долгим смехом.
– Я не пересмешник! – обиженно поджимаю губы. – Мой брат – да, он умеет только корчить рожи! А я не пересмешник! – мужчина замолкает и с интересом смотрит на меня.
– Тогда кто ты?
– Я соловей! Соловей! – гордо вскидываю голову, и он хлопает меня по спине.
– Соловьи очень красиво поют, ты знаешь?
– Конечно, – я начинаю раздражаться и плескаю ногой по воде. – Я умею красиво петь! – у него теплая и сухая ладонь – он кладет ее на мою коленку и чуть сжимает, наклоняясь ближе.
– Может, ты споешь для меня? – я хмыкаю и чуть откидываю назад голову.
– «O say, can you see, by the dawn’s early light…» – я пою куда звонче обычного, подняв подбородок и смотря куда-то в горизонт. Я кажусь себе чуть ли Синатрой, который водит рукой по глади воды и поет о своей стране.
– …ты прекрасно поешь, птичка, – он касается ладонью уголка глаза, и я с нежностью думаю о том, что он растрогался. – Меня зовут Райан. Райан Мёрфи, – он протягивает мне свою большущую ладонь, и я пожимаю ее.
– Меня зовут Блейн.
– Послушай, Блейн, – он выпрямляет ноги и задумчиво закусывает губу. – А, черт с ним! Я не должен тебе говорить, но не могу молчать! Ты по-настоящему талантлив!.. Блейн, я работаю сценаристом на телевидении, и, понимаешь, в одном шоу… Сейчас они проводят конкурс на место главного солиста в хоре, – Райан мнется и запускает пальцы в волосы, – и ты, как мне кажется, создан для того, чтобы быть им, – я густо краснею от удовольствия, и он, заметив это, машет руками в воздухе: – Только не подумай ничего такого, но я действительно хочу тебе помочь! Прослушивание как раз сегодня, и, если бы ты мог пойти… Но, может, твои родители против? Может, нам нужно спросить у них разрешения? – я мотаю головой из стороны в сторону:
– Мои родители всегда поддерживали все мои начинания, – Райан тепло улыбается мне и поднимается с земли.

Мы приезжаем на место минут через двадцать: десять минут, чтобы выехать из Лимы, и еще десять, чтобы добраться до особняка, который Райан называет «Академия Далтон»: «Они отбирают самых талантливых мальчиков – собирают из них хор, занимаются с ними вокалом, а потом снимают и пускают в эфир особенно удачные выступления. Здорово придумано, правда?» – он щурится от яркого солнца и поглаживает мое плечо. «Не волнуйся, Блейн, у тебя все получится!»
Здание напоминает поместье: вход в форме арки, громадные ступеньки – но Райан тянет меня за собой, дальше от машины, по направлению к небольшой дверке: «Это черный вход в гримерную», – объясняет он мне. Мы оказываемся в крохотном подвале, и десять пар глаз впиваются в меня, как только я выхожу под свет лампы:
– Ребята, это Блейн! Он будет пробоваться на роль солиста, – они долго смотрят на меня, подняв к свету чумазые лица, и чуть улыбаются.
– Удачи, Блейн, – говорит один из них и застегивает рубашку. Дети отворачиваются от меня и возвращаются в свои углы.
– Мы начинаем через пять минут!.. – Райан протягивает мне листок со словами «Это твой текст, Блейн» и, присвистывая, берет с полки камеру. – Сейчас вас поснимаю я, а потом это видео пойдет дальше, моему начальству, и они выберут лучших из вас, – он подмигивает мне и распахивает дверь в какой-то павильон: – Всем приготовиться! – дети гуськом выходят за нами, шурша бумажками. Мы становимся полукругом перед каким-то столом, накрытым белым полотнищем, и свет софитов бьет нам в лицо, так что приходится опустить глаза в пол.

Мальчика рядом со мной бьет крупная дрожь, и его губы шевелятся в беззвучной молитве.
– Не бойся! – говорю ему я и сжимаю его влажную ладонь. – Сме-лость, – говорю полушепотом, но все равно многие поворачиваются ко мне: – Смелость! Вот что тебе надо! Я в первый раз, но ни капли не волнуюсь! – мальчик обхватывает живот руками и наклоняет голову, как будто сдерживая тошноту:
– …а я не в первый. Я не в первый.
-…ребята, музыка! Мотор! – все делают шаг вперед, и я повторяю за ними это движение. Райан поднимает белую накидку – и я приоткрываю рот от изумления.

Ему было десять-двенадцать лет, не больше. Маленькая бледная препарированная лягушка на железном столе: темные от ужаса глаза, быстро поднимающийся живот и ноги, бестолково шарящие по поверхности стола.
– O Fortuna, velut luna, statu variabilis! – хор начинает нестройно, но Райан щелкает пальцами, задавая нам ритм:
– Ребятки, увереннее! – он наклоняется над мальчиком и проверяет, насколько крепко связаны руки и ноги. В его руке блестит маленький серебристый нож, который он опускает на живот ребенка: злая металлическая рыбка прогрызает светлую кожу и вытаскивает через небольшую дырочку толстого червячка. Райан аккуратно потягивает через разрез извивающегося угря и, радостно улыбаясь, поворачивается к нам, демонстрируя свою добычу. Он обрубает край, как будто обрезает голову, и его рука быстро покрывается коричневатой жижей: Райан вытирает ладонь о простыню и ласково гладит мальчика по волосам, успокаивая.

Я забываю петь, потому что смотрю во все глаза, как ребенок на столе выворачивается на спине и прогибается в позвоночнике, как у него выступают вены на худых ручках и как он протяжно стонет, когда Райан опускает пальцы в надрез. Мальчик делает глубокий рычащий вдох, взвизгивая, как животное, и задыхается, давясь тряпкой во рту.
Он выглядит жалко, и, несмотря на то, что это шоу, мне хочется подойти и пожалеть его, попросить Райана, чтобы он прекратил, но, когда я открываю рот для протеста, моя руку крепко-крепко сжимают, и я слышу голос рядом со своим ухом: «Просто продолжай петь».

Мальчик захлебывается визгом, и на его кляпе отчетливо различимы розовые подтеки: нож ныряет к пупку и растягивает кожу, показывая нам извивающихся змей внутри живота. Райан, довольный уловом, напевает вместе с нами, перекрывая крики мальчика, и елозит ладонью внутри тела.
– Не спи! Не спи, котенок, шоу еще не окончено! – он ударяет ребенка по щекам грязной рукой, и остаются две красные полосы, расплывающиеся по лицу. Мужчина методично двигает лезвием, счищая кожу с мальчика, и вдруг хлопает ладонью по столу: в алом месиве показывается кусочек беловатой скалы, немного жемчуга внутри красного моря, – Райан надавливает на косточку, и раздается тихий треск, как от сломанной ветки.

Последний крик, который я слышу, чем-то напоминает вой собаки: мальчик взбрыкивает, и Райан своей сильной рукой прижимает его за горло, надавливая ножом на края губ.
– …Блейн! – он машет мне, и я осторожно делаю шаг. – Посмотри на него, Блейн, – Райан глубоко вдыхает и наклоняется к лицу, обезображенному подтекающей краской. – Неограненный алмаз: в свои-то годы так превосходно играть! – его глаза быстро бегают из стороны в сторону, и он, отбрасывая нож на пол, тянет меня за кисть поближе к столу: – Тебе понравилось, Блейн? Скажи мне!

Меня трясет, как от озноба, но я почему-то продолжаю смотреть на искаженное судорогой детское лицо, на распотрошенный живот. До меня еще не доходит, но вид плоти, с чавканьем вбирающей пальцы Райана, заставляет меня думать о том, что мой собственный живот не сильно отличается от живота этого мальчика: вот мне тоже есть кровь, кости и коричневая каша. Они спрятаны глубоко-глубоко внутри меня, но Райан может их достать.
– Блейн… – благоговейно шепчет мне на ухо и чуть подталкивает к столу: – Поцелуй его на прощание, – он достает тряпку и швыряет ее куда-то в угол.
Я оторопело оглядываюсь по сторонам, но дети выжидающе смотрят на меня и одобряюще кивают, когда я подхожу к телу.

У мальчика широко распахнутые пустые глаза: я прикасаюсь губами к его влажному рту и давлюсь неприятным запахом, приторным и гнилостным. Я не могу отвести взгляд. Я смотрю на этого мальчика-актера и думаю только о том, почему мама не заставляет его чистить зубы.
– Прекрасно, Блейн, ты такой талантливый… – Райан, расчувствовавшись, обнимает меня и легко хлопает по пояснице: – Ну, беги к другим ребятам! Поиграйте, а я съезжу на студию!..

Мы выходим в соседнюю комнату, где Райан моет руки, упаковывает аппаратуру, греет нам чайник и раздает печенья: «Ведите себя хорошо, мои птички!».
Он смеется, сыплет шуточками и треплет некоторых ребят по щекам – выходит, проворачивая ключ в замке подвала. Я вслушиваюсь в урчащий звук мотора, удаляющийся от дома.

Мы сидим в полном молчании, пока я не встаю с дивана: слишком уж любопытно, когда тот мальчик присоединится к нам, к тому же, я хочу извиниться за поцелуй – я не девчонка, чтобы целоваться с мальчишками. Немного неловко, как будто лезу не в свое дело, но…
– Эй, ребята!.. – я с удивлением открываю дверь в павильон и замираю у порога. – Райан забыл взять с собой камеру, – они молчат и поджимают к себе ноги, закрывая лица руками. – Ребята… – подбегаю к двери и дергаю за ручку. – Помогите мне! Помогите же мне! – птички сидят на своих ветках, топорща обрезанные крылья.

Я дергаю запертую дверь еще раз.
И еще раз.
И еще раз.
Десять толчков до того, как я понимаю.

По моей ноге течет теплая струйка мочи.

Смелость.
Нам всем понадобится смелость.

@темы: fiction

---

Название: Бэд лав
Автор: Entony Lashden
Бета: Hideaki
Фандом: Glee
Персонажи: Блейн/Курт
Рейтинг: NC-17
Размер: 912 слов.
Саммари: смерть не может разлучить Блейна и Курта
Предупреждение: кинк - надругательство над останками

чернота

If I'm guilty of anything
It's loving you too much - WL

Они всегда его делили: Берт заботится о нем дома – Блейн защищает от всего остального мира, Берт кормит его завтраками – Блейн следит, чтобы он ел хоть что-нибудь в течение дня, Берт очень нежно его любит – Блейн сходит по нему с ума.
Нет ничего удивительного, что и сейчас они продолжают эту традицию: Блейн откручивает крышку урны и подставляет под нее пластиковый поднос, чтобы Берт смог ссыпать его половину.
– Только аккуратно, хорошо? – стандартный вопрос, когда они уходят куда-то с Куртом.
– Конечно, я позабочусь о нем, – стандартный ответ. Тут должна прозвучать реплика Курта «Мы будем осторожны», но ему трудно вступить в разговор, так как он мертв и сожжен при температуре в тысячу градусов.
Они очень неловко прощаются, приобнимая друг друга, Берт произносит какую-то банальность типа «Скоро все наладится».
Блейн рассеянно гладит ладонью бок урны и кивает.

Хорошо, что они выбрали кремацию, хотя сначала это было не таким привлекательным вариантом: Курт добился идеального оттенка кожи, у него обострились черты лица, выступили скулы – он выглядел здорово, действительно здорово. Блейн наклонился к нему, чтобы потереться носом о щеку, но Берт ухватил его за локоть и оттащил от тела. Оказалось, что Блейн почему-то больше не имеет права поцеловать Курта; Блейн целовал его, когда он болел, когда он был пьяным, когда он рыдал, и Блейн не понимал, почему он не может целовать Курта теперь, когда он мертв.
Блейн с удивлением заметил, что все избегают произносить имя Курта, как будто на столе лежал другой человек. Блейн, только Блейн, любивший Курта по-настоящему, знал, что ничего не изменилось. Да, Курт умер, но это – как сделать новую прическу: тот же Курт с небольшими изменениями. Закусывая до крови ладонь, Блейн старался не думать, как одиноко Курту по ночам. Блейн знал, что его мальчику трудно: ему всегда сложно засыпать, если рядом никого нет, и еще у него мерзнут ноги, и ему нужно делать массаж по вечерам, чтобы спина не болела.
Но никого это не интересовало, и Блейн почти выл от того, как толстокожи и эгоистичны эти люди. Берт предложил забрать тело домой, на что Блейн зло расплакался, сказав, что Курт не хочет никого видеть, что Курт устал, что ему нужно отдохнуть. Курт хочет быть только с ним, – Блейн знал об этом и оставался спать в здании, ревниво наблюдая за патологоанатомом. Блейн стал очень жадным и не хотел, чтобы хоть кто-то прикасался к его возлюбленному.
Но теперь Курт будет принадлежать только ему, – Блейн улыбается и прячет урну под куртку.

Они вместе едут домой, поют песенки, Блейн рассказывает Курту все последние новости, смеется с его шуток. Он помогает Курту выйти, предлагает сделать завтрак, а потом немного поспать.
Блейн отводит ему на кухне стул напротив себя, о чем-то весело щебечет, пока закипает чайник. Отточенным жестом откручивает крышку, берет оттуда пол-ложки пепла – добавляет в кофе, медленно размешивает, вливая кипяток.
Ему всегда нравилось целоваться с Куртом, чувствовать его вкус, оставлять на губах небольшие ранки, чтобы поцелуи смешивались с кровью, но теперь, когда у него на зубах скрипят мелкие пылинки, а внизу живота скапливается тепло, Блейну кажется, что они никогда не были достаточно близки. По краям чашки остается серая пена – неторопливо вылизывает керамику и вытягивает руку, чтобы подтянуть к себе Курта.
Блейн высыпает на ладонь горсть праха и широко открывает рот, стараясь проглотить все за один раз. Он тщательно пережевывает, запивает остатками кофе и очень нежно улыбается, обнажая черные зубы.
– Я рядом, – он забирает с собой Курта и, оставив чашку в раковине, поднимается в спальню.

Очень долго выбирал урну: хотел что-нибудь вычурное, с резьбой, крашенное в какой-нибудь яркий цвет, но потом остановился на металлической продолговатой ёмкости, почти ладонь в обхвате. Она быстро теплеет в руках, поэтому, когда Блейн укладывается на спину, приспуская штаны, металл практически не холодит кожу. Он шире раздвигает ноги, берет с тумбочки телефон и открывает звуковое сообщение.
– … и ты опять не поднимаешь трубку. Я уже успел забыть, для чего звонил, – у Курта такой прекрасный голос, немного осипший от перенесенной простуды – Блейн расслабленно улыбается и обводит пальцем края горлышка, измазываясь в пепле. Курту всегда так нравилось: медленно, очень осторожно, сначала на одну фалангу внутрь, потом на две – пальцы Блейна ласково растирают сухой порошок по стенкам урны. Он достает их, чтобы смазать в слюне: рисуется; пошло облизав губы, проталкивает палец в рот и выгибает спину, чтобы потереться о Курта членом. – Я очень по тебе скучаю, – его мальчик так низко выдыхает «скучаю», что Блейн проникает еще глубже, доставая пальцами до дна. – Ммм, Блейн…
– Потерпи еще немножко, – Блейн мягко улыбается ему, садится на кровати и приникает губами к металлической поверхности. – Потерпи еще немножечко, маленький. Уже скоро.
– Я скучаю, – обиженно говорит Курт, когда Блейн упирается в спинку кровати, откидывает назад голову и, перевернув урну, рассыпает по кровати пепел. – Блейн, я так устал быть без тебя…
– Курт, – Блейн практически хрипит его имя, слушая запись. – Курт, пожалуйста… – края урны впиваются в мошонку, когда он просовывает член внутрь и делает резкое движение, оставляя белый ободок на лобке. Он входит до самого конца, вытряхивая остатки праха, и задерживается внутри, наслаждаясь теснотой Курта. – Мой мальчик, я так тебя люблю, – Курт сдавленно выдыхает – Блейн подается назад, вынимает член, размазывает по нему серую массу и судорожно ласкает себя, чтобы снова войти. – Курт, я так тебя люблю…
– Блейн, я люблю тебя, но я слишком устал ждать, – Блейн порывисто выдыхает, сжимая между ног металл. – Пожалуйста, забери меня. Приди за мной, Блейн, – Блейн протяжно стонет и на ощупь открывает ящик тумбочки. – Я жду тебя. Я жду тебя здесь, любимый.
– Я всегда буду с тобой. Всегда, – Блейн улыбается Курту и серыми пальцами нажимает на курок.

@темы: fiction

---

Как-то давно был здесь топик о том, что книжечки можно складывать в "лесенки" для разных возрастов, чтобы от легонького чтива переходить в чащу поэз, где страшно, темно и все разговаривают на непонятных языках.
Сегодня я очень нехило проебался с этими лесенками, дочитав "Истинную жизнь" Набокова.

говорю о Кафке и Набокове

Я бы реорганизовал свой теперешний литературный опыт в семейства. Знаете, как классифицируют животных, так бы я собирал книги.
Очень долгое время мне казалось, что сложнее, чем читать Кафку, может быть только смерть. Во-первых, он весь такой загадочный и невротичный. Во-вторых, у него не так много авторитетных толкователей. В-третьих, если ты читаешь Кафку - ты читаешь Кафку. Ты не спишь, не ешь, не пьешь, не ходишь на работу - ты переживаешь слова. И от этого лично у меня был большой дискомфорт, ибо я люблю походить, покурить, поговорить о тексте, пока я его читаю. С Кафкой такие игрища не срабатывают: отвлекся на разговор с подруженькой - и вот вместо текста в книге лежит огромный таракан, не имеющий ничего общего с тем, что ты читал там раньше.

Сегодня я осознал, что, по большому счету, для чтения Кафки ничего и не нужно. То есть, чтобы читать и понимать его, достаточно Чувствовать. Достаточно иметь хотя бы представления о том, что такое безвыходность, одиночество и отчаяние. И все.
Не нужно быть бакалавром философии, чтобы впервые взяться за Кафку. Безусловно, чем большим количество источников ты насыщаешься, тем больше ты видишь. Но Франц очень нетребовательный в плане новичков в своем доме.

Владимир - мужчина из другого театра.
Вот я прочитал его самую первую работу. И вот я охуел.
Набоков - преподаватель русского языка, который может заставить тебя переписать весь его текст несколько раз лишь для того, чтобы ты оценил тонкость фонетики в трех словах. И так как ты зациклен на том, чтобы уловить эти мелочи - просто охотник на бисер - ты пропускаешь более важные пируэты в воздухе.
Приходится читать еще раз. Ты злишься, потому что ты понимаешь, что он делает это не со зла - он делает это, потому что только так и может делать: бросать тебя из одного конца книги в другой, на трех языках устраивать вакханалию из паронимов, и тебе остается только выть.

Текст на двухстах страницах я читал три дня, и не мог думать вообще ни о чем больше, кроме Набокова, потому что мне приходилось держать в голове как уже прочитанное, так и предыдущий опыт, чтобы знать, что где искать.
И чтобы в конце концов понять, что это было типичное кафкианское произведение, и я прочел его не так, как надо.
TEH DRAMA.

Тем не менее, очерчиваю семейный круг:

1. Набоков "Истинная жизнь", Кафка "Созерцание" либо "Америка", Буццати "Как убили дракона"
2. Набоков, "Приглашение на казнь", Кафка "Процесс", Сартр "Стена", можно попробовать почитать Капоте "Ястреб без головы"
3. Кафка "Как строилась Китайская стена", Буццати "Семь гонцов"

А еще я завел себе такую штуку
inthenameofrimbaud.tumblr.com/

Потому что тут и так много текстов, а цитаты бы пропадали.

@темы: книги